Все теперь без меня

Потому что эта власть создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно. (Булгаков. Зойкина квартира. Альфонс и кокаинист Обольянинов) Фрунзе садился на лошадь довольно ловко, а спешивался неуклюже, тяжело: покалеченная нога подламывалась, отказывалась пружинить. Роман спрыгнул с коня и подставил другу плечо, совершенно не подумав, что, может быть, помощь ему неприятна. Тот оперся, благодарно кивнув. Они втроем удрали от охраны и, спешившись в тени небольшой рощицы, пустили коней пастись. В этом было что-то мальчишеское, мушкетерское: было здорово ощутить себя просто крутыми парнями, верными товарищами, которые сами отлично могут за себя постоять и готовы быть друг другу опорой в любых превратностях судьбы. - Ох и надоел мне Ухтомский, сил нет, - пожаловался Буденный. – Взять хоть тебя, Роман, - был против нас, теперь за нас – это нормально. А служить в Красной армии и впутаться в белогвардейский заговор – тьфу!.. Как говорит Миша, не по-джентльменски. Начоперод Северо-Кавказского военного округа Ухтомский был тайно арестован, следствие вел лично Буденный: важнее всего было предотвратить вторую казачью Вандею, остальное могло подождать*. - Не любишь таких? - усмехнулся Хлудов. - Не уважаю! – отрезал Семен. – Присягой не шутят. - Что, турусы на колесах разводит? – спросил Михаил, любуясь полетом разноцветных стрекоз. – Хочешь, я с ним побеседую? - Да как бы он не возомнил о себе, если сам Фрунзе будет с него допросы снимать. - Может, я пригожусь? – спросил Хлудов. Он грыз травинку, не желая курить здесь. Есть на свете такие места – островки мира и тишины: если довериться им, они будто смывают с тебя усталость, зашептывают раны души и тела, убаюкивают боль, не поддающуюся врачам… - А это дело! – Буденный засмотрелся на синюю стрекозу, доверчиво опустившуюся на рукав его малиновой черкески. – Красивая! - А знаешь, как она называется? – улыбнулся Михаил, отбиваясь от своего коня, который шаловливо теребил его за волосы. – «Красотка-девушка»! - Интересно, как стрекоза видит человека? - Наверно, вообще не видит как целостный объект, - предположил Михаил, - мы для нее слишком большие. - Да она сама не маленькая. А вон та - вообще здоровая дура. Целый аэроплан. - Кстати, - сказал Михаил, переглянувшись с Хлудовым. - Сделано, - ответил тот. - Э, вы о чем? – удивился Буденный. - Об аэропланах, - пробормотал Роман, роясь в планшете в поисках записной книжки. - О них, родимых, - подтвердил Михаил. – О смете для Качинской школы. Он холил и лелеял свое любимое детище – Джанкойскую авиабазу, летчики у него ни в чем отказа не знали. Взял под особое покровительство и старейшую в России Качинскую летную школу, которую при Врангеле возглавлял Арцеулов, а теперь – красный военлет из кадровых офицеров Борис Цветков. - Четыре мотора «Сименс», десять - «Испано-Сюиза», пять - «Сидлей Пума»», один «Либерти», - сверяясь с записной книжкой, перечислял Хлудов, - пятнадцать комплектов запчастей – пропеллеры, стабилизаторы, шасси. Пятнадцать авиационных пулеметов «виккерс» и патроны к ним. Буденный присвистнул. Четырехсотсильный «Либерти» считался лучшим в мире авиационным мотором. - А не жирно им будет? У меня на боевых машинах стоят доисторические моторы «Рон», которые уже выкрасить да выбросить… - В самый раз, - ответил Фрунзе. - Мы должны в кратчайшие сроки создать авиацию дальнего действия, которая в случае необходимости накроет ковровыми бомбардировками все европейские столицы. Если, конечно, не хотим стать едой. Подножным кормом, которым была при последнем Романове Российская империя. Его глаза сияли – даже сейчас, в короткие часы отдыха, мысль его напряженно работала, перед умственным взором возникали картины будущего: обновленная реформой Красная армия, самолеты, танки, артиллерия, корабли. Семен перехватил взгляд Хлудова. Обычно этот взгляд был таков, что робкого человека заставлял поежиться: тяжелый, пронизывающий, смотрящий сквозь тебя - куда-то в бездну. Взгляд василиска. А сейчас его глаза были совсем человеческими, добрыми, с искорками смеха: так любовно посмеиваются чудачествам дорогих людей. Хлудов, видимо, находил забавной способность друга уноситься мечтами в будущее. Что-то в Михаиле было особенное, отчего к нему так тянулись люди. Внутренняя сила, которую безошибочно чуют друг в друге мужчины, хотя носители этой силы всегда спокойны и не выглядят опасными? - Да, конечно. Семен собственными глазами видел, как он двумя фразами приводил в чувство взвинченную вооруженную толпу и, не повышая голоса, одним взглядом заставлял замолчать и встать навытяжку особо буйных красных командиров. Но ведь эта сила внушает уважение, а не любовь. Любят за что-то другое… Семен Буденный еще не прочитал всех книг, которые полагается знать и цитировать образованному человеку. Он не претендовал на глубокую философию, а за значением слов вроде «тенденция» лазал в толковый словарь. Поэтому он рассудил просто: человеком нельзя родиться, им можно только стать. Каждый из нас – человек лишь в той мере, в которой живет не для себя. Михаил Фрунзе был человеком в очень большой степени. Вот уж кто своими эгоистическими интересами, наверное, с гимназии не жил ни одного дня. - Подготовь приказ, - сказал Хлудову Михаил. – Вечером из Ростова передам по спецсвязи. И добавь в список один «Де Хэвиленд ДШ-9», один малый разведывательный самолет «Вуазен» и два истребителя «эсифайф». Пусть курсанты учатся на новейших машинах. - А смысл? – фыркнул Семен. – Служить-то им все равно придется на гробах, у которых в воздухе отваливаются куски фюзеляжа. - Не придется. Закупим для Красной армии «де хэвиленды», «спады» и «эсифайфы». Выбью на это деньги у наркомфина. - Не продадут, - усомнился Буденный. – Буржуи нас пока не признали. - Продадут, - живо возразил Хлудов. - Сами придумают, как обойти свое «непризнание». Почуют выгоду - дочерей в бордель продадут. - Сколько отличных летчиков мы потеряли не в бою, а потому, что в воздухе отвалился хвост или заглох изношенный мотор!.. Пора с этим покончить. А лучшие авиаторы с самого начала были у нас, - со спокойной гордостью сказал Фрунзе. - У белых – из звезд первой величины только Ткачев и Арцеулов, а теперь и вовсе один Ткачев остался, Арцеулов наш. - Я помню воздушные бои в Северной Таврии, - задумчиво проговорил Хлудов. – Красные были лучшими, это правда. От Туманского, Цветкова, Васильченко, Межераупа, Юнгмейстера, Спатареля мои летчики драпали, не принимая боя. - А приезжай к нам в Качу, - сказал Буденному Фрунзе. Буденный просиял. Это было приглашение не просто на экскурсию, а в качестве «покупателя» - так называли командиров крупных войсковых соединений, заранее присматривающих себе толковых курсантов. Возможность «прикупить» лучших еще до выпуска – это была привилегия. - Конечно, приеду! *** Поскольку никаких формальных полномочий Хлудов не имел, то предпочел не вызывать Ухтомского на допрос, а побеседовать с ним в камере, наедине. Буденный согласился, рассудив, что драться старый генерал не полезет, а если вдруг полезет, то молодость победит. Звуки, раздававшиеся из-за двери изолятора, заставили Хлудова изумленно оглянуться на товарища: «Ты тоже это слышишь?» - Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче, утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный весь осквернен**, - проникновенно выводил приятный мужественный баритон. Буденный выразительно пожал плечами. Хлудов вошел и прислонился к двери, тотчас закрывшейся за ним. Камера следственного изолятора ростовской тюрьмы выглядела вполне опрятно, как и моложавый седой джентльмен, близоруко сощурившийся на посетителя. Они с Ухтомским были знакомы, правда, шапочно, еще по Петербургу: мать Романа по делам дамского благотворительного общества встречалась с князем, и сын, прибывший из вильненского гарнизона держать экзамены в академию, ее сопровождал. Ухтомский тоже узнал его: тот штабс-капитан ему запомнился, чувствовалась в нем недюжинная сила духа. Но если тогда это был не по годам серьезный молодой человек, то теперь – взрослый мужчина с сединой в волосах, резким сухим лицом и пронзительными глазами, глядящими будто из темноты – и видящими что-то неведомое простым смертным. - Это вы? - Это я. Ухтомский, очевидно, сбитый с толку, поднялся с панцирной койки и встал навытяжку. - Садитесь, - поморщился Хлудов. - Что это вы тут Лазаря поете? С вами грубо обращаются? Такого не может быть. Буденный не станет унижать человека, который не может ответить. Арестант сел, плечи его опустились. - Нет, он не груб, холодно-учтив. Но презирает меня. Бывает злобное презрение, а бывает вежливое. Еще вопрос, что хуже. Хлудов усмехнулся: - А вы назовите свой поступок так, как он того заслуживает - предательством, - и сразу поймете его чувства. - Я не предатель! Я идейный противник Советской власти, убежденный монархист. - Как трогательно. Стало быть, все то время, что служили большевикам, вы с кукишем в кармане ходили, что ли? Ухтомский потупился: - Я просто хотел избежать неприятностей и во благовременье скрыться за границу. - Меня тошнит от вас, - сказал Хлудов, чувствуя, что воротник френча его душит, - вам бы в скобяной лавке торговать. Ухтомский смотрел на него тоскливыми, как у больной собаки, глазами. - Мы же с вами люди одного круга. Я знал вашу матушку. Почему у вас нет никакой жалости ко мне? - Я ненавижу это слово! – с бешенством, от которого у него побелели глаза и надулась жила на лбу, рявкнул Хлудов. – Оно фальшиво и оскорбительно для всякого, кто не лежит в параличе! Он был так страшен в этот миг, что Ухтомский в испуге отшатнулся. Минуту спустя Роман овладел собой и молча, угрюмо взглянул на собеседника. Участь Ухтомского была ему безразлична, но не безразличен был ему Семен Буденный. Красный командарм был по-своему добр к нему, они поладили, Хлудов числил себя его должником – а тот болел душой за своих земляков-казаков и хотел во что бы то ни стало предотвратить карательную экспедицию на Дон. И это во многом зависело от того, станет ли Ухтомский сотрудничать, выдаст ли сообщников, чтобы обезглавить заговор разом. - Что ж, - усмехнулся Хлудов, - попробуйте убедить меня, что вас надлежит пожалеть. И, вероятно, с любовью заключить в объятия - за то, что вы нарушили присягу, впутались в заговор, собирались устроить здесь бойню и под шумок улизнуть? - Поймите, меня обманом вовлекли в этот заговор. Я поначалу вообще не принимал его всерьез. Думал – одна болтовня, как говорят французы – лададида! - А где вы были, когда вас кто-то куда-то там вовлекал? - Вы еще молоды, - печально ответил Ухтомский, - молодость не боится смерти. А я боюсь. Суда, гаража, гудящего мотора полуторки***. Скажите мне правду - никакой надежды нет? Меня расстреляют? - Я бы вас непременно расстрелял, а большевики, возможно, и нет. Они стараются проявлять умеренность. И готовы учесть то обстоятельство, что вы, по сути, декоративная фигура и не принесли большого вреда. - Я лично - нет, но мои… соратники принесли много вреда, - горестно признал Ухтомский. – Особенно Назаров-Лагутин. Это же настоящий бандит. - Зачем же вы связались с бандитом? Ухтомский с траурным видом развел руками. Не без изящества: лет двадцать назад он наверняка был хорош собой, и сохранил жесты и манеры красивого человека, знающего о своей красоте. - Его, конечно, приговорят к высшей мере, как и его людей – они делали ужасные вещи! Я был против, я говорил ему прекратить это, но он, очевидно, получил от Врангеля совсем другие инструкции. Хлудов терпеливо слушал, видя, что Ухтомский прямо-таки жаждет выгородить себя, оправдаться, объяснить, что не хотел плохого, что его втянули, ввели в заблуждение, бес попутал, что он, в сущности, не виноват, и его нужно ласково пожурить, понять и простить. - Я роковым образом ошибался, но кто избежал тяжких ошибок в это смутное время? – вопросил он патетически. - Смотря каких ошибок, - желчно усмехнулся Хлудов. – Я сейчас по долгу службы занимаюсь вопросами, касающимися авиации. И вспоминаются, знаете, некоторые эпизоды… Летом двадцатого года в Джанкое, где была моя ставка, совершил вынужденную посадку двухместный красный аэроплан - машина была изношенной, в полете вышел из строя какой-то узел. Летчиков взяли в плен. Я их допросил… точнее, попытался: один из них меня обматерил, другой плюнул мне в лицо, словом, поговорили. В контрразведке их сначала уговаривали перейти на сторону белых, сулили золотые горы. Потом пытали. Несколько дней. Если бы со мной это проделывали в течение часа, я бы сдох. Он тяжело перевел дух и закончил: - Они так и не сказали ни слова. Я приказал повесить обоих. Они были героями, а мне вовек не отмыться от этой подлости. - Ваш начальник знает об этом? – тихо спросил Ухтомский. – Насколько мне известно, он любит и ценит авиаторов… - Он знает достаточно, мои особо крупные «подвиги» он видел собственными глазами. Это хорошо, потому что я бы не стал злоупотреблять добротой человека, который заблуждается на мой счет. Но я не дергаю его то и дело за полу с признаниями: «А я ведь вот что еще сделал!» - чтобы облегчить душу. Это мой путь через долину смертной тени, и он - для одного. - Зачем вы мне все это рассказываете? - Чтобы вы поняли: бес может попутать только того, кто сам зазвал его в гости. Вы русский офицер, сохраняйте же хоть немного достоинства. - Если я помогу поймать Назарова, как того требует Семен Михайлович, - я тем самым облегчу свою участь, и… это будет правильно, с одной стороны, поскольку Назаров бандит и маньяк... но, с другой стороны… Ухтомский запнулся, умоляюще заглянул в холодные глаза собеседника и жалобно спросил: - А как бы вы поступили на моем месте? - Э, нет, - поморщился Хлудов и ощутил, как впервые за много недель дернулась щека, - я мог бы оказаться в вашем положении. Но на вашем месте – никогда! - Отчего это случилось со мной? – простонал Ухтомский и закрыл лицо руками - жестом, позаимствованным у Маманта Дальского****. …Железная дверь со скрежетом закрылась. Из-за нее немедленно раздалось: - Множества содеянных мною лютых помышляя, окаянный, трепещу страшного дня судного… *** Буденный вопросительно поднял на Хлудова золотистые рысьи глаза. Тот усмехнулся: - Не о том ты его спрашивал. Он хочет поговорить о себе. Скажи: «Эх, Константин Эрастович, как же вы могли?» - и он тебе в трех томах поведает, КАК ОН СТРАДАЛ. А попутно выложит все, что знает, и еще от себя присочинит – только уши подставляй. Хлудов задумался и после длительного молчания сказал: - Знаешь, я понял, отчего становятся предателями. От большой любви к себе. Такой, которая все что угодно оправдать может. *См. подробнее об этом рассказ "Блаженны миротворцы". **Покаянная великопостная молитва ***Расстреливали обыкновенно по ночам в гаражах, а чтобы заглушить выстрелы, заводили мотор грузовика. ****Знаменитый актер-трагик.