Erdgeschoss

«And we can be heroes…just for one day». Фраза эта приплыла в голову неожиданно, безо всякой подоплеки, без подсказок извне. Не приплыла даже — затекла струйкой горячей воды, пробкой заложив беспомощное ухо. Мирон чуть наклонил голову, чтобы ухо освободить — тут же поморщился, мято замычал. Он стоял под душем… сколько? — битый час уже: струи равнодушно лупили по покрасневшей распаренной коже, на лицо натекало горьковатыми от шампуня волнами с мокрых волос — а он все никак не мог представить, как же все-таки вылезет из ванной, как пройдет эти пару шагов до дверей… Давило голову нещадно, будто кто-то сжимал виски теплыми, шершавыми, натруженными пальцами, но вовсе не ласково — со злобой и мстительной радостью. Чудаковато реагирующее тело то холодело у самых ног, несмотря на плещущуюся у ступней горячую воду, то начинало пылать у шеи, жар полз языками до самого лба. Во рту… гадко было во рту, весьма и весьма. Все это было ново, в диковинку, но изучить мерзкие шевеления отравленного организма с отстраненной внимательностью исследователя, как он делал, к примеру, когда распорол указательный палец лет в десять, и пару дней надавливал из него кровь и гной, покуда подушечка не стала совсем синей, и мама… Мама. Мирон шумно выдохнул. Что бы ни происходило с ним сейчас, какие бы скарабеи не заползли к нему под кожу, ни секунды это не мучило так же сильно, как липкий стыд, впитавшийся в душу с материнским взглядом, вскользь брошенным этим утром. «Ничего не хочу слышать. Иди в душ. Потом поговорим». «Ничего страшного. Слушай, ну что, блять, такого, серьезно? Ничего…страшного. Все напиваются. Такое бывает, никто ведь не застрахован. Папа вон сам рассказывал, как перепил на выпускном и укатился на трамвае черт знает куда, не мог потом домой доехать. Ничего страшного. Это просто недоразумение. Все рано или поздно напиваются. Макс, Ире, Павло — они же как-то приходят домой вечерами? Они же как-то говорят с родителями? Мамы же их не наругивают за перегар и косые рожи? Им насрать, потому что это, блять, правильно — им и должно быть насрать». Парень закрыл глаза и очередной раз пустил струю душа себе в лицо. Напиваются все — но не Федоров Мирон. У него своя, особая, уебанская, маменькосынковая жизнь, за которую невероятно стыдно, когда сидишь в кругу тех, кто последний раз слушал отповеди родителей лет в восемь максимум. «А мне мать поддала за то, что я поддал, прикинь?». Смешно. Конечно, их мамы, наверное, не готовят им блинчики «как ты любишь» на завтрак и не выбирают по четыре часа кряду джинсы «чтоб не порвались через два дня» в маркете. Да и хуй бы с ним, невелика потеря. Когда, наконец, выполз из ванной, выпустив облако влажного пара в узенький коридор, сразу понял — блинчиков никаких сегодня не будет. Мама молча кивнула — мол, за стол — и громковато поставила перед ним тарелку овсянки, после — чашку чаю. Вид у нее был какой-то невыспавшийся, будто она всю ночь бдела над больным; под глазами залегли темные круги, губы были как-то уж совсем нехорошо подобраны. Она перемывала бесконечную посуду, глядя куда угодно, кроме как на сына. — А…а папа уже на работу поехал? — рискнул все же спросить Мирон, до того и сам не поднимая глаз, с особым рвением налегая на кашу, хотя есть ему хотелось примерно так же, как капитану Блаю купаться в бассейне после пары месяцев, проведенных в открытом океане. — Да. Вновь повисло молчание, прерываемое только звоном тарелок да чявканьем ложки в остатках овсянки. — Мам, я… — Ты хоть понимаешь вообще, как сильно мы с отцом волновались? — голос мамы звучал холодно, но тихо, будто она не хотела, чтобы их разговор услышали соседи, хотя давно уже стены их квартиры были не такими хлипкими, как в Питере, — Отцу с утра читать доклад перед коллегами, ты все не идешь и не идешь, мы извелись уже, мало ли что, мало ли напали, в полицию набирали, а потом…в дверях — в дым пьяный, смеётся, еле держится на ногах. Это как понимать? Отец как сегодня должен себя чувствовать? А я? Мирон потупился в стол, худые плечи его опустились. Мамина фраза про «сильно волновались» мимолётно всколыхнула воспоминания про мультфильм о Карлсоне, который он когда-то, мелким, ещё в России, до дыр засматривал на кассете. «Даже за сто тыщ мильонов». В горле мигом образовался тугой горький комок. — С кем ты пил? — требовательно спросила мама, не дождавшись ответа на риторику о чувствах. — Мы с ребятами из общины собрались…просто не рассчитал немного, это было всего лишь…всего лишь банка пива, — торопливо забубнил Мирон. Ложка выпала из маминых рук, громко, с дребезжанием ляпнулась в раковину. — Почему ты мне врешь? Я звонила — Сергей Яковлевич сказал, что тебя больше двух месяцев на занятиях не видел. С кем ты пил? Отвечай мне, Мирон. Честно говори. Она кинула наконец свои тарелки, подошла к столу — с рук ее мелко капало. — С друзьями, — невнятно произнес Мирон, однако, все же подняв глаза. Их взгляды встретились — чтобы тут же вновь искать прибежища где угодно — на клетчатых обоях, на полотенцах на стене, на полочках с пузатыми баночками специй, в окне, где только начинало проглядывать красное осеннее солнце… — С какими друзьями? Со школы? С немецкими мальчиками? Хватит мне лгать! — У меня нет друзей среди немецких мальчиков, — последние два слова Мирон не сказал — отчеканил, — Я выпил совсем чуть-чуть пива с ребятами из эмигрантов — такими, как и мы. Они из России. Максим, Павел, Ир… Надя и Полина. Я перебрал, не рассчитал — извини меня, это было…это было некрасиво с моей стороны. Проговорив это, он вновь скоренько глянул на маму. Та в ответ лишь медленно покачала головой. — Они тебе точно не друзья, — твердо сказала она, — Друзья — те, кто поднимает вверх, помогает расти, но не это…что угодно, но не друзья. Мы… Мирон, мы уехали не для того, чтобы ты в другой стране тянулся ко всяким эмигрантским ощепенцам, которых и там полные подворотни ошивалось, готовых налить ребенку… — Они никакие не ощепенцы. А мы уехали не потому, что мне там водку наливали во дворах, а потому что папа защитил свой диссер. Куда позвали, туда и поехали, — тихо произнес Мирон. Мама в ответ упрямо вскинула подбородок. — Да, позвали, – с вызовом заявила она, – Позвали – именно что пригласили — и помни об этом, если тебя кто-то этим попрекнет, и скажи, не стыдись. А тебя кто-то куда-то в другое место разве позвал? Ты хоть понимаешь, какой тебе, благодаря папе, выпал шанс? Лучшее образование — хоть знаешь сколько трудов мы приложили, чтобы ты, ещё языка не знающий, пошел учиться в лучшую школу Эссена? Это гарантированная лучшая жизнь, Мирон — для тебя, для твоих будущих детей, для моих внуков. За этот шанс другие дети знаешь как ухватились бы? А его у них не будет никогда. Ты же умный, всегда умным был, вот как можно не понимать, что такое пренебрежение твое — просто ребяческая, незрелая неблагодарность. Ты привык жить на всем готовом, привык, что все проблемы решают за тебя, и думаешь, что всем точно так же с неба подарки валятся просто так? Узловатой кишкой закрутился внутри стыд вперемешку со злобой и чем-то ещё, доселе неопознанным, — Мирон понимал, что вот-вот вернёт тарелке всю только что съеденную овсянку. Чувствовал себя он препаршивейшим образом — голова, ко всему прочему, начала наливаться чугуном. — Умный? Я самый тупой в классе, мам, — голос его начал звенеть и срываться, — Я там самый-самый-самый тупой, представляешь? Им вот как бы плевать, что я "Село Степанчиково" читал, бывает же, надо же. Им и на Гете плевать, хоть всех перечитай. Всем плевать, кто что читает, кроме вас с папой, одни вы...сын читает! При том, что я ведь совсем не тупой! Эти…ты хоть представляешь, что такое…когда ты нормально знаешь, но объясняешь не так, а они думают, что… дегенерат…могу хоть сто страниц написать на русском, а на немецком…им плевать, что… Неопознанное подкатило к горлу, песком бросило в глаза, засвербило в носу, затрясло плечи и руки — когда Мирон понял, что плачет, было уже поздно даже отворачиваться, не то что делать вид, мол, ничего и не произошло. — Сынок… Ну что ты такое… Не надо… Мамины хрупкие руки дело только усугубили — ревелось ему ровнехонько как в три года, самозабвенно, от души, чуть не до пузырей из носа, со всхлипами. Лишь спустя какое-то время он сквозь свои же всхлипы и рваные вздохи расслушал запинающийся тоненький голосок, который все болтал и болтал, как заведённый, ему на ухо. «Соплежуй, смотреть противно. Вот бы твои друзья с Гергейна такого тебя увидели — заблевались бы. Оборжаться. Позорище. С мамочкой. Пиздец». Стыдом окатило, обдало, ошпарило. Он начал торопливо выбираться из маминых объятий, вытирать и без того покрасневшие с похмелья глаза. — Милый…сынок, мы понимаем, что тебе не просто. Нам с папой тоже, знаешь, нелегко все это дается. Но это…это не повод выпивать. — Не повод, — послушно повторил за ней Мирон, потому что свое сейчас выдумывать попросту не было сил. Мама чуть вздохнула, привстала с корточек, рукой потрепала его темные, ещё влажные после душа волосы. — Пообещай мне, что с ребятами этими встречаться больше не будешь. Мы обязательно что-нибудь придумаем с твоей школой. Репетиторов наймем, например. Все решаемо. Сказал бы ты раньше, что такие есть трудности — уже бы их не было. Федоровы любую проблему как орешек — щелк, — она неловко улыбнулась, — Обещаешь мне? В ответ он посмотрел на нее светлым, пустым от разочарования взглядом. «Больше вранья — только и всего», — равнодушно подумалось Мирону. — Обещаю, — наконец произнес он, кое-как выдавив кислую ухмылку. Мама тоже улыбнулась — на этот раз куда уверенней. — Можешь сегодня в школу не ходить, — заговорщическим тоном сказала она, — Напишу тебе записку по болезни. Один день погоды не сделает, правда? Мирон тут же отрицательно покачал головой. — У меня доклад по истории сегодня. Мне точно надо быть. К сожалению. Минут десять продолжались препирательства с мамой, которые ещё день назад показались бы парню чистым сюром — чтобы мама, да не отпускала в ебанную школу. Наконец, Мирон все же убедил-победил, и, пообещав сменить футболку, («от этой воняет как от пепельницы, в ней ты точно никуда не пойдешь»), отправился в свою комнату, где звездой упал на широкую кровать, бездумно глядя в потолок. Отчаянно хотелось закрыть глаза и поздороваться с Кобейном — его штормило, тошнило, давило на глаза…чего только не ощутил он в своем щуплом теле за последние пару часов. Доклад про жопана был готов хорошо если наполовину, и в лучшем из миров мамино предложение пересидеть дома этот день обязательно бы нашло отклик в его малодушном (или уставшем — кому как больше по нраву) сердце. Но в школу идти надо обязательно, пусть даже пришлось бы скакать туда на костылях. Воспоминания о вечере на крыше были смазанными, местами невнятными, неясными. Один вот только эпизод жгутом хлестал по лицу при каждой мысли о нем — и если бы привычка молиться не отпала у него в одиннадцать за бесполезностью своей, то он бы без стыда упал на колени, сложивши ладони в одной-единственной молитве. Пусть бы Макс не помнил того, что помнит он. Пусть бы не помнил. Пусть бы. Пусть. Надо как-то выяснить, что у него сейчас творится в голове — и ни в коем нельзя показать, что зассал, что убегает, если вдруг окажется, что… Пусть бы он не помнил. Кто ты там есть, наверху? Пусть бы Макс не помнил, слышишь?