Все теперь без меня

Хлудов с утра промял застоявшегося Пилсудчика и даже попрыгал на нем связки из двух-трех невысоких барьеров, вспомнив юность и академический манеж. Прыгать строевой конь, взятый в бою у польского офицера, был обучен, но чрезмерно горячился – дважды, перетемпившись, налетел грудью на следующий барьер. Хлудов понимал, что этот мир – мир лошадников - его понемногу затягивает. После училища и позже, до германской войны, он избегал общества товарищей, увлеченных лошадьми, - слишком разорительным было это увлечение. На офицерское жалованье приличного коня не купишь - значит, играть. Причем по-крупному. Рано или поздно это кончалось проигранными казенными деньгами и пулей в лоб. И вот теперь, увидев на доске объявлений плакат, извещающий о записи на соревнования, ощутил некий задор. А что, вдруг забрела в голову шальная мысль, а почему бы и нет? Конечно, Пилсудчик к таким подвигам не готов, ну, снимут их за повалы, ну, не попадут они в перепрыжку(1)… зато весело! Когда он вел жеребца расседлывать, навстречу попался ординарец и коновод Фрунзе – Ласло Надь, выводивший на проминку гнедого Выстрела. - Роман Валерьяныч, вы бы Нура погоняли, если не торопитесь, - попросил мадьяр, - очень он французский язык уважает, а я в нем не силен. - Ладно, - согласился Хлудов и, кинув Пилсудчику сена, взял длинный кнут-шамбарьер, свернутую кольцами корду и направился к стойлу араба. Нур полностью оправился от болезни и встретил его любопытным взглядом блестящих агатовых глаз. - Bonjour, mon Prince (2), - весело окликнул его Роман, пребывавший в отличном расположении духа. - Votre Altesse royale peut-elle courir un peu? (3) Красавец жеребец насторожил чуткие уши, услышав родную французскую речь, и наклонил изящную голову, будто соглашаясь. Роман скормил коню подсоленный сухарь и повел его в дальний угол манежа, где они с Нуром не оказались бы на пути у Выстрела и не помешали бы ему прыгать. - Сourir au trot!(4) - велел он жеребцу, и тот охотно двинулся по кругу плавной рысью. - Très bien!(5) – Роман размотал корду и щелкнул кнутом: - Galop! Est allé, est allé!(6) Нур с готовностью поднялся в галоп. - Bon garçon! (7) – теперь пара кругов шага, чтобы дать коню отдышаться. Вроде бы он ничего не упустил. Роман протянул коню мятную карамельку. Нур благосклонно взял лакомство с ладони и разрешил погладить нежные розовые ноздри. - Нур очень душевный, - заметил Надь, круживший по манежу на Выстреле, – очень ласковый. Васек – строгий конь, любит только своего хозяина, ну, и меня терпит, а кто другой и не подходи. А Нур вообще любит людей. Араб зафыркал и задрал верхнюю губу, показывая крупные зубы, - точно засмеялся. - А вы, Роман Валерьяныч, когда своего серого к препятствию подводите, зачем сами считаете? – спросил мадьяр. - Пусть бы он и считал! - Лошади умеют считать? Впервые слышу об этом. - Отлично умеют! И человеческую речь понимают. Они умные. А ваш еще и хитрый. *** Затем Хлудов навестил портного, строившего шинели для красных командиров, - на днях спохватился, что такого жизненно важного предмета, как летняя шинель, у него нет. Забыл! Отвык строить планы на сколько-нибудь продолжительный отрезок времени. Портной жил недалеко от дома Фрунзе, и на обратном пути, проходя мимо знакомых окон, Роман неожиданно ощутил такое острое беспокойство с примесью тоски, как будто в эту самую минуту кому-то близкому грозила опасность. Он не сразу поверил этому ощущению, даже отругал себя мысленно, что ищет предлог, чтобы зайти. Но тревога не проходила. Интуиция человека, который провоевал шесть лет, - это, знаете ли, очень серьезно. К ней следует прислушиваться. По лестнице он взбежал. Лифт в доме был и даже работал, но ждать его Роману показалось тратой времени. Дверь в квартиру была открыта. Михаил как-то упомянул о том, что мать, когда остается дома одна, забывает запереть дверь – как в Пишпеке, где русские держались друг друга и жили как одна семья. Но на всякий случай Роман расстегнул кобуру и снял револьвер с предохранителя. Из кухни раздался слабый стон. Поспешив туда, Хлудов увидел лежащую на полу без сознания хозяйку дома. Почему вместо имени-отчества у него вырвалось это слово, Роман и себе-то не мог впоследствии объяснить: - Мама?!. Мавра Ефимовна была в простом домашнем платье, платок сполз с головы – нянька так же повязывала волосы платком, собираясь что-то готовить. Рядом валялся опрокинутый табурет. Крови не было – видимо, женщина упала не плашмя, а сползла по стенке, цепляясь за нее и пытаясь пододвинуть табурет. Роман опустился возле нее на колени, схватил за руку, пытаясь нащупать пульс. Это удалось ему не сразу, рука была вялой, а пульс он слышал только свой собственный, громом отдававшийся в ушах, - и счел было женщину покойницей, отчего едва не помер сам. Вспомнив, что пульс проверяют еще на шее, он наудачу прижал два пальца к пугающе холодной, чуть влажной коже под подбородком – и почти сразу с неописуемым никакими словами облегчением ощутил биение крови. Первым порывом Романа было перенести женщину на диван, но он вовремя сообразил, что понятия не имеет, можно ли это делать. Оглядевшись, он заметил на столе графин с водой и брызнул ей в лицо, но Мавра Ефимовна лишь перекатила голову и застонала снова. Роман сжал кулаки, приказывая себе успокоиться и действовать разумно. Может быть, позвать соседей? Кто-нибудь да согласится съездить на извозчике за врачом. У кого-то может найтись нашатырь. Он направился к двери – и резко остановился, понимая, что не может оставить Мавру Ефимовну вот так – одну, без сознания. А вдруг она умрет за те минуты, что он потратит на переговоры с соседями. Вот так – одна, без помощи, в пустой квартире – умерла от тифа его мать, так и не сумевшая выбраться из голодного, выкашиваемого сыпняком Петрограда… От этой мысли его бросило в холодный пот. Тут как бы самому нашатырь не понадобился. Телефон. - Барышня?.. (Он без труда вспомнил нужную комбинацию цифр – вызванивать Михаила для решения какого-то срочного вопроса прямо с заседания Совнаркома случалось и раньше). Товарища Фрунзе позовите, пожалуйста, это срочно. Ожидание, длившееся несколько минут, показалось вечностью. - Слушаю, - прозвучал наконец в трубке спокойный голос. - Михаил Васильевич (мало ли кто там греет уши), Мавре Ефимовне плохо. Она без сознания. Я не знаю, что с ней, и не знаю, чем можно помочь. Дверь была не заперта, и я вошел, а она уже так лежала. - Так, - сказал Михаил, - скорее всего, это сердечный приступ. Постарайся привести маму в чувство, нашатырь в буфете на кухне, на верхней полке с краю, и лавровишневые капли тоже. Когда очнется, попроси описать, как она себя чувствует. Если очень сильная боль – возможно, инфаркт, тогда лучше ее не трогать. Если боль терпимая, очень осторожно перенеси ее на диван. И побудь с ней, а я сейчас пришлю врача из госпиталя и сам приеду. И Косте позвоню, но он в Люботине, пока еще доберется. Он не спросил – а как ты, собственно, вообще там оказался? Кстати, конечно, но ведь без приглашения. Роман вернулся на кухню, разыскал в буфете нашатырь и поднес флакон к носу пожилой женщины. Та моргнула и уставилась на него мутным взглядом. - Ой, что это я… - Мавра Ефимовна попыталась сесть, но он удержал ее. - Не двигайтесь. У вас был обморок. Сейчас приедет врач. Вам очень больно? - Да ничего, сынок… - Вы меня не узнаете? – испугался Роман. - Да как же тебя не узнать… Ромочка, - ответила пожилая женщина. – Мне почти не больно. Только сил что-то нет. - Это естественно. Давайте тогда я вас в комнату отнесу. - Да ты меня не поднимешь. Я ж тяжелая. - А я жилистый, - возразил Хлудов и, подхватив больную, слитным усилием всего тела выпрямился, держа ее на руках. Он окреп за последние месяцы, полгода назад такой подвиг ему и правда был бы не под силу. Он уложил пожилую женщину на диван в гостиной, открыл окно, сходил на кухню за полотенцем и, смочив его водой, положил ей на лоб. Лавровишневые капли трогать не стал: он смутно помнил, что ими можно отравиться, и не был уверен, что больная вспомнит правильную дозировку. И чего обещанный Михаилом доктор тащится, как вошь по шубе? На собаках с Северного полюса добирается, что ли?.. Поставил чайник, подумав, что крепкий сладкий чай придаст больной сил. Хозяйничать в чужом доме было не комильфо, но Роман надеялся, что в краже серебряных ложек его здесь не обвинят. Вернувшись в гостиную, где было довольно холодно, он не стал закрывать окно, а принес плед из Мишиного кабинета, - заходить в спальню или в комнату Мавры Ефимовны было бы уж вовсе неприлично. Он укрыл женщину пледом и собирался идти заваривать чай, когда в комнату вошел доктор Ульянов. - Здравствуйте! Когда позвонил Михаил Васильевич, я был в госпитале, навещал своих пациентов, переведенных из Ливадии, - им, к сожалению, нужен не санаторий, а больничная койка… Ну, что случилось, голубушка? Брата Ленина Хлудов видел и раньше, но мельком, и ни разу с ним не разговаривал. Внешне тот тоже смахивал на Чехова – круглые очки, бородка клинышком, такая мода у врачей, что ли? По виду Дмитрия Ильича было трудно заподозрить, что он близкий родственник главы государства - доктор как доктор, - и это говорило в его пользу. От братьев Фрунзе Роман знал, что младший Ульянов очень порядочный человек и хороший врач, правда, пьющий, но многие медики подвержены пороку пьянства – работа тяжелая, нервная, и спирт всегда под рукой. Сейчас, по крайней мере, он был трезв как стеклышко, да и на физиономии не было заметно следов злоупотребления спиртным. И Хлудова наверняка узнал, не мог не узнать, поскольку приехал в Крым осенью двадцатого, следом за красными войсками, - там еще осваговские плакаты с портретами белых генералов со стен не успели сорвать, - однако ничем этого не обнаружил. В другое время Хлудов смотрел бы на брата Ленина во все глаза, но сейчас его больше интересовало, поможет ли тот Мавре Ефимовне. Доктор Ульянов достал из своего чемоданчика и разложил на столе блестящий стетоскоп, разнокалиберные шприцы, ампулы; резко запахло спиртом. - А что у нас с веночкой? Западает наша веночка… А вы, матушка, кулачок сожмите, вот так. И еще разок, посильнее, моя хорошая. Вооот! Гениально! Шприцы менялись, их содержимое уходило в вену, доктор что-то ласково приговаривал, отвлекая пациентку от боли, и лишь когда Мавра Ефимовна сказала «Да мне, поди, уж собороваться(8) пора», сердито прикрикнул: «И слушать не хочу!» Тем временем пришлось заняться чайником. Пять минут спустя Роман принес в гостиную две дымящиеся кружки – больной и доктору, после чего, подумав, налил чаю и себе. Пальцы у него ощутимо подрагивали. Доктор Ульянов размешивал ложечкой сахар, поглядывая на пациентку – терпеливо ожидал, когда лекарства подействуют. Хлудову захотелось сказать ему что-нибудь приятное, но он не придумал ничего, кроме как спросить: - Как здоровье вашего брата? - Хуже, чем мне хотелось бы, но определенно лучше, чем хотелось бы его врагам. Ну-с, - доктор вырвал из записной книжки исписанный чудовищными каракулями лист и положил на стол, - это для Константина Васильевича, здесь мои рекомендации. Опасности для жизни нет, надобности в госпитализации – тоже. Покой, амбулаторное лечение и положительные эмоции. Спасибо за чай. Разрешите откланяться. - Я вас провожу, - Хлудов вышел вслед за ним в прихожую и, понизив голос, спросил: - Что с Маврой Ефимовной? - Приступ грудной жабы (9), предположительно, вызванный тревогой и переутомлением, - ответил врач, - пожилые люди стремятся быть полезными и не рассчитывают свои силы. В общем, это правильно: человек жизнеспособен только когда включен в социум, если вам в течение суток не с кем встретиться взглядом – вы в большой опасности. - Вот как? Не знал. - Ну так знайте, это важно. Неслучайно одиночное заключение неизменно приводит к самоубийству или безумию. Но мы отклонились от темы. Человек может и должен трудиться в течение всей жизни, если он, конечно, не разбит параличом, но соотношение работы и отдыха должно соответствовать возрасту и общему состоянию здоровья. Бабуле нужно себя поберечь. - Благодарю вас, Дмитрий Ильич, - Хлудов поклонился. Руки он первым никому не подавал. - Мое почтение, Роман Валерьянович, - доктор Ульянов притронулся к шляпе и удалился. *** Хлудов забрал у Мавры Ефимовны опустевшую кружку и сел на пол возле дивана – он отчего-то так устал, как будто ему самому внезапно стукнуло семьдесят, и пододвинуть стул показалось лишней тратой сил. Лицо пожилой женщины, враз осунувшееся, было, однако, уже не таким иссиня-бледным. Похоже, доктор Ульянов, запойный или нет, дело свое знал. - Лучше вам? - Да, только что-то в сон клонит. - Так это хорошо, поспите. - Продует же тебя так, - встревожилась больная. И, прежде чем Роман успел возразить, заботливо накинула на него край пледа. Так же Михаил в первый же день их знакомства принес и накинул ему на плечи офицерский полушубок. Хлудов закоченел тогда в своем английском френче без знаков различия, который был в самый раз для Константинополя, но грозил воспалением легких посреди наступающей русской зимы. Его это не беспокоило, он был уверен, что простудиться не успеет, к тому же мороз был Божьим благословением после турецкой жары. Но то, что Фрунзе, сам совершенно зеленый ( страдавший от незажившей раны, как потом узнал Роман), заметил, что ему холодно… И то, что Мавра Ефимовна, едва придя в чувство после обморока, беспокоилась, не простынет ли он, сидя на полу… Привыкнуть к этому не получалось, всякий раз искры из глаз сыпались, точно впотьмах налетел лбом на шкаф. Как и к тому, что взрослый сын с матерью могут смеяться вместе. И к тому, что они явно одной породы – как львица и ее выросший львенок, что мать не похожа на фарфоровую статуэтку, готовую разбиться вдребезги от неосторожного слова. Его опыт говорил совсем о другом. О том, что бесполезно пытаться рассказать, что с тобой происходит, - не поймут и еще перетолкуют в такую сторону, что не обрадуешься. Нет никакого смысла признаваться, что нет сил, что не можешь больше, - не услышат и не помогут. Нельзя опускать щит – как раз и пнут туда, где и так наболело. Не надо искать чье-то плечо, чтобы опереться, когда от непосильной ноши того гляди лопнет хребет, - другие люди слишком хрупкие. …Как-то он спросил Голубкова, кой черт понес его в неизвестность от книжных шкафов и лампы с зеленым абажуром, когда дураку было понятно, что война белыми проиграна, что близится катастрофа? Из путаного и сбивчивого ответа следовало, что Сергей с детства был всеобщим любимцем: долгожданным единственным ребенком, кумиром семьи; гимназистом-отличником, на хорошем счету у преподавателей; примерным студентом, благоразумно избегавшим политики, – и совершенно избаловался, вообразив, что так будет всегда. Первое же столкновение с действительностью в лице питерских чекистов, ходивших по «буржуйским» квартирам с повальными обысками, совершенно выбило его из седла. Эти чекисты Сергею ничего не сделали, они просто не испытывали к нему никакой симпатии, разговаривали сурово и грубо. Голубков был напуган, шокирован, обескуражен – и в тот же день пустился в бега. - Один из них, матрос, сказал какие-то ужасные слова! Я до сих пор не знаю, что он имел в виду! – пожаловался сын профессора-идеалиста и шепотом повторил потрясшую его фразу: - Х…й ли ты пиз…шь, какой еще приват-доцент? - Это значит – «Чего ты врешь», - перевел Хлудов. – То есть они тебя обругали, и все? - Ну, да… - растерянно пролепетало профессорское чадо. На этом Хлудов потерял интерес к разговору – он, собственно, собирался расспросить Голубкова о жизни в большевистском Петрограде, но понял, что ничего не добьется, кроме заламывания рук по поводу пайковой воблы, гаснущего электричества и нелюбезных, нецензурно выражающихся представителей новой власти. …Роман, в противоположность Голубкову, всеобщей любви к своей персоне никогда не ощущал и не претендовал на нее. Поэтому такие люди – думающие о других, даже если сами только что чудом разминулись со смертью – казались ему пришельцами из какого-то другого мира, существующего по другим законам. Какие душевные силы нужно иметь, чтобы оставаться добрыми, когда жизнь поворачивается не праздничной стороной. У матери красного маршала этих сил было в избытке, даже теперь. Наверно, поэтому ее любимый сын и получился таким… таким прочным. И оба – и сын, и мать – обладали способностью разглаживать скомканную, как лист бумаги, чужую душу одним своим присутствием. Как в те первые три дня в поезде Фрунзе, которые дались Хлудову тяжело, но стоило час побыть рядом с красным маршалом – и его как-то попускало. Как сейчас, когда измученная болью, слабостью и уколами пожилая женщина дремала, но в этом полусне иногда ласково гладила его по плечу и поправляла съехавший плед. Видимо, потому, что ум у Романа заходил за разум от усталости, в голову пришла странная мысль: при-сут-ствие – это ведь от слова «суть», то есть существование, бытие. Чье-то присутствие в твоей жизни – это факт вашего совместного бытия, которое от этой совместности обретает большую полноту. *** Михаил приехал, когда Мавра Ефимовна крепко спала. Вошел крадущимся охотничьим шагом – он, когда надо, двигался бесшумно, как кот, и хромота не мешала. Роман к тому времени и сам задремал, прислонившись головой к дивану, но тотчас открыл глаза, когда знакомая рука коснулась плеча. Михаил долго смотрел на бледное лицо матери, такое усталое и печальное во сне, и было видно, что в эту минуту он не думает о государственных делах, а только о годах, проведенных в разлуке. Потом, хмурясь, просмотрел врачебные пиктокграммы, ушел к себе и вскоре вернулся в накинутом поверх рубашки и брюк бухарском халате. - Пойдем на кухню, - сказал он шепотом, - мама проснется, надо будет ее покормить. Да и самим жрать что-то надо. - Ты умеешь готовить? – почему-то поразился Хлудов. - Как можно не уметь готовить? – в свою очередь, изумился хозяин дома. – Я сразу после окончания гимназии уехал в Питер и жил один. И в Шуе, и в Манзурке, и после побега, в Чите и в Иркутске, мамы не было. Да и сам побег… я уходил тайгой, с товарищем, - в таких условиях тот, кто не умеет разжечь костер, добыть и приготовить еду, устроить лагерь, зависит от того, кто умеет, а я этого не люблю. - Ты привык, чтобы выполняли твои приказы, верно? - Я никогда этого не добивался, так само собой получалось, потому что обычно я знаю, что делать, - пожал плечами Михаил. - Когда заключенные меня выбрали старостой этапа, мне было двадцать два года, и меня слушались все – и «политики», и уголовники, и конвойные. - Не сомневаюсь. Это было очень плохо? - Каторга, что ли? Ну… я не тот человек, который делает выбор, а потом обижается на его последствия. Видишь ли, я был противником существующего государственного строя, а всякая власть имеет право защищаться. Это предполагалось, и я был готов. И потом, я был очень молод, а в молодости вопреки всему верится, что твоя жизнь будет прекрасной. Михаил закончил чистить картошку, ополоснул ее в миске с водой и спросил: - А почему это тебя интересует? - Я думаю, что ты должен ненавидеть всех, за чей комфорт платил тогда, - откровенно ответил Хлудов, вспомнив резкие слова Фрунзе о «слащавых романсах и чеховских усадьбах». – Мне интересно, почему этого не происходит. И, кстати, дай мне чем-нибудь занять руки. - На, режь, - Михаил пододвинул ему овощи для салата, глубокую миску и нож. – За что их ненавидеть? Людям, у которых в данный момент все в порядке, как правило, наплевать, за чей счет этот банкет. Исключений – таких, как Дзержинский, который еще гимназистом уговаривал крестьян рубить принадлежавший его семье лес, потому что «это же несправедливо, разве мы сами этот лес вырастили?» - единицы. Вот ты много думал о положении крестьян или рабочих, пока сам в Клопополе зубы на полку не положил? - Вообще не думал. Даже как-то в голову не приходило. - Это при том, что у тебя есть совесть. А взывать к совести большинства представителей привилегированных классов – себя не уважать. За окном прозвенел трамвай. - Пойду, наверно, пока трамваи еще ходят. - Чего еще выдумал? – удивился Михаил. – Оставайся. Скоро Костя придет, вы давно не виделись. И мама, когда проснется, расстроится, что ты ушел. Ты же ей тоже уже как сын. Роман уставился на тарелку с крупно нарезанными ломтями серого хлеба, боясь сморгнуть. Он не знал, что сказать, что вообще говорят в таких случаях. А может, и не говорят, а что делают?.. Чем платят за то, что тебя признали своим, - может, чем-то таким, чего у него и нет? - Я уж говорил, что верю в порчу и сглаз, - поставив кастрюльку с картошкой на огонь и отмеряя лафитным стаканом гречку, продолжал Михаил, - а то бы поверил сейчас. Будто сглазил или проклял кто-то целый громадный край. Откуда только вся эта нечистая сила берется? Петлюра, Махно, Тютюнник, Маруся Никифорова, Кошевой, Кочубей, Черепаха, Завгородний, Шаповал, Гуляй-Гуленко… - Не перечисляй. Мне нянька в детстве говорила, что напасти перечислять не надо, они от этого умножаются. - Ладно, не буду. В общем, они! - От Ольского есть что-нибудь? - Да, говорит, какое-то осиное гнездо раскопал. Но промежуточные результаты докладывать не хочет. А я не настаиваю, сам не люблю, когда дергают, пусть уж работает спокойно. Фрунзе, легко проникавшийся симпатией к виртуозам своего дела, добавил с восхищением: - Оперативник высочайшего уровня, манцевские орлы и мой начальник Разведупра Дашевский перед ним как гимназисты перед профессором. Роман кивнул и после некоторого колебания (позволительно об этом справиться или же это совершенно не его дело) спросил: - А как твои? - Нормально, - рассеянно ответил Михаил, оглядывая содержимое полок. – Куда же это мама лавровый лист засунула?.. У Сони хорошие родители, она скучала по ним, рада повидаться. Звонила вчера, говорит, Феликс в ярости: в Чите огромное паровозное кладбище, половину паровозов можно было давно отремонтировать, но ни одна гнида так и не подняла свой зад, пока из Москвы не приехал «страшный» Дзержинский. Он ненавидит такое отношение к делу. - Да уж, я думаю, - проговорил Хлудов, с педантичной аккуратностью нарезая помидор. – Ты ведь с Дзержинским в хороших отношениях? - В нейтрально-товарищеских, я бы сказал, - уточнил красный маршал, разыскивая в недрах буфета бутылку прованского масла, - особо доверительными отношениями с Феликсом никто не может похвастаться. Его нельзя не уважать, но с ним трудно дружить. А в чем дело? - Скажи ему, пусть пошлет своих агентов проверить Ижорский завод. - А что у нас там? – Михаил озадаченно потер лоб, припоминая. – Броневики? - Так точно, выпуск бронеавтомобилей «Фиат» и «Остин». Я сейчас готовлю докладную записку по перевооружению РККА, и знаешь что? Подозрительно много поломок ижорских броневиков. Похоже, с ними что-то не так уже на стадии сборки. О чем бы они ни говорили, рано или поздно разговор неотвратимо сворачивал в рабочую колею. - Завтра позвоню Феликсу. Птица-тройка: бандитизм, саботаж и диверсии… Эх, Роман, когда же мы отдохнем? - Когда увидим небо в алмазах, вероятно, - предположил Хлудов. – Хотя моя нянька в подобных случаях поминала какое-то «морковкино заговенье». В прихожей послышался шум. - Не заперто, - укоризненно сообщил Константин, появившись в дверях. - Говори тише, - остановил его младший брат, - мама спит. - Врач был? - спросил старший, понизив голос. - Да, доктор Ульянов, - ответил Роман, пожимая протянутую руку. - Записку тебе оставил. - Костик пришел? – послышался из гостиной сонный, но уже не такой слабый голос Мавры Ефимовны. - Мам, да мы все тут, - откликнулся Константин и поспешил на зов. 1. перепрыжка - заключительный этап соревнований, в котором участвуют только участники, проехавшие "нулём", то есть без повалов. 2. Привет, принц. 3. Ваше высочество не против немного побегать? 4. Рысью! 5. Очень хорошо. 6. Галоп! Пошел, пошел! 7. Хороший мальчик. 8. Соборование вообще-то для исцеления, но в народе у этого таинства зловещая репутация, поскольку соборуют - так уж повелось - тяжелобольного или умирающего. 9. Грудная жаба - стенокардия.