Erdgeschoss

«Да как-то все равно хуево, блин». Мирон минут двадцать с зубосжатым упрямством атаковал большое зеркало в прихожей, то ненароком подходя — как бы невзначай — то наскакивая, будто желая застать врасплох. Равнодушное зеркало, впрочем, реагировало на перформансы неизменно прохладно, являя раз за разом все более разочаровывающемуся Мирону одного и того же тщедушного, сутулого поца в серой майке, чуть не слетавшей с узких плеч. Обсос — иначе и не назвать. — Ты в майке идти собрался? — выглянула мама из гостиной, приметив свет и суету в коридоре. — Ну…да, а что? — Осень, Мирон, вот что. Люди смеяться будут. Свитер надень, синий, он постиранный. С рукавом что-нибудь. «С рукавом что-нибудь», конечно, и впрямь было выбором более логичным, но вот беда — свитер этот выглядел всрато донельзя, как с деда снятый. А вот майку Wu Wear он месяца два назад буквально отвоевал в фирменном сторе («–Она же большая тебе, давай, может, чуть поме…» — «Да так и надо, мам!»), и лишь одной ей доверял в плане крутости и произведения впечатления. Сидела она, может, и мешком из-под картошки, зато крупные оранжевые буквы на груди сразу говорили всем, кто мог считывать смыслы — этот пацан не прост, не три копейки. — Так куда ты идешь? К приятелю своему? — мамин голос прервал затянувшийся было акт случайного самолюбования. –Да, к Дональду, домашку делать. Вернусь где-то…к десяти-одиннадцати? — закинул наугад, не зная, как мать отреагирует. — Хорошо, я подожду тебя. — Нет нужды, мам. — Подожду, — помолчала немного, — Мало ли что. Ты свитер нашел? Он в шкафу, на полке, где осеннее. Оденься, пожалуйста, теплее — шея чтоб не была голая, каждую осень эта ангина, и ещё… «Бляяяяять». Мирон, не дослушавши свой осенний анамнез, плавно перетекавший в зимний некролог, потопал в комнату за свитером. С малых лет повелось, что если заболеет — мать будет хлопотать и, разумеется, отчаянно волноваться. Вот бы мама меньше волновалась, от скольких волнений это бы его избавило! Мирон иногда с недоумением и какой-то даже неясной завистью слушал рассказы других ребят о том, как их мамы и папы куда-то уезжают в отпуска и командировки на долгие недели; как им без разницы, куда ты пошел и почему пришел домой в двенадцатом часу с подбитым глазом. Где-то полгода назад в классе произошел дебильнейший случай — Эрик Леннерман возьми да и расплачься прямо у доски на уроке географии. Все, естественно, ржали как не в себя, пока герр Линдер не объяснил — Эрик просто очень скучает по родителям, уехавшим на два месяца в экспедицию в Тунис. Мирон, который не понял ни слез Эрика, ни внезапной солидарности, заставившей детей перестать над ним насмехаться, не рассчитал температуру по палате и продолжил едко зубоскалить, за что получил выговор от Линдера и пару затрещин от добрых самаритян уже после урока. Ни первое, ни второе, впрочем, к разгадке тайны его ни на йоту не приблизило. Если бы его родители свалили в Тунис пусть даже на три месяца…какие уж тут сожаления? Мирон нашел в шкафу злосчастный свитер, натянул прямо на майку, прибрал растрепанные волосы пальцами, на манер расчески. Наверх — куртку. В сумку — переписанное эссе и — на всякий случай — парочку любимых кассет. Готов. — Все, мам, я пошел, — быстро пробежался по коридору, на ходу влез в кроссовки, и, пока мать неторопливо шла к дверям (была у нее такая привычка — провожать, заодно поглядывая, чтоб не «вырядился как чучело»), уже выскочил в подъезд. На улице в секунду понял, что забыл самое главное — зонтик, но возвращаться за ним не было ни желания, ни времени. Мелкий дождь косо лупил по асфальту, врезаясь в стеклянные лужи, пока он, спрятавшись под козырьком подъезда и снявши куртку, вылезал из свитера и остервенело запихивал его в сумку. Щеки горели октябрьскими кострами — как и всякий раз, когда делал что-то «маминосынковое». От себя в такие моменты натурально выворачивало. Более-менее разобравшись с пацанским луком, на семи скоростях погнал в сторону заброшек Гергейна. Обещал прийти к восьми — а на часах уже семь сорок. Петлял улицами, дворами — места эти он знал неплохо, частенько «ходил к Дональду», который, на самом деле, уже год как переехал вместе с родителями в Берлин, никогда близким другом и не был, по большому счету, зато подарок Мирону оставил поистине царский-братский — возможность слегка приврать и побродить по городу под неоспоримым предлогом, в глазах матушки — уважительным и достойным. Домашку делать. Ещё квартал — и вот он уже нерешительно топчется на пустыре, размякшем под дождем до кипучей жижи. Позади — старая парковка, как Макс и пояснял, вперёди, за сетчатой калиткой — двухэтажный длинный дом красного кирпича с позабитыми окнами и подсъехавшей у левого края черепичной крышей. Гулко, невнятно гудело внутри — в умершем здании изо всех сил басил магнитофон. Помявшись немного, Мирон все же решил поискать вход у калитки. Обойдя по периметру и без шансов потонув кроссовками в говнине, понял, что если кто и проникает на территорию, то явно каким-то другим способом, не через ворота. Звать кого бы то ни было, чтоб открыли, он не собирался даже под угрозой смерти. Подлезть по низу возможным не представлялось — рыть придется не меньше, чем афганской борзой в поисках сурка. Стало быть, оставался единственный путь — прямиком наверх. Парень цепко ухватился за столбик калитки, потихоньку начал подтягиваться по сетке, цапнул ладонь, глухо ойкнул, спрыгнул. Вторая попытка была куда удачнее — долез до верху, мешком с мукой свалился через забор, успев подумать, что если знакомство с новыми друзьями не заладится, то придется ему назад лезть по сетке на каких-то совсем уж нереальных скоростях — сдюжит ли? Теперь бы ещё в дом как-то попасть… Заколоченные двери неприветливо пялились на него клепками-глазищами, не давая ни подсказки, ни совета. Гул низких басов рыком гремел из картоном заставленных окон — Мирон все ещё не мог разобрать ни единого слова, зато понял, что нужная ему туса комфортно расположилась на втором этаже. Стучать казалось делом бесполезным — вряд ли кто услышит. Он навалился было на дверь в надежде, что та поддастся, но надежда эта была совсем уж какой-то детской, за что тут же себя обругал. Так бежали минуты — в обнимку с растерянностью, которая под конец назойливо заладила что-то о том, чтобы оставить тетрадку на пороге и пойти домой, пока совсем не стемнело. Но только он начал колупаться в сумке, как деревянные двери, наконец, поддались силам извне. Отскочив с крыльца, Мирон увидел, что ему навстречу вышли двое рослых парней — в одном из них он с облегчением узнал своего недавнего спасителя. — Привет! — пластиково махнул он рукой, словно прилетевший с другой планеты гуманоид. — Умник, ты? — разулыбался Макс, приметив его бестолковый жест, — Чего тут торчишь? Принес писанину? На нем был все тот же синий спортивный костюм, что и при первой с Мироном встрече — добавилась разве что мелкая черная шапочка, из-под которой на лоб непослушно лезли пряди выбеленных волос. Его спутник ростом был чуть пониже — смуглый, с бритой ёжиком головой, в широченных штанах и таком же безразмерном бордовом анораке, в котором он тонул чуть не до кончиков пальцев. — Это кто такой? — хрипло спросил у Макса незнакомец, чиркая зажигалкой — оба, судя по всему, решили покурить на воздухе, потому и покинули свое заколоченное убежище. — Тебя как зовут, ещё раз? — Мирон, — чуть нахмурившись ответил парень. — Короче, это тот еврейский поц, который от бюргеров улепетывал, я рассказывал. А это Павло. Знакомьтесь. — Шалом, шмок, — лениво буркнул Павло, тут же отвернувшись для новой попытки зажечь на ветру сигаретку. — Ну ты и конч, конечно, — хохотнул Макс, — Забей на него, малый, у Павло два настроения по жизни — херовое и хуевое. Сегодня, видать, второе накатило. — Иди нахуй, — гавкнул Павло, впрочем, совершенно беззлобно, дежурно. — Пошел бы, да уже тобой место занято, — покачал головой Макс, — Ладно, покаж, что ты там принес. Щас мы перекурим быстренько, а потом пойдем посидим немного, поболтаем… Мирон сунул ему не без труда выцыганенную из сумки тетрадку. Тот открыл, подслюнивая большой палец, пролистал, повглядывался. — Не особо понимаю, ну да и хер с ним, — признался он, — В любом случае, спасибо, хуже точно не будет. — Это ты теперь за контроши всяких чмох крышуешь? — поинтересовался Павло, прищурив черные глаза. — А вот и нихуя, Павлуша. Пацан сам предложил отблагодарить… Мирон чувствовал как лицо глупо заливается краской. Молчит как дебил последний — ну так а что тут ещё скажешь-то? Внутрь идти ему не хотелось все больше — чуть не с ужасом смотрел он на то, как парни скоренько докуривают, приближая возвращение в полуразваленный каземат. Может сказать, что ему уже пора? «К мамке домой тебе пора, лох? Всю жизнь так и просидишь в своей комнате». — Ну что, погнали? — встрепенулся наконец Макс, щелчком закидывая бычок куда-то в стратосферу. Павло пожал плечами, мол, давайте — чего уж тут, на холоде торчать. Дверь он открыл с полпинка – на нее, оказывается, надо было как-то по-хитрому надавить одновременно и снизу, и сверху. — Погнали, — уныло отозвался Мирон, заходя за парнями в темный драный коридоришко. Музыка наверху стонала все громче, все грязнее, пока они топали по убитой лестнице, ныла и вопила, словно буйнопомешанная при полной луне. Сложно было представить, что творилось в комнате, где звуки эти имели полную, не эпизодическую власть — и каким бы ни был Мирон фантазером или мечтателем, никак он не мог в голове своей нарисовать картинку того, что же на самом деле происходит на втором этаже краснокирпичного дома пустыря Гергейна.