Грехи наших отцов

— Рой, ты как? — шепчет Корнелия сквозь темноту. — В-вроде в норме… — отвечает тот, сидя на полу и обнимая свои колени. Как сильно бы он ни храбрился, по голосу ясно: до «нормы» ему далеко. Подъём на крышу с помощью УПМ оказался таким жутким, что Конни хочется его поддержать: — Мне самой было очень страшно. Ведь эта громадина выше и водонапорной башни, и колеса. Но мы молодцы, Рой. Ты молодец. Мистер Браун гордился бы тобой… Как сейчас горжусь я. Конни кладёт ладонь на брауновское предплечье, и что-то тёплое разливается в его груди. Вот ведь досада: после подъёма прошло уже минут пятнадцать, они успели осмотреть весь студийный этаж, а Брауна по-прежнему колотит. — Конни, — Рой накрывает девичью ладонь своей, — Спасибо. Задницей на полу мне куда спокойней, так что… мне б немного времени, и я отойду. После такого ответа девушке ничего не остаётся, кроме как дожидаться, пока ему полегчает. Она прижимается щекой к его плечу, и некоторое время они сидят молча. Проходит минута-другая, и Леонхарт начинает канючить: — Ро-о-ой? А почему, интересно, мы засели в этой дурацкой моповой? Здесь же ужасно воняет какой-то химией, точь-в-точь как в школьном туалете. Такая теснота и духотища… Может, пока не поздно, переберёмся в гримёрку? Там есть диванчик, я видела. На секунду Брауну чудится, что это мелкая Конни переместилась сюда из прошлого, чтобы подоставать его своим нытьём. Как ни странно, каприз «её величества» больше не бесит, и у Роя даже находятся силы сдержанно объяснить: — Угу, «диванчик» и я заценил. Но вот прикинь: Ланге приспичит припудрить шнобель, и что тогда? Ты-то под диван поместишься, а я?.. Нет уж, сидим тут и сидим тихо, — не сдержавшись, Рой кладёт руку на леонхартовское бедро, — Хотя готов признать: на диване мы бы скоротали эти пару часов куда приятнее. — «Ха-ха», — Конни цокает языком и смахивает его ладонь в сторону, — Ладно, тут, значит, тут. Главное, чтобы нас не спалили: вдруг с утра пораньше им понадобится какой-то инвентарь. — Маловероятно. Уверен, они вылизали студию ещё вчера. Да и дверь заблокирована, с той стороны её хрен откроешь.        Для Конни это не новость, ведь она сама подсвечивала Рою фонарём, пока он подпирал шваброй дверь изнутри. С внешней стороны её действительно не открыть, но самим-то им выйти придётся, а значит, время спросить:        — А ты решил, когда начнёшь действовать? Сразу, как приведут родителей, или?..        На сей раз Браун не спешит с ответом. Он и так всю голову себе сломал, как лучше поступить. Какой расклад бы он ни выбрал, всё равно придётся рисковать, и Рой начинает с самого опасного:        — Знаешь, о чём я подумал? Неплохо бы узнать глобальный план Ланге. У нас так мало информации о его замыслах, что… возможно, нам не стоит торопиться. Хуй знает, к чему это всё приведёт, но есть хороший шанс, что перед твоим отцом Ланге вскроет все карты, и мы узнаем, что он задумал. Поэтому спрошу тебя «на берегу». Если что, ты готова? Подождать и… скорее всего, потерпеть? — Брауну мерзко, что сам он звучит как Ланзо, но «потерпеть», пожалуй, лучшее слово для описания того, через что им придётся пройти.        Теперь с ответом медлит уже Корнелия. Зная, на что способен подонок Ланге, она уверена: видеть мучения отца будет просто невыносимо, но…        … на кону стоит слишком многое.        — Я готова, — твёрдо заверяет она. — И до какого момента мы будем «терпеть»?        В ответ Браун мрачнеет:        — В душе не ебу. Но думаю, мы сами поймём, когда… Когда станет слишком жарко.        Неопределённость будущего вселяет липкий страх. Ощущая себя точь-в-точь как в ту ночь, когда Райнер Браун увозил их с Крисом из дома, Конни жмётся к Рою плечом:        — Рой… тебе страшно? — шепчет она.        — Ну… — поразмыслив немного, парень чешет лоб, — Скорее да, чем нет. Но боюсь я вовсе не Ланге. Знаю точно: боец из него хуёвый.        — А чего ты тогда боишься?        Брауновская рука нащупывает отцовский армейский нож. Играясь с ним в темноте, Рой признаётся:        — Боюсь, что чего-то не просчитал. Как будто где-то я накосячил, но пока ещё не понял, как. А ещё…        …ещё боюсь того, что скажет твой отец. После всего, что я натворил, он вряд ли позволит остаться с вами. И тогда мне ничего не останется, кроме как…        — Рой?.. Почему ты замолчал?        — Неважно, — отмахивается Браун и сразу же предлагает, — Можешь немного вздремнуть, если хочешь. Разбужу, как всё начнётся.        — Спасибо, — благодарит Корнелия, удивляясь тому, как тонко он почувствовал, что от страха ей хочется спать.        — Всё будет хорошо, Рой. Я в нас верю, — положив голову на брауновское плечо, девушка погружается в сон, ещё не ведая о том, как сильно вскоре будет колотиться её сердце: в первый раз от чьей-то попытки прорваться в моповую (по матерящемуся голосу они поймут, что это Эд), а второй… второй раз случится тогда, когда холодный голос вождя освободителей прикажет ввести в режиссёрскую её отца.        И вот, раздираемая тревогой, Конни изо всех сил вслушивается в происходящее у дверной щели, сквозь которую просачивается студийный свет.        Зная мерзавца Ланге, она готова услышать всякое, но только… только не это:        — Вашу дочь убил Рой Браун. Сжёг её заживо пару дней назад. Вместе с Кристофом Гиммлером. И моим особняком в придачу.        От этих слов Конни зажимает себе рот, чтобы не закричать.        Огненная ярость начинает раздирать её душу, а дрожащая рука уже тянется к двери, но Браун оказывается быстрее. В попытке удержать сопротивляющуюся Корнелию, он стискивает её в крепких объятьях и жарко шепчет на ухо:        — Конни, выслушай меня, Конни! Это же грязная манипуляция… Сукин сын всегда так делает: вспомни, как он заставил меня солгать тебе!.. Если не будешь держать себя в руках, он добьется своего и заставит нас накосячить… Просто успокойся, Конни… уймись!        Но её так просто не унять: будь Браун хоть тысячу раз прав, а находиться в жалких пяти метрах от отца и не иметь ни единой возможности сообщить ему о своём присутствии — это просто выше её сил!        — Рой… — давясь слезами, девушка перестаёт вырываться и обмякает в его руках, — Пожалуйста, прошу, приоткрой тихонько дверь! Я выйду на балкон и быстренько покажусь ему, всего лишь на секундочку… Я сразу вернусь обратно, обещаю! Папа очень умный, он и виду не подаст, что меня увидел… Он не заслужил, он просто не заслужил такой жестокой лжи! Пожалуйста, Рой… Пожалуйста… Ты должен меня понять…        Прижимаясь губами к её горячему лбу, Браун усиленно думает, как поступить.        Судя по голосам, помимо Армина в студии трое: Ланге, Эд и его ассистирует Глен. Такой состав не выглядит критически опасным, а учитывая то, что все они должны сидеть спиной к балкону — их шансы заметить Конни и вовсе малы.        К тому же, есть очень важный момент.        Нельзя позволить мистеру Арлерту сломаться.        Поверив, что всё пропало, он может наломать дров. Поэтому…        Ладно.        Была не была.        И Рой наклоняется к Конни так близко, что кончики их носов едва не соприкасаются. Молясь о том, чтобы его слова заглушили гадости, льющиеся из уст Ланге фоновым потоком, он утирает ей слёзы и начинает шептать:        — Конни, послушай меня. Сперва ты должна успокоиться. А затем… затем я открою дверь, и ты тихо шагнёшь на балкон. Покажись отцу так, чтобы больше тебя никто не заметил. И пообещай, что как только он тебя увидит, ты в ту же секунду вернёшься обратно, ладно? Скажи, что ты всё поняла.        Конни бешено кивает головой и для храбрости делает глубокий вдох. Когда Рой выпускает её из объятий и бесшумно открывает дверь, Корнелия мышью выскальзывает наружу, где с ужасом понимает:        О боже, нет. Только не это.        Чёртовы прожекторы! Из-за них он ничегошеньки не видит!        Так и как же… как же ему меня разглядеть?..        Стараясь не потонуть в волне паники, Конни пытается придумать, как же ей привлечь внимание отца. Под жаром прожекторов он выглядит так измождённо, как не выглядел в худшие годы в Андерматте. Должно быть, страшная новость его доломала.        Ох папа-папа….        И как ты сможешь противостоять этому чудовищу?        Ты же просто обречён на то, чтобы…        — Мистер Фуко, отключите прожекторы и поднимите жалюзи, пусть мистер Арлерт посмотрит, во что превратил город его ненаглядный приёмный сынок.        Подумать только: сам Ланге, не осознавая того, дарит Конни драгоценный шанс!        Освещение затухает, и… боги… Конни забывает, как дышать.        Судя по звукам снизу, Ланге встаёт с кресла, и это служит сигналом для Конни опуститься на корточки, чтобы скрыться за перилами балкона. Полковник подходит вплотную к её отцу, и, останься она стоять — он непременно бы её заметил.        Нужно дождаться, когда Ланге отойдёт. Тогда я снова встану и…        Закусив костяшки левой руки, Конни выжидает. Стараясь пропускать гнусную речь Ланге мимо ушей, она ждёт его удаляющихся шагов и — да!        Полковник зачем-то идёт к окну.        Удара сердца хватает, чтобы решиться.        Решиться выпрямиться у самого бортика в надежде на то, что отец поднимет взгляд. И хоть ей страшно до седых волос, что Ланге обернётся первым, Конни стоит. Стоит и смотрит на того, кто как назло читает речь и даже не думает смотреть вверх.        Папа, давай! Просто взгляни на меня: я здесь, и я жива!        Ну же, подними глаза!        Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста по…        Секунда — и пара похожих глаз находят друг друга.        …        Время будто замирает, и, под стать новорождённому младенцу, Конни с трудом делает новый вдох. А затем опускается обратно на корточки, молясь, чтобы дальше отец поступил правильно.        Папа заметил меня.        Ему хватило одной секунды, чтобы спохватиться и отвести глаза.        Конни бесшумно вползает обратно в дверь моповой, и оставляет ее приоткрытой. Рой, готовый в любую секунду ворваться на балкон и защитить Корнелию, в облечении выдыхает, но по-прежнему крепко сжимает пистолет.        Каким-то чудом всё обошлось, и теперь им остаётся только ждать.        Следующий шаг — за мистером Арлертом. Теперь, когда он знает, что его дочь тут, у него не осталось ни одной причины сдаться.        — Могу я задать несколько вопросов мистеру Фуко, перед тем, как мы начнём? — спрашивает Армин после того, как изъявляет желание читать речь.        — Разумеется, — великодушно позволяет Ланге. Судя по звукам, он уселся обратно в кресло.        — Благодарю вас. Мистер Фуко… это будет прямой эфир?        Небольшая заминка буквально пропитана напряжением Эда, который неуверенно мямлит в ответ:        — Н-н-нет. У нас, в Либерио, пока н-н-нет таких техн-н-нологий. Мы м-м-могли бы передать в прямом эфире звук, но тогда это была бы радиотрансля…        — Достаточно, — прерывает Ланге, а Арлерт задаёт другой вопрос:        — Понял. А эту запись, которую мы сделаем сейчас… при желании можно обрезать?        — Д-да, мы всегда так и делаем, п-п-правда, это требует времени, но я уверен, что…        — Да заткнитесь уже, мистер Фуко, — шипит Ланге, — Решили выложить все карты шпиону Парадиза? Может, и вас после него за стол, за выдачу гостайны?!        — П-п-простите, сэр, я н-н-не хотел… — в ужасе лепечет Эд, — Н-н-начнём по вашей команде, г-г-господин г-г-главнокомандующий.        Крайне раздражённый говорливостью звукооператора, Ланге обращается к пленнику:        — Попробуй только ляпнуть лишнего, Арлерт, и мы это вырежем. И, да, я действительно крайне не советую отступать от текста: моё время дорого стоит, и тебе или твоей женщине придётся заплатить за него кровью. Мистер Фуко, зажгите один прожектор. Мы начинаем.        После череды щелчков, запускающих аппаратуру, в студии повисает тишина. Ланге многозначительно кашляет — и Армин начинает громко читать:        — Я, Армин Арлерт, пятнадцатый и последний главнокомандующий Легиона Разведчиков с острова Парадиз, обращаюсь к народу Марлии. Высшим марлийским судом мне предъявлено несколько обвинений, первое из которых — теракт в гавани Либерио, осуществлённый в облике Колоссального титана двадцать три года тому назад. Будучи в трезвом уме и твёрдой памяти, я признаю свою вину в этом чудовищном преступлении, повлёкшим гибель сотен марлийцев и послужившим первым шагом к геноциду человечества под предводительством Эрена Йегера, — эта фраза даётся Армину непросто, и Конни уверена: отец морщится, произнося эти слова.        — И, будь я в силах повернуть время вспять, я бы непременно… — внезапно Армин затихает.        Ты бы непременно что?        Что, что там написано, папа, почему ты не…?        — …непременно повторил бы это снова.        …        Как?!        Конни в ужасе смотрит на Роя:        Быть того не может…        Отец не только не раскаивается, но и…        Даже рад тому, что это случилось?!        Вцепившись в брауновскую руку, Конни в ужасе ждёт дальнейших отцовских слов. Она почти уверена: сейчас он признается, с какой огромной радостью убивал тех мерзких людей, которые столько лет истязали Парадиз, без устали насылая всё новые и новые напасти.        Именно так и работает ненависть, и отец наверняка не исклю…        — Я повторил бы это снова, потому что иначе не исчезло бы проклятье титанов! — горячо восклицает мистер Арлерт, — А мне осталось бы всего тринадцать лет… Тринадцать жалких лет, которых было бы так мало, чтобы… — уверенный голос сходит на полушёпот:        — …чтобы прожить ту жизнь, которую у меня отняли. Заново, через моих детей.        — Мистер Арлерт, вы забываетесь… — начинает было полковник, но Армин яростно прерывает его:        — Ну уж нет, мистер Ланге! Из-за вас мои дети мертвы, и вы обязаны выслушать меня так же внимательно, как это сделал я, когда доставил вам удовольствие пытать меня рассказом о каждом неверном шаге моего сына.        «Сына».        Сглотнув, Рой Браун изо всех сил стискивает вспотевшую ладошку Корнелии. Они ведь так и стоят в моповой, слушая арминовскую речь, и, не-е-ет, сейчас мистер Арлерт обращается вовсе не к марлийскому народу…        Сейчас он обращается только к ним двоим, и его слова…        … пробирают до мурашек.        — Я признаю свою вину, мистер Ланге! — восклицает Армин, — Я виноват, я страшно виноват, я виноват безмерно! Перед народом Марлии, перед Хисторией, перед своей семьёй! Вы были правы: я устал играть в героя. И оказался настоящим слабаком.        Вобрав в лёгкие побольше воздуха, мистер Арлерт продолжает: — Да, я слабак! И признаю свою вину. Мне не хватило духу на столько вещей!.. Я побоялся остаться на Парадизе, не сумел защитить Хисторию… Да и в Андерматт уехал лишь из страха, что меня узнают тут, в Либерио. А ведь когда Энни носила под сердцем моего сына, нам сказали, что может быть тяжко и лучше бы нам в столицу, но… Мне снова не хватило духу, и наш сын погиб.        Конни ярко вспоминает ту ночь, которую провела на кресле вместе с отцом, когда мать увезли в больницу: он так и не спал, а новость о потере ребёнка навсегда погасила что-то в его глазах.        — Но и это ещё не всё… Есть кое-что, о чём я жалею гораздо больше. Я бесконечно виноват перед своими детьми. Мне не хватило духу рассказать им о войне, в самых страшных деталях и подробностях! О, какой же я дурак… Клянусь, я пытался дать им то детство, которого не было у меня. Хотел, чтобы они росли свободными от ужасов войны, и как дурак надеялся, что кто-нибудь другой расскажет, как оно на деле было, кто угодно, но не я! И вот к чему всё это привело. Если б мне только хватило духу не увиливать от их вопросов, а рассказать как есть: каково это — сгорать заживо, обугливаясь на своих костях или сжирать живьём другого в облике титана. Каково это, когда дробь разрывает в ошмётки твоё лицо, а потом ты сам разрываешь в клочья других. Если бы я рассказал им о криках невинных жертв, таких же мальчишек и девчонок, как они, то мои дети бежали бы прочь от войны, боялись её как огня, и ни за что не сунулись в самое пекло марлийской революции! Но я не справился… Я оказался слишком слаб.        Голос отца сходит на нет, и Конни смотрит на Роя. Их переплетённые руки горят огнём, а глаза у обоих мокрее болота. Но всё, что они могут — только ждать. Ждать, пока Ланге наконец не…        — Вернитесь уже к тексту, мистер Арлерт, — нетерпеливо подстрекает полковник, — Ваша исповедь прекрасна, но боюсь, она не достигнет адресата.        — Ах да, конечно, — выдыхает Армин и начинает с новой силой, — Я, Армин Арлерт, заявляю, что все эти годы находился в Марлии под прикрытием, будучи шпионом Парадиза. Всю добытую здесь информацию я передавал в йегеристкий штаб. И за эти восемнадцать лет мне удалось выяснить очень важную вещь. Дело в том, что Ханс Ланге является не только наихудшим представителем марлийской нации, но и величайшим террористом в истории человечества, ведь именно он…        — Отключите камеру!!! — вопит Ланге, и отзвук быстрых шагов сменяется звуком глухого удара:        — Если ты ещё раз выкинешь что-то подобное, тварь, я на твоих глазах искромсаю твою жену!!! Я не шучу Арлерт! Да ради бога, вытрите же кровь из его носа, она испортит рубашку! — взвинченный до предела, Ланге возвращается на своё место, а Глен (а, может, и Эд) бросается привести разбитое лицо Армина в порядок.        — Дубль два, Арлерт, — шипит Ланге, — Начнёшь с отрывка про «шпиона», понятно?        — Да… — хрипит пленник.        Несколько секунд, и камера включается снова. Включается лишь только для того, чтобы мистер Арлерт процедил:        — Пошёл ты, полковник.        Дыхание Ланге учащается настолько, что его слышно даже на балконе. Едва держа себя в руках, он чуть ли не визжит:        — Что ты сказал?!.. А ну-ка повтори, элдийское отродье!        — Я сказал «пошёл ты», — издевательски повторяет Арлерт, — Жаль, у Колоссального не было гениталий, ибо я послал бы тебя туда: На его. Огромный. Хуй.        …        От немыслимых слов Конни краснеет. И как так вышло, что человек, который на её памяти ни разу не матерился, посылает полковника так красноречиво, как не смогли бы даже её одноклассники, овладевшие языком ругательств в совершенстве?!        — Воистину железные… — протягивает рядом Рой.        — Чего? — переспрашивает Конни.        — Когда выберемся, я расскажу. А ещё возьму назад свои слова про слабака. Твой отец гораздо круче, чем я… — мысль Роя тонет в истошном крике:        — Приковать его к батарее и заклеить рот! Посмотрим, как он запоёт, когда мы развлечёмся с его женой!        Шаги и возня дают понять, что мистера Арлерта вытащили из-за стола.        — Привести сюда женскую особь и усадить за стол! Проделаем на ней всё то же, что и с её дочуркой, — визжит Ланге, а Браун начинает обратный отсчёт: он ни за что не позволит причинить Энни вред, а значит, пора.        Дождавшись, когда в зал введут миссис Леонхарт, Рой смело выходит на балкон. Он окидывает взглядом Армина, пристёгнутого к батарее, затем находит склонившегося над ним Ланге и наконец добирается до Энни, уже прикованной к стулу. Готовясь пристрелить солдата Ланге за её спиной, Рой вскидывает пистолет только чтобы…        — О, привет, берсерк, — безмятежно произносит…        …Николас Райсс.        Помертвевшая от знакомого голоса Конни выходит за Роем на балкон. Их с принцем взгляды тут же встречаются, и, то ли ей всего лишь чудится, то ли на самом деле в его серых глазах пробегает искорка вины.        Ник хмурит брови и отводит взгляд. Решив игнорировать Конни, он прямо смотрит на Роя, выжидая дальнейшего шага: брауновский пистолет по-прежнему направлен на него, вот только к горлу Энни приставлена молниеносно вытащенная принцем катана.        — Ник… — оглядывая прилизанные светлые волосы и идеально сидящую униформу освободителей, Конни не верит своим глазам, — Как так вышло, Ник?!.. Как же так?.        — Во-первых, не Ник, а «Ваше величество», — до боли знакомый голос раздаётся из-за ширмы, — А вот «как так вышло», сейчас объясню.        Отодвинув в сторону бордовое полотно, в режиссёрскую въезжает… Ланзо.        Одной рукой он крутит колесо инвалидного кресла, и, проехав чуть больше метра, замирает у стеклянной стены. Кроме голоса в нём мало что осталось от прежнего человека: по левой половине головы он абсолютно лыс, а мерзкие шрамы опутывают его голову и шею такой омерзительной паутиной, что даже думать не хочется, что скрывается под брючиной его штанов и в полупустом рукаве.        Наслаждаясь вызванной реакцией, дрожащая рука рыжего лезет в нагрудный карман, чтобы достать оттуда…        Шприц.        Тот самый шприц с инъекцией, которую я прое…        — Такими вещами не разбрасываются, Браун, — издевательски тянет Ланзо, отправляя никчемную стекляшку к Рою на балкон, — Ты отнял у меня первую жизнь, но подарил вторую.        Липкий пот ручьём струится по спине Брауна, и ужас от того, ЧТО ЖЕ ОН НАТВОРИЛ, заставляет его крепче вцепиться в пистолет. На этот раз его мышцы сильны, и он ни за что не промажет, пусть даже придётся послать три пули подряд: одну в Ланге, другую в Ника, а третью — в этого рыжего дьявола, который вернулся за ним из самого ада.        — Так-так-так, — не скрывая маниакального блеска в глазах, Ланге потирает ладони, — Мой милый Альдо, дорогая Корнелия! Неужели все действующие лица в сборе? Великолепно! Я в восторге!        С поднятыми вверх руками полковник подходит к своему креслу и переносит его к боковой стене, так чтобы хорошо видеть происходящее.        — Вы пока поболтайте: вам явно есть что друг другу сказать, — в экстазе бормочет Ланге, переплетая пальцы, — А я не буду вам мешать, — словно позабыв про Эда, Глена и съёмку, он устремляет свой взор на Роя.        А Конни тем временем всё не уймётся:        — Но Ник… — в её голосе слышатся слёзы, — Почему ты с ними, Ник? Ты же хотел уничтожить Леона… Почему ты на их стороне?        — Мне жаль, что так вышло, Конни, — с искренней грустью говорит принц, держа лезвие катаны в миллиметре от горла Энни, — Я не хотел тебе зла и не хочу до сих пор. Позволив вам уйти, я думал, мы больше не встретимся.        — Но даже если так, то как же власть и свобода? Как же твоя история? Ты же так сильно в это верил…        Эти слова заставляют Ника глубоко вздохнуть:        — Конни-Конни… — протягивает он, — Если бы мы снова сидели в том доме после нашего сладкого поцелуя, сейчас я рассказал бы тебе совершенно другую историю.        — Какую? — с кровью, стынущей в жилах, шепчет Конни.        — Эрен Йегер вовсе не хороший человек, — криво усмехаясь, изрекает принц, — А власть…        — … власть — это и есть свобода.