Все теперь без меня

*старинное присловье, означающее, что спутники должны быть добрыми товарищами. Разъездной штабной «остин» и конные конвойцы ждали во дворе. У одного из них Хлудов заметил ручной Льюис и чуть не съязвил – а где же броневик, безопаснее все же ехать на броневике. Он поздоровался с бойцами, которые давно перестали быть для него безликой массой, превратившись в конкретных Андрея Уса, Ласло Надя, Петра Шипилова, и спросил одного из них: - Скажите, Татаринов, что крестьянин охотно примет в подарок? - Сбрую для лошади, - уверенно ответил красноармеец. – Сбруя быстро изнашивается, конский пот разъедает сыромятину как кислота, а новая дорого стоит. - Сколько? Сумма, которую назвал боец, была для него вполне посильной. И шорные лавки, как и прочие, в Харькове имелись, спасибо новой экономической политике. - Не сочтите за труд купить комплект сбруи, в подарок одному хорошему человеку. Мы поедем медленно, у вас хорошая лошадь, догоните нас. - Слушаюсь, - Татаринов козырнул и ускакал. Через полчаса он нагнал спутников в пригородном Песочине. В степи под Коротычем они встретили мангруппу ЧОН, преследующую банду. В группе всадников на разномастных, пестрых от линьки лошадях мелькнули две-три прибалтийских и мадьярских физиономии, остальные были славянские. Хлудов в который раз по-хорошему удивился тому, сколько же среди красных – и взрослых, и молодежи, как эти бойцы – красивых интеллигентных лиц. Интеллигентных, конечно, не в смысле пресловутых очков и шляпы, а выражающих привычку думать и благородство натуры. Его больно уколола мысль, что кто-то из этих ребят сегодня или завтра не вернется в казарму. Полтора года как нет большой войны, а бои и потери есть, сводку о них он каждое утро кладет на стол главкома. Даже среди высшего комсостава: в прошлом году, еще до его возвращения, погибли в стычках с бандитами комбриг Плясунков и начдив Пархоменко. А лезут эти банды, по крайней мере две трети из них, из-за кордона – все потому, что его высокопревосходительство и прочие упыри все никак не смирятся с тем, что ушли в небытие навсегда. «Колом бы вас, осиновым, сволочи…». В Люботине Хлудов оставил лошадей и троих из пяти конвойцев и в сопровождении Уса, Татаринова и водителя, погрузив автомобиль, выехал в направлении Херсона на бронепоезде, шедшем из ремонтного депо в Крым к месту несения службы. Положение представителя ставки главкома Украины и Крыма давало определенные преимущества. Он не слишком удивился, узнав в бронепоезде, носившем теперь имя «Советская Украина», бывший «Офицер». Даже порадовался, что в спешке эвакуации его не успели взорвать. «Послужит еще. Да и я послужу». Конвойцы по-хозяйски расположились в купе, запалили «буржуйку», достали из сидоров хлеб, сахар и неизменные трофейные консервы, поставили на огонь чайник. - Роман Валерьяныч, а что там будет, в Генуе этой? – спросил Татаринов. – Чего Антанта от нас хочет? Фрунзе знал какой-то секрет обращения с рядовыми и подчиненными, отчего те держались очень свободно, не забывая, однако, о дисциплине и субординации. - Денег хочет, - ответил Роман. – Царские долги и долги Керенского, восемнадцать с половиной миллиардов золотом. - Неужто заплатим? - Ни в коем случае. Советская делегация предъявит контрпретензию: убытки в результате интервенции на сумму тридцать девять миллиардов. Даже шофер, молчаливый латыш, присвистнул. - Так и они, поди, не заплатят? – предположил Ус. - Нет. - А зачем тогда? Роман усмехнулся, вспомнив, как с тем же самым вопросом он сам приставал к Фрунзе. - Ради мира. - А выстоят там наши? – беспокоился Ус. – Не задавят их числом? Андрей Ус, земляк Фрунзе – семиреченский казак - и полный георгиевский кавалер, был личностью примечательной. Лицо его состояло из двух половин: левая – изуродованная страшным сабельным ударом, отрубившим ухо и пол-щеки, отчего глаз закатился под верхнее веко, правая – красивая той неславянской красотой, которая часто встречается у казаков, поколениями женившихся на пленных турчанках и черкешенках. Но шрам так стянул кожу, что при любом напряжении мимических мышц и нормальная половина лица искажалась страшной гримасой. Как-то между конвойцами вспыхнул спор, грозивший перейти в натуральную потасовку, и Ус укоризненно пробасил: «Товарищи, мы же православные!» - Выстоят, Андрей, обязательно выстоят, - с уверенностью, которой никогда не чувствовал прежде, ответил Хлудов. – Я говорил с Чичериным. У него железо в позвоночнике, как сказал про Буденного один мой знакомый генерал. Он не уступит ни пяди, даже если умрет там. На лестнице были слышны аккорды «Турецкого марша» - звон хрустальных шариков, горстью брошенных на серебряное блюдо. - Моцарт?.. - Георгий Васильевич – пианист-виртуоз, один из лучших в Европе, а может, и в мире исполнителей Моцарта, - пояснил Фрунзе. - Музыка помогает ему думать. - Вы что, издеваетесь? – предположил Хлудов, подразумевая все в целом. - Слушай! – Михаил тихо открыл дверь и, приобняв спутника за плечо, провел в кабинет. (Потом он объяснил: когда Чичерин музицирует – можно зайти и послушать, только без стука и без доклада, чтобы не мешать.) На прекрасном бейкеровском рояле играл человек средних лет, благообразной интеллигентной внешности – галстук, очки в тонкой золотой оправе, седеющая эспаньолка. Крупные красивые кисти взлетели над клавишами, и перезвон хрустальных шариков превратился в целый хрустальный водопад. Лицо советского министра иностранных дел, вдохновенное и счастливое, вдруг напомнило Роману Буденного на конезаводе. На первый взгляд, ничего общего не было между этими двумя людьми. Но не подлежало сомнению, что Чичерин любит музыку так же бескорыстно и самозабвенно, как красный Мюрат – лошадей. На лице Михаила появилась та же мальчишеская улыбка, что и в Ангоре, когда он испытывал дареного коня. Секунду спустя Хлудов понял, что и сам, как тогда, улыбается так же неконтролируемо и, надо полагать, так же криво. Руку на его плече Михаил не то забыл, заслушавшись, не то оставил нарочно. Так же он поступал, приучая своих штабистов к присутствию недавнего врага – выказывал расположение к нему, и тем приходилось, куда денешься, сдерживать свою неприязнь. А потом она как-то поутихла, потеряла остроту, потому что любая вражда, если не подливать в нее масла, постепенно затухает. - Поздравляю, товарищи, с блестящей победой молодой советской дипломатии! - Ну, воевать-то не пришлось, - пожимая Чичерину руку, улыбнулся Михаил, - Кемаль враг Антанты и наш добровольный союзник. Бронированная махина с грохотом и лязгом одолевала перегон за перегоном. - А вот, не обижайтесь, если не так спрошу… - Не обижусь, - усмехнулся Хлудов. – Спрашивай, отвечу, если смогу. - Ездил я на побывку в свою станицу, видел там казаков, которые по амнистии из Турции возвратились. Не объясню, но видно их. Другие они. И вас, извиняйте, тоже видно. Вот как воевавшего от необстрелянного завсегда отличишь. Я было подумал, может, с Турцией что не так. А съездил туда с Михалвасильичем – страна как страна, люди как люди… Отчего так? - Ну, чего пристал, как репей! – вмешался Татаринов. – Ты, Андрюха, мужик геройский, только дотошный - прям спасу от тебя нет! - Да нет, ничего. Эмиграция – это смерть. На чужбине не возникает привязанностей, да и те, которые были, рвутся. Ты механически, силой обстоятельств с кем-то связан, но ни к кому не можешь прирасти душой. И сам как перекати-поле – катишься, и не за что зацепиться… Он спросил, помолчав: - А вы-то сами не обижаетесь? Что, вот, меня велено охранять? Конвойцы переглянулись. - Месяца три назад, и верно, не обрадовались бы, - ответил за всех Ус, - а после Самсуна обижаться не приходится. За то, что наш в тот день живым остался, мы, кто верующий, вас в помянник «о здравии» вписали. - Вам за это сто грехов спишется, и в этой жизни, и в будущей, - поддержал его Татаринов (Хлудов наконец вспомнил имя этого бойца - Николай). - Такие, как товарищ Фрунзе, сейчас, после войны, даже нужнее, чем на войне, - неожиданно вступил в разговор латыш (звали его Мартин, фамилии Хлудов не знал). – Герои бескорыстны, их награда - честь (это слово он с прорвавшимся акцентом выговорил как «чэшкьть»). А плодами победы пытается воспользоваться всякая сволочь. Хлудов с интересом взглянул на шофера. «Преторианцы революции» все еще были для него все на одно лицо. - А кем вы были, Мартин, до того как поступили в латышские стрелки? - Учителем я был, - снова без акцента, который то появлялся, то исчезал, ответил латыш. – Учителем истории. - Наш-то – человек, - сворачивая цигарку, сказал Ус, - не мясник вроде Тухачевского. С таким можно войну пахать. - И бронепоезд с оравой флотских за собой не гоняет**, - вставил Татаринов. - Полувзвод – вот и весь конвой. - А что вы на нас так смотрите? – жутковато усмехнулся изуродованным лицом Ус. – Мы сами не на виду, а всё примечаем. Вот Александр Карлович, к примеру, - с восемнадцатого года в Красной армии, а в Турции не хотел с нами за одним столом обедать. Видать, крепко в нем дворянская закваска сидит! - Полковник Андерс остзейский немец, - заметил Мартин, - такая уж это нация. Раз навсегда заведенному порядку привержены. - А вы, Роман Валерьяныч, видать, до того как мозгами тронулись, были из правильных офицеров, - сказал Татаринов. - Не из таких, у которых нижние чины из зуботычин и «скотин» не вылазят. - Вот уж чего не было, того не было. Этой вины не признаю. *** Девять часов спустя они сошли на станции Каланчак и еще через час на машине доехали до Строгановки. Пару раз «остин» увязал в предвесенней грязи – приходилось толкать. Уже стемнело. Хлудов прикинул, что если ночью не будет военного эшелона на Харьков, то, учитывая черепашью скорость пассажирских поездов, он завтра опоздает на службу, точнее говоря, совершит прогул. Эта мысль его позабавила, как и вполне вероятный выговор: он при деле, он такой же, как и все, с него можно взыскивать. Не то что первый месяц в Советской России – не пришей кобыле хвост, и к тому же сначала Буденному, а потом Фрунзе приходилось за ним присматривать, чтоб не обидел никто. При этом он старательно гнал от себя мысль о белом медведе, то есть о том, что аэропланы еще ненадежнее пассажирских поездов, и как знать, вернется ли в срок сам Фрунзе или в лучшем случае совершит вынужденную посадку где-нибудь в Воронеже. О «худшем случае» он не думал вообще, потому что должна же быть в мире хоть какая-то справедливость. **Троцкий прославился тем, что впереди его личного поезда шел его же бронепоезд с целым полком охраны из балтийских моряков. ПоездА особого назначения были у всех крупных белых и красных военачальников, это был самый эффективный способ осуществлять оперативное управление войсками при большой подвижности фронтов, но ДВА поезда - это уже ту мач.