Все теперь без меня

Хлудов был далек от пиететного отношения к архиереям, поскольку те из них, с кем он был лично знаком, не заслуживали уважения. Митрополит Петроградский и Ладожский Питирим был педерастом и окружал себя смазливыми служками, над чем потешался весь Петербург. Архипастырь ВСЮР преосвященный Африкан столь гнусных пороков не имел, однако был трусоват, в остальном же напоминал Врангеля: такой же любитель театральных жестов и пустопорожних выспренних речей. Епископ Ростовский оказался еще молодым мужчиной с тяжелым одутловатым лицом, в старомодных круглых очках, начинающим полнеть той нездоровой полнотой, которая бывает от сахарной болезни. Ряса его была не черного, а фиолетового цвета, а наперсный крест и панагия - серебряные. «Оригинал», - подумал Хлудов, оценивающе глядя на епископа. - Сколько живу, никогда я не носил на себе золота, - пояснил тот, заметив пристальный взгляд посетителя, и смущенно прикрыл газетой лежащий на столе сборник ребусов. – Когда вокруг столько нищеты, служителю Бога не пристало окружать себя роскошью. Курите? Не стесняйтесь, я сам курю. Хлудов благодарно кивнул и достал портсигар. - Я не мог отказать в просьбе Семену Михайловичу, - продолжал епископ, - но я не постигаю, чего вы от меня хотите? Я трудовой советский архиерей, и слишком занят делами вдов и сирот, чтобы вникать в проблемы человека, приехавшего на мерседесе с охраной. - Не мое, - усмехнулся Хлудов. – Я пролетарий. Все мое имущество – личное оружие и лошадь. Арсений взглянул на него с интересом. - Так это не пролетарий. Конь и оружие – это рыцарь. Существовал в эпоху крестовых походов такой разряд странствующих рыцарей – их называли башелерами. - Ну, я уже не странствующий. Если развить предложенную вами аналогию, у меня есть сеньор… Правда ли то, что о вас передают? Будто вы отказались отпевать Дроздовского*? Владыка Арсений жестко усмехнулся углом рта, очки блеснули. - Правда. Знаете, когда я венчаю юных или не очень влюбленных, я лишь фиксирую тот факт, что эти мужчина и женщина являются парой, и испрашиваю для них благословения Божьего. Если же кто-то притащит к алтарю за косы девицу, не желающую вступать с ним в брак, я откажусь венчать, поскольку они, со всей очевидностью, не пара. А если их все же обвенчают – мало ли и среди нашего брата подлецов! – ничего не произойдет, кроме насилия и кощунства. Бог не благословит такой союз. Точно так же я не мог петь «Со святыми упокой» над гробом человека, о котором Сам Господь внятно сказал: «Не упокою!» Хлудов сосредоточенно разминал папиросу. - А мне бы вы тогда, в двадцатом, тоже отказали в отпевании? Или в причастии, например? Владыка Арсений вытащил из ящика стола портсигар, раскрыл его пухлыми отечными пальцами и, покашливая, закурил. Затянулся дымом и лишь после этого твердо ответил: - Вне всякого сомнения. «Если злочестивый будет помилован, то не научится он правде»**. Своими действиями в то время вы исключили себя из пределов церковной ограды. - А что могло бы изменить ваше решение? - Раскаяние. Свидетельство искреннего, глубокого раскаяния, - твердо ответил Арсений. - Почему вы были уверены, что Дроздовский не раскаялся? Епископ пожал плечами: - «При мне все то, за что я убивал: моя корона, трон и королева». - И у вас нет никаких трений с большевиками? – недоверчиво спросил Хлудов. Епископ рассмеялся, как смеются хорошей шутке. - Если девять представителей данного сословия – враги существующей власти, то и на десятого эта власть имеет все основания смотреть косо. Но не мне обижаться. В нашем с вами представлении, представлении высших классов, народ существовал для того, чтобы мы могли беспрепятственно вести привычный образ жизни, не так ли. И нам не приходило в голову, что наслаждаться комфортом за чужой счет - противоестественно и преступно. Не из-за привычки ли к определенному укладу вы пошли воевать с большевиками? - Мне было невыносимо думать, что Россия унижена торжествующим внешним врагом. Причиной этого несчастья я в то время ошибочно считал революцию. Мой мир рухнул в семнадцатом году, и я умер под его обломками. Тот, кто впоследствии действовал и говорил от имени покойника, - не прежний Роман Хлудов и не тот, которого вы видите. Он, правда, не умирал, потому что никогда не был живым, - просто однажды оставил это тело, как дом, уже непригодный для жилья. Дверь открылась, и в кабинет, бесшумно ступая на мягких лапах, вошел большой черный пес. Ньюфаундленд. У лорда Байрона был такой пес, и поэт так его любил, что посвятил ему эпитафию. - Мой Лэрд, - представил гостя епископ с той же нежностью в голосе, с которой Буденный показывал новорожденных жеребят. – Его на кладбище кто-то привязал. Я служил панихиду, вдруг слышу – собака воет. Что за притча? Пошел искать. А он лежит привязанный к оградке, рядом пустая миска. На ошейнике – надпись химическим карандашом: «Лэрд». Не Лорд, а Лэрд, на шотландский манер. Ослабел он от голода, лапы не держали. Но даже отощавщий весил побольше мешка с картошкой, мне столько не поднять. Ну, я его и пер волоком, на своем саккосе*, до извозчика, да и того еле уговорил: не хотел везти, мол, псиной пролетка пропахнет, седоки заругаются. - Кто ж его на кладбище привязал? - Надо полагать, наследники. Хозяин умер, а собаку или кота – из дому вон. Это обыкновенно так делается. Пся крев!.. – выругался епископ с неожиданным польским акцентом. Хлудову вспомнилось словцо Семена Буденного – «люди-хуюди». Еще ему вспомнился красноармеец Максим Титов, приволокший на домотканом коврике мертвого волкодава в братскую могилу, где предстояло упокоиться его хозяевам. И Андрей Ус, кормящий трофейными консервами брошенных псов в Севастополе на Графской пристани. Лэрд был уже немолод, на морде серебрилась седина. Вдруг он направился к Роману. Тот мелких дамских собачонок на дух не переносил, а больших - пожалуй что любил, но кочевой быт бессемейного офицера плохо приспособлен для содержания домашних животных. Тяжелая брылястая морда плюхнулась ему на колено. Он наклонился, вглядываясь в печальные, полные мысли и какой-то нездешней мудрости собачьи глаза. Погладить это создание было бы непростительной фамильярностью. Лэрд обнюхал Романа, помахивая пушистым хвостом, и вдруг слюнявый язык умыл его лицо. - Это лучшая рекомендация, - улыбнулся владыка Арсений. – Животных не обманешь. Они помнят рай. Он бросил окурок в бронзовую пепельницу в виде фуражки городового и спросил: - Итак, что же вас привело ко мне, рыцарь-пролетарий? - Мне нужен ваш совет. Я хочу, - Роман запнулся, но тотчас же поднял голову и прямо взглянул на собеседника, - понести труд искупления. Никто не требует этого от меня. Но этого требуют моя душа и совесть. - Хотите, чтобы я благословил вам носить вериги? – усмехнулся епископ. Хлудов ответил ровно, не принимая иронии: - Нет. Я себе не принадлежу и не вправе отягощать себя ничем, что может ослабить мои умственные способности. Все, чем я могу быть полезен, все, что оправдывает мое дальнейшее существование, - это мой разум, образование и опыт. - Кто вы? – тихо спросил владыка Арсений. - Я – осколок прошлого, который хочет стать частью нового великого целого. Владыка Арсений задумчиво гладил львиную голову пса, теребя пальцами мягкие висячие уши. - Возможно, я и дал бы вам совет, о котором вы просите, если бы понимал ваши мотивы. - Спрашивайте. Я ничего не скрываю. - Чего вы хотели, возвращаясь в Советскую Россию?.. Подождите, не отвечайте. Человек так устроен, что, совершая самый великодушный, самый бескорыстный поступок, непременно чего-то хочет для себя. Чего-то нематериального – подтвердить свою верность и принадлежность некой общности; запечатлеть себя в памяти людей определенным образом; испытать чувства, о которых Пушкин сказал: «Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…». - Не то. Я хотел переменить участь… любым способом, но главное – я хотел быть увиденным. Я рассуждал так: большевики меня, конечно, шлепнут, но им станет интересно, отчего я так поступил. Противник всегда вызывает интерес. Возможно… возможно, уже после моей смерти они увидят две стороны. - Не понимаю. - Это нетрудно понять. Увидят то, что я был безумным – не сумасшедшим, нет: бесноватым, одержимым, - но не был ни трусом, ни подлецом. Увидят зло, которое я причинил, – и мое раскаяние. То, что я позорно бежал осенью двадцатого, сам не знаю зачем, но имел достаточно мужества, чтобы вернуться. То, что у них есть все основания проклинать и ненавидеть меня, но не презирать. - Однако вы оптимист… и максималист. Быть увиденным – это же максимум, чего может желать человек. Презрения вы не заслуживаете, это очевидно. Вы, как персонаж «Капитана Фракасса» Готье, - «рыцарь не без упрека, зато без всякого страха». Лэрд поднялся и с поразительной для своих размеров грацией выскользнул за дверь. Минуту спустя в кабинет так же бесшумно вошел служка, поставил на стол чай, яблочное варенье и мед. - Первой в этом году качки, с монастырской пасеки, - кивнул владыка, - угощайтесь. Мне, увы, нельзя – диабет. Чай благоухал яблоками и мятой. - Что же было потом? - Потом… оказалось, что мне для этого не обязательно умирать, - Хлудов как-то растерянно пожал плечами, точно полгода спустя этот факт все еще его обескураживал. - Личность не материальный предмет, она не отражается в зеркале, - задумчиво проговорил епископ, - наша личность, наше твердое внутреннее основание обнаруживается в момент трудного выбора или смертельной угрозы. Знаете, Роман Валерьянович, я вам немного завидую. Ведь мы живем только для того, чтобы встретиться с чем-то большим, чем мы сами: истиной, красотой, любовью, смертью, великими идеями, во имя которых стоит жить и не жаль умереть. В моей жизни не было таких моментов истины, как ваше возвращение в РСФСР. - А Дроздовский? - Это другое дело. За мной стоял Ростов – а народец здесь не кроткий, у каждого оружие, подняли бы ваши бывшие комбатанты на меня руку – костей бы не собрали. А у вас не было никакой защиты. Так – в одиночку – человек предстоит Богу. Владыка Арсений помолчал, изучая рисунок на синей с золотом чашке императорского фарфора, и спросил: - Хотели бы вы жить среди людей, которые ничего не знают о вашем прошлом? - НЕТ! – ответ прозвучал резко, как выстрел. - Нет, - уже спокойнее повторил Хлудов, - это никак не разрешило бы мой вопрос. В этом нет правды. Пусть лучше меня ненавидят как меня, чем принимают за кого-то другого. - Далеко не все вас ненавидят, - заметил владыка Арсений, усмехнувшись при мысли о том, как настойчиво красный командарм уговаривал его встретиться с бывшим белым генералом. В обведенных траурными тенями глазах собеседника затеплилась улыбка – так улыбаются, вспомнив о чем-то хорошем. - Не все, - подтвердил Хлудов. Глаза его раскрылись и налились светом, как ярко освещенные окна, но скорбная складка губ никуда не исчезла – у него было что-то не так с мимикой, он улыбался либо глазами, либо ртом, словом, какой-то одной частью лица. «Неслабо тебя перекатило», - подумал Арсений и спросил: - Как это было? Я имею в виду, ваше явление изумленным большевикам? - Это был опыт, которого я никому бы не пожелал и никому бы не уступил, - ответил Хлудов без паузы, явно формулируя то, в чем давно дал отчет себе самому. – То, с чем я встретился, было так грандиозно, что моя участь и моя личность потеряли всякое значение. Я смотрел, открыв рот от увиденного, мне было все равно, что будет со мной, я был себе попросту неинтересен. И никогда прежде я не жил настолько полной жизнью, как в те дни. Никогда я не знал таких людей, не было в моей жизни таких встреч, таких разговоров – без стены из пустых слов между нами, без мелочного желания чем-то казаться, производить какое-то впечатление… Я убивал – пулей, словом, росчерком пера – и сам ходил под смертью, страдал от ран, хоронил товарищей, но я не знал такой полноты бытия. - Завидую, - повторил епископ. – Вот ради этого стоит жить. - А знаете, ваше преосвященство, - Хлудов снова улыбнулся своей странной половинчатой улыбкой, в которой неожиданно промелькнуло что-то юное, почти мальчишеское, - жить вообще стоит. - Несомненно. Господь призвал нас к бытию. А я-то удивился, увидев вас, - вы отнюдь не похожи на человека, несчастного настолько, что хочет выстроить стену между собой и миром. - Я не несчастен. У меня есть рана, края которой не могут сойтись, но это ничему не мешает. - И тем не менее желаете тайного монашества? - Не знаю. А это совместимо с военной службой? - Обычно нет, но вы очень нетривиальный человек. - Да и вы необычный архиерей. - Думаю, что для вас можно сделать исключение, но такие решения не принимают спонтанно, они должны отлежаться. Поживите с этой мыслью, примерьте к себе ограничения, которые повлечет за собой исполнение вашего намерения. И если, скажем, спустя полгода вы не откажетесь от него – мы поговорим об этом снова. *епископ Ростовский Арсений (Смоленец) отказал в отпевании белому генералу Дроздовскому, умершему от гангрены, так как тот запятнал себя многочисленными преступлениями против мирных жителей и пленных **Ис. 26, 10 *Саккос - часть верхнего богослужебного облачения архиерея.