Все теперь без меня

Жизнь есть требование от бытия смысла и красоты. Русский физиолог А.А.Ухтомский - Здравствуйте, Рябов. - И вам не сдохнуть, - любезно ответил летчик. – Глядя на вас, невольно думаешь: ад пуст, все черти здесь. - Я причинил вам какое-то зло? - Не мне. Хотя из-за вас я лишние полгода плавал в этой сточной канаве, именуемой Белой армией, - давно хотел сдаться, но было страшно, после того как вы повесили красных летчиков. Но настоящее зло вы причинили оставшимся в Крыму, ведь именно вы обрушили на них ярость победителей. В Новороссийске красные вели себя очень гуманно, поскольку там не нашлось маньяка, который напоследок устроил бы им такое кровопускание!.. Вы сделали это и дали деру, а потом вернулись и благополучно избежали наказания. Умеете устраиваться! - Вы совершенно правы во всем, что касается фактов, - спокойно ответил Хлудов, - кроме одного: почему вы решили, что я избежал наказания? Роман смотрел на замкнутое злое лицо летчика и видел… себя. Точнее, свою ненависть к Врангелю, подогреваемую, как он отлично понимал, чувством вины. Его не удивляло, что большевики были к нему добрее, чем бывший соратник - слишком спутанные чувства испытывал этот капитан Рябов. Наверняка он тоже хотел бы с самого начала быть на правильной стороне, и чтобы между ним и нынешними его товарищами не было крови. Но не существовало никакого способа исправить это. По сравнению с тем, что отягощало совесть Хлудова, вины летчика – если они были – значили очень мало, но сам Рябов так не считал. Это было понятно: всякая война – дело страшное, но к войне против собственного народа ни один человек не может отнестись легко, пока жива его совесть. …В спокойных умных глазах красного полководца не было ни злорадства, ни презрительной жалости, что было бы еще хуже. Он уже справился с удивлением, но, казалось, еще не решил, как к этому следует относиться. «Интересный опыт, - мысленно усмехнулся Роман. – Прежде я держал в руках чужие жизни, а теперь вот сам ожидаю решения своей участи от такого же, как я, только чужого». Снаружи пахло снегом, хотя на улицах снега не было – должно быть, выпал и тут же растаял. Хлудов вдруг ощутил острую тоску по зиме. Дожить бы до нее, увидеть еще раз - после константинопольского зноя, от которого размягчается мозг, а кровь становится вязкой и не течет, а ползет по жилам!.. Ржали и ссорились лошади в соседнем вагоне, переговаривались звонкими молодыми голосами красноармейцы конвоя, и очень хотелось жить. Хотелось жить все равно. Хлудов поспешно отвернулся, чтобы красный маршал не прочел это по его лицу. …Воспоминание, перенесшее Романа в тот далекий уже ноябрьский день, сменилось видением Рябова в форменной куртке без погон и офицерской фуражке без кокарды, объясняющегося с усатым красным комиссаром на крыльце какого-то здания. По улице мела поземка, на тумбе для афиш еще висел забытый осваговский листок с карикатурой на Буденного, и по этим признакам Хлудов заключил, что рябовская память швырнула его в двадцатый год. Диалога он не слышал, но видел, что летчику страшно, и только надеялся, что сам он в таком же пиковом положении лучше владел собой, хотя бы внешне. - С вами все хорошо? – обеспокоенно окликнул его Рябов. Хлудов встряхнул головой и огляделся – с таким чувством озираются, пробудившись от сна, не то чтобы кошмарного, но пугающего своей натуральностью. Точно в ином мире побывал. К Ухтомскому, как тот ни жаловался, сострадания не появилось. Зато Рябову, у которого в целом все было хорошо, Хлудов теперь сочувствовал. Но он уже знал то, что летчику только предстояло понять. Или не понять. Иногда выход – в трезвом смирении перед тем, чего не изменить. В честном признании того, что не все последствия обратимы, не все раны могут исцелиться, не все долги можно заплатить, что-то потеряно навсегда – например, твоя спокойная совесть и доброе имя. В том, чтобы до конца пройти свой путь через долину смертной тени, потому что только он выведет к свету. - Бесполезно, Рябов, - сказал он со странной смесью грусти, смирения и сожаления. – Это не помогает. - Что не помогает? - Поиски того, кто больше виноват. Даже если это правда. У вас здесь есть друзья? - Да. - И вы их любите? - Да. - И вам мешает то, что вы, возможно, убили их друзей, и их самих могли бы убить, если бы встретились в бою. Поверьте, им это тоже очень мешает. Но они остаются с вами, потому что тоже любят вас. Подумайте об этом. Рябов молчал, разглядывая свой шлем, как будто увидел его впервые. - А наказание… - продолжал Хлудов, - я все понимаю и ничего не могу исправить. Ничего. Я это сделал. Кончено. Понимаете? Нет? Ну, и слава Богу. Я стараюсь не производить впечатления человека, выплачивающего неподъемный долг. Мне не нужны зрители моего покаяния. - Садитесь в кабину, - грубовато сказал летчик, - мое и ваше начальство на нас смотрит. - Это ничего, они понимают, что нам есть о чем поговорить. Собственно, я хотел добавить только одно: не препятствуйте тем, кто сможет и захочет вас простить. Не отталкивайте этих людей. Их будет немного, большинство с удовольствием напомнит вам то, чего вы не забудете и без них. - Вы раньше летали? – хмуро спросил Рябов. - Не приходилось. - Тогда следите за собой. Если вдруг станет дурно, дайте мне знать. Летать не все могут, бывает, на земле – орел, а в кабине аэроплана – мокрая курица. Это зависит… не знаю, от чего. Просто кого-то море не любит и бьет, а кого-то небо. Хлудов сел в кабину летнаба, куда был протянут тонкий резиновый шланг от аэрофотоаппарата «Потте», выслушал объяснения, как пользоваться переговорным устройством, и надел шлем. *** Донские плавни – это песчаные отмели, камыш, тростник, осока, густо разросшийся ивняк, вербы, а между ними – заливные луга, которые скрываются под водой в разлив, а летом, когда река от жары мелеет, превращаются в небольшие островки суши с высокой, сочной травой. На этих лугах до войны паслись, нагуливая тело, конские табуны, а теперь в плавнях обосновались банды, от многочисленной и до зубов вооруженной назаровской – до дезертиров, компаниями по нескольку человек прятавшихся на островках и боявшихся собственной тени. - Засели, как кабаны, в тростниках, и не выкуришь их ничем, - сетовал Буденный. – Не газами же травить! Да и плавни поганить жалко, хорошее, красивое место… Очистим от бандитов, снова коней там будем пасти! Он и Фрунзе следовали за «хэвилендом» по берегу, колонной из двух бронемашин, полуторки с пулеметным взводом и штабного эскадрона. Этого, конечно, было мало для штурма бандитского лагеря, но достаточно, чтобы загнать назаровцев обратно в плавни, если самолет совершит вынужденную посадку и они попытаются его захватить. В хвосте колонны пылил приснопамятный мерседес, как символ статуса, но утративший к нему всякое доверие Буденный гарцевал на Казбеке. - Надо будет Роману фотоаппарат на день рождения подарить, - заметил Фрунзе, наблюдая в бинокль за черным «хэвилендом», закладывающим виражи среди перистых облаков. Семен с любопытством взглянул на друга: - А ты как будто все еще за ним присматриваешь. Михаил опустил бинокль и привычным жестом взял в горсть мягкую русую бородку: - Не потому, что он просит об этом. Нет, он честно несет свою ношу. Но было бы неправильно оставить его с этой ношей одного. *** Видимость была отменная. Хлудов фотографировал укрытия, пулеметные гнезда, нажимая дистанционный механизм спуска затвора – резиновую грушу, от которой к установленному в нижней части фюзеляжа фотоаппарату тянулся шланг. Одно нажатие – один кадр. Всего пятьдесят кадров, их следовало расходовать экономно – раздобыть дефицитную фотопленку Буденному удалось с большим трудом. Чтобы снимки следовали один за другим, без разрывов, приходилось мысленно отсчитывать правильные временные промежутки. В принципе это было похоже на то, как считает в уме всадник, подводя лошадь к барьеру. Назаровцы неплохо укрепились – без данных воздушной разведки потери при штурме лагеря были бы велики. - Роман Валерьянович, вы нормально себя чувствуете? – спросил в переговорное устройство Рябов. - Да, вполне. - Идем на высоте восемьсот метров, это минимальная высота, ниже нельзя, могут сбить из пулемета. - Все в порядке. Если нужно, набирайте высоту, - ответил Хлудов. Внизу сверкнула вспышка пулеметной очереди. «Хэвилэнд» содрогнулся, резко перевалившись с крыла на крыло. Послышался треск фюзеляжа. - Есть попадания, - невозмутимо сообщил в трубку пилот. - Нас подбили? – так же спокойно осведомился Хлудов. - Не дождутся, - отрезал Рябов. Летчик сбросил бомбу, воздушная волна от взрыва подбросила самолет, внизу заметались человеческие фигурки, бросились врассыпную ошалевшие от страха лошади. Теперь строчили уже три пулемета, разрозненные винтовочные выстрелы сменились дружным залповым огнем. Самолет набрал высоту, Рябов опустил за борт еще одну бомбу. - Тысяча метров, теперь не достанут, - сообщил он в переговорное устройство. - Зайдите-ка слева, - велел Хлудов, хладнокровно продолжая фотосъемку. – И не отвлекайте меня пока, вы мешаете мне считать. Внизу снова блеснула вспышка и послышалась приглушенная расстоянием пулеметная дробь. - Ну вот, пленка закончилась, - сказал Хлудов. – Теперь снижайтесь на высоту огневого поражения. - Да с удовольствием! – ответил летчик. Машина вошла в пике, в расчалках засвистел ветер. Хлудов, которого основательно вдавило в сиденье, превозмог неприятные ощущения и взялся за гашетку турельного пулемета. Земля стремительно приближалась. Рядом с крылом прошла огненная трасса. Пора! После первой же очереди пулемет заело. Дотянуться рукой из кабины до рукоятки перезаряжения и выбросить застрявший патрон было невозможно. Еще две огненные трассы пронеслись возле самой кабины. «Хэвиленд» задрал нос, стремительно набирая высоту, но и та единственная очередь, которую успел дать Роман, доставила назаровцам немало беды. Смолк один из трех пулеметов, остались лежать пятеро не то шестеро убитых. Самолет вновь набрал высоту, недосягаемую для стрельбы. - В чем дело, Рябов? – сердито спросил в трубку Роман. – Почему неисправен пулемет? - Что, отказал? Патрон заело, это бывает, - объяснил летчик, - дрянь эти «виккерсы», дерьмо. Ленту надо бензином промывать. А я не промыл, бензин пожалел, мало его у нас. - И поленились, наверное? - Виноват, - вздохнул Рябов, - в разведку же летели, не в бой. Да не переживайте, мне за дырки в фюзеляже Семен Михайлович выволочку устроит. Он скупердяйчатый товарищ насчет матчасти. - Горючего достаточно? - Так точно. - Тогда еще «круг почета», - сказал Хлудов, - фотографировать приходилось наспех, надо теперь спокойно все осмотреть. «Хэвиленд» заложил глубокий вираж. Его крестообразная тень легко скользила по зеркалу воды, зарослям краснотала, изумрудно-зеленым островам. Вокруг на десятки километров расстилалась степь, многоцветная, еще не выжженная солнцем, вдалеке пасся пестрый табун, а на горизонте, как врата в некий идеальный мир, сияли увенчанные облачными коронами вершины меловых останцов. - Красота-то какая! Простор-то какой, правда? Воля!.. – от избытка чувств воскликнул Рябов. - Очень красиво, - серьезно ответил Хлудов. - Как прекрасна наша Россия! Роман, с трудом находивший слова для выражения сильных чувств, протянул руку к кабине летчика и крепко сжал его плечо. Внезапно стемнело, на горизонте заклубились черно-сизые тучи. Ослепительно блеснула молния, залив электрическим мертвенным светом реку, плавни, ожидающий в степи маленький отряд. Тяжкий громовой раскат сотряс землю и небо. - Ого, какая гроза идет! Возвращаемся! – прокричал в трубку Рябов. Сильный порыв ветра подхватил и швырнул самолет, как бумажного воздушного змея. В хорошую погоду Рябов сумел бы посадить машину даже без горючего и с заглохшим мотором – планируя, - но сейчас «хэвиленд» был беспомощной игрушкой воздушной стихии. Говорят, шквалистый ветер ломает аэропланы, как спички. Удары шквала бросали машину из стороны в сторону, выровнять самолет и зайти на посадку пилоту удалось с третьей или четвертой попытки. К «хэвиленду» бросились бойцы, вдесятером вцепились в хвостовое оперение, повисли на крыльях, не давая ветру его опрокинуть. Удержали. И тотчас как из ведра хлынул не по-летнему холодный дождь. Рябов и Хлудов выбрались из самолета, мгновенно промокнув как цуцики. - Простите, Семен Михайлович, машину-то я не уберег, - повинился Рябов. И впрямь, красавцу «хэвиленду» досталось: на правом крыле в консольной части был пробит лонжерон, пулеметная очередь срезала несколько расчалок, в обшивке зияли пробоины. - Это ничего, мы с Петром его за ночь отремонтируем, - оправдывался летчик. - Да ладно тебе, Вениамин! Живы, сели – и слава Богу! – великодушно утешил его Буденный. Фрунзе ухмыльнулся в усы, зная, как прижимист Семен до всякой техники и как ему до боли жалко потрепанный самолет. На Хлудова, невозмутимо стоящего навытяжку под струями ливня, Михаил взглянул с сомнением: то ли выругать за безрассудство, то ли, наоборот, похвалить за храбрость. Наконец он спросил: - Ну, что скажешь? Тот улыбнулся половиной лица и вдруг показался моложе лет на десять: - Я не знал, понравится ли мне летать. Теперь могу сказать определенно - мне нравится. Дождь перестал так же внезапно, как начался, гроза уходила – рычало, ворочалось и погромыхивало уже за рекой. Хлудов провел рукой по мокрым прилизанным волосам – сейчас, когда они потемнели от воды, обильная седина была не так заметна – и сказал: - Знаешь, я вот думаю – французские «бреге» по ряду технических характеристик лучше «спадов», хорошо бы их закупить, если хватит денег. Большая их партия находится в Константинополе, они были доставлены туда для Врангеля, но переправить в Крым французы их уже не успели. - Так, наверное, их уже передали королю Константину для войны с Кемалем, - предположил Фрунзе. - Французы? Партию новейших самолетов? – усмехнулся Хлудов. – Понтийским сепаратистам нечем заплатить, так что не сомневайся, «бреге» все еще в Стамбуле! - Ну, какие результаты? – обратился к нему Буденный. - Бандформирование Назарова насчитывает не менее трехсот штыков пехоты, - козырнув, доложил Хлудов, - и, судя по числу лошадей, около двухсот сабель иррегулярной кавалерии. Нас обстреляли три станковых пулемета, на отмелях – полсотни лодок. Один из пулеметов удалось вывести из строя – разбита станина, - но временно, найдутся умельцы – исправят. Артиллерии не обнаружено. - Зачем понадобилось снижаться и открывать огонь? – укоризненно спросил Фрунзе. - С целью обнаружения замаскированных огневых резервов противника! – убедительно ответил Хлудов, не сводя с начальства кристально честного взгляда. - Если я с такими же честными глазами доказывал, что мое участие в разъезде было вызвано тактической необходимостью, - понятно, почему мне не поверили и наложили взыскание, - заметил Фрунзе. - А ты летал раньше? – заинтересовался Буденный. - Нет. - Первый раз – и сразу бой… Знаешь, Роман, в твоем случае «псих» - не оскорбление, а комплимент! *** При ростовском окружном военном аэродроме была оборудована фотолаборатория, Хлудов не стал дожидаться ужина и заперся там – печатал снимки, монтировал фотопланшет*. - Хочу научиться с парашютом прыгать, - дуя на горячую печеную картофелину, вдруг заявил Семен. - Я тоже хотел, - ответил Михаил, следуя его примеру, - но мне рассказали, что парашютиста несколько десятков метров тащит по земле, и при этом запросто можно переломать ноги. А я и так хромой. - В другой раз на кабанов поохотимся, - мечтательно проговорил Буденный, - в плавнях такие кабаны – в загривке мне по пояс! - Так это еще кто на кого охотиться будет!.. Дзержинский возвращается из ДВР и под предлогом отпуска едет через Харьков в Крым – инспектировать работу украинского ГПУ, - сказал Михаил и улыбнулся: - Он привезет Софью с Танюшкой. Семен, давно и безуспешно искавший пятый угол от своей богоданной супруги, улыбнулся в ответ. Счастливые пары не вызывают зависти, они каким-то образом делают мир лучше для всех. *фотопланшет - разведдонесение в виде ленты снимков с комментариями.