Все теперь без меня

День был воскресный, но сына дома не было: уехал на заседание украинского Совнаркома, в котором представлял правительство РСФСР. Чего этому Совнаркому не заседалось в будние дни, ответа не было. Мавра Ефимовна достаточно долго жила на свете, чтобы уразуметь: во всякой человеческой деятельности есть место явлению, именуемому ученым словечком «абсурд». Пожилая женщина тяжело вздохнула. Она, как и Софья, не сомневалась, что Миша неспроста спешно отослал жену и дочку в далекую Читу, но расспрашивать было бесполезно: оба сына действительно выросли парнями, им бы на ум не взошло делиться неприятностями с матерью или женой. Мавра Ефимовна обладала музыкальным слухом и сильным голосом очень приятного тембра, как и все ее дети. Смолоду была красивой – и очень упрямой и некроткой, в противоположность мужу, человеку мирного нрава. Старший, Костик, во всех отношениях был копией отца, а крутой материнский норов, заодно с мастью, достался младшему. Дочек Мавра Ефимовна воспитывала строго, потому что девица должна себя блюсти и с малых лет не бояться никакой работы, не то по рукам пойдет. Мальчишек тоже не баловала, но лет с двенадцати оба были свободны в своих решениях и сами за них отвечали. Мать полагала, что дети не должны бояться родителей, но должны бояться разочаровать их, обидеть, опозорить. Сам узна́ешь, будет время, ‎Бранное житьё; Смело вденешь ногу в стремя ‎И возьмёшь ружьё. Я седельце боевое ‎Шёлком разошью… Спи, дитя моё родное, ‎Баюшки-баю. Эту колыбельную она пела Мишеньке, когда тот был маленький и болел. Поди знай, почему сейчас эта песня пришла на ум. Не потому ли, что ее взрослому, седому уже, отвечающему за тысячу дел и сотни тысяч жизней сыну иногда хочется, как в детстве, прибежать на ручки к маме. Не зря же он уговорил ее переехать к нему, оставить дом, в котором прошла вся жизнь, и брак, и рождение детей, и похороны любимого мужа. Неуютно как-то в пустой квартире. Котенка, что ли, завести. Только надо возвращения невестки дождаться, ее согласия спросить, а то, может, не любит она кошек-то. Мавра Ефимовна снисходительно усмехнулась. Софья избегала называть свекровь по имени-отчеству, по-видимому, оно ей не нравилось. Действительно, что за имя – Мавра?.. Пожилая женщина не обижалась на невестку. Софья была ее сыну верной и понимающей спутницей жизни, за это все можно простить. Она могла ошибаться во многом, но уразумела главное: мужчина, пока жива его гордость, не станет делиться с женщиной своими тревогами и скорбями, не допустит вмешательства в свои дела и не потерпит жалости. Это для него хуже самой лютой ненависти. Поэтому Софья помогала Мише тем, что не мешала. Никаких упреков, выяснений отношений, истерик и повисаний на муже ровно в тот момент, когда у него должны быть свободны руки. Сказал «Поезжай к родителям», ничего не объясняя, - молча собрала чемодан. Она верила ему – не слепо, как неразумное дитя верит во всемогущество родителей, а той верой, под которой, как подземная гранитная плита, лежит знание того человека, с которым женщина связала свою жизнь. «Я не знаю, что происходит, но я знаю Мишу, этого достаточно. Он очень умен и в любых обстоятельствах стремится поступать правильно», - сказала Софья свекрови на прощание, смахнув слезы. Пожилая женщина поправила платок на седых косах, когда-то лежавших тяжелой золотой короной, и, шаркая, побрела на кухню. Ноги у нее в последнее время что-то стали отекать – Костик сказал, что сердце шалит, и прописал лавровишневые капли. Вася, покойник, был отставным военным фельдшером – из тех фельдшеров, у которых и светилам медицины не грех поучиться. От мужа Мавра Ефимовна знала о болезнях сердца не меньше сына-доктора, который, будучи призван в армию в девятьсот пятом, чаще имел дело с ранами и контузиями, чем с «гражданскими» хворобами. Если начались отеки – какие уж тут лавровишневые капли, тут попа надо звать для последней исповеди… Молодец ты будешь с виду ‎И казак душой. Провожать тебя я выйду — ‎Ты махнёшь рукой… Сколько горьких слёз украдкой ‎Я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, ‎Баюшки-баю. - Ваш старший сын - очень способный и прилежный юноша. А младший… младший проявляет признаки гениальности, - сказал ей учитель гимназии, в которой учились сыновья. - Берегите его. Этот мальчик составит славу Отечества. Костик был предан семье, а она порой чувствовала вину перед ним, потому что всегда больше любила младшего, который проложил собственный путь и шел по нему, не оглядываясь. Он всегда быстро принимал решения, и, решившись на что-то, больше уж не колебался. Образец мужчины во всем. Сын, которым можно гордиться. Стану я тоской томиться, ‎Безутешно ждать; Стану целый день молиться, ‎По ночам гадать; Стану думать, что скучаешь ‎Ты в чужом краю… Спи ж, пока забот не знаешь, ‎Баюшки-баю. Обе они с Соней безумно боялись потерять Мишеньку, не помышляя удерживать. Да и как удержишь, когда – война, служба, долг?.. Мать воина, жена воина. И Татьянка растет дочерью воина, уже сейчас видно – норов отцовский: не кричит, когда больно, не плачет, когда страшно, только, насупившись, упрямо прикусывает губу. А прехорошенькая девчонка будет, когда в возраст войдет… Мавра Ефимовна души не чаяла в Татьянке, и все-таки мечтала о внуке. Храбром и добром, похожем на отца. Они все берегли друг друга, как умели. Вот и она скрывала беспокойство за Мишеньку, не могла и не хотела обременять его еще и необходимостью изобретать для нее утешительную ложь. Пусть уж думает, что она ни о чем не догадывается. Что старая мать наивно гордится высотой, на которую взлетел любимый сынок, и не чует беды… Вот только усилие, которое требовалось, чтобы оставаться спокойной и веселой вопреки дурным предчувствиям, было чрезмерным для старого, усталого сердца. Дам тебе я на дорогу ‎Образок святой: Ты его, моляся Богу, ‎Ставь перед собой; Да, готовясь в бой опасный, ‎Помни мать свою… Спи, младенец мой прекрасный, ‎Баюшки-баю. Такое в последнее время случалось все чаще: сердце как будто разбухло, сделалось мягким, рыхлым, и тяжко ворочалось в груди. Мавра Ефимовна потянулась к шкафчику, чтобы достать лекарство, но в глазах вдруг потемнело, голова закружилась, а ноги не поспели за туловищем. Пожилая женщина попыталась нащупать и пододвинуть ногой табурет, он упал с гулким стуком, болезненно отозвавшимся в ушах. Этот стук перешел в высокий, пронзительный звон, нестерпимый для человеческого слуха. Царапая стену, пожилая женщина бессильно сползла на пол.