Параллельные

       И на следующий день она заболела.        Просто взяла и заболела.        Будто бы назло сразу всем (а главное себе самой). Догулялась вчера босыми ногами по промерзшей дорожке с машины до подъезда.        Даша всем своим существом ненавидела болеть, но исполнительно каждый чертов раз подхватывала абсолютно все сезонные гриппы и ОРВИ. А этой весной она еще не болела, и поэтому и случившееся было вопросом времени.        И так вышло, что именно сегодня.        Еще с самого утра все ее тело сотрясал невыносимо сильный озноб. В тяжелой голове было мутно-мутно, общая слабость от поднявшейся температуры, заложенный нос, а в воспаленные глаза будто кто-то щедро сыпанул песка (и открывать их совсем не хотелось, хотелось постоянно спать). И как же Даша ненавидела все эти постоянные спутники любой своей болезни. Она, вроде как, и могла держаться на ногах, членораздельно разговаривать с людьми, что-то даже соображала (но процентов на тридцать меньше, чем обычно), но вот мир воспринимался раздражающе-поролоновым и ненастоящим, слишком быстрым, когда как она двигалась медленно-медленно и, кажется, что мимо всего, чего нужно.        — Как же так? Как же так? — взволнованно охал школьный диспетчер по телефону, когда Абрамова до невозможности хриплым голосом сообщила ему, что сегодня в школе не появится, да и завтра, наверное, тоже, и послезавтра и вообще она сильно болеет, и это, похоже, надолго. — Конец учебного года! Вы очень сильно нас подставляете!        — Вы так говорите, как будто я специально заболела, — сипло проворчала она в трубку, и тут же, как в доказательство, зашлась в сильном приступе кашля.        — Я вас понял, — сухо проговорил ей диспетчер, когда она, громко шмыгнув носом, снова поднесла к уху телефон. — Поправляйтесь.        «Да и тебе не болеть!», — раздраженно подумала Абрамова, откидывая в сторону трубку.        И на самом деле болезнь была весьма кстати.        Это станет ее небольшой передышкой от чертовых уроков. Да вот только не от учебных. А скорее уроков по выживанию в этой образцовой и лучшей гимназии в Москве, что стала ее личной символичной гладиаторской ареной. Даше даже казалось, что скоро, когда в ее классе будет появляться Дементьев, наблюдающие за этим ученики будут скандировать: «хлеба и зрелищ!».        У ее жизни и правда, было отменное чувство юмора.        Вспомнить хотя бы весь вчерашний день (но лучше бы его, конечно, забыть, как страшный сон).        Что она и делала весь этот день, заливая в себя едва ли не литрами горячий чай с сахаром и лимоном, закутавшись в самый теплый домашний свитер, несколько одеял и до кучи еще надев на ноги пушистые утепленные носки.        Глаза противно слезились (будто и правда туда что-то попало) из-за высокой температуры, лицо было покрасневшим, щеки опалил лихорадочно-нездоровый румянец, — и она вполне бы могла сойти за карикатурную героиню из романа с разбитым сердцем, если бы не заложенный нос и не саднящее воспаленное горло в придачу, которое хрипло, до неузнаваемости искажало голос.        Ее обеспокоенная мама едва ли не насильно пичкала дочь лекарствами и домашней сладкой выпечкой.        И Даша, послушно запивая таблетки от жара сладким чаем, апатично весь день (когда просыпалась от обрывочных коротких температурных снов) жевала то яблочно-грушевую шарлотку, щедро посыпанную сахарной пудрой сверху, то апельсиново-шоколадные кексы с кусочками цукатов, абсолютно, правда, не чувствуя вкуса. Ей просто было сладко во рту. И этого вполне достаточно. Она с детства во время болезней не могла есть ничего, кроме сладкого.        А проснувшись следующим утром, чувствовала себя куда лучше. Температура за ночь, наконец, спала, но ватная слабость в теле и сонливость никуда не делись. Вставать с кровати в таком разбитом состоянии ей совсем не хотелось, но, как назло, кто-то в десять часов начал требовательно трезвонить в дверной звонок.        Ее мать с самого утра куда-то уехала, младший брат был в школе, и в квартире она осталась одна. Поэтому пришлось, не без тяжелого и обреченного вздоха великомученицы, выбраться из вороха одеял и поплестись к двери.        По дурной привычке, не спросив кто там, Даша широко распахнула ее и недоуменно посмотрела на стоящего за порогом курьера. Этот совсем молодой паренек в форменной влажной ярко-желтой накидке известной фирмы по доставкам выглядел почти также плохо, как и Абрамова: погода на улице за эти два дня сильно испортилась. С резким похолоданием небо заволокли темно-серые тучи, дул сильный порывистый ветер с вкраплением мокрого (недо)снега. В такую погоду из дома и носу не хотелось показывать.        Курьер же, коротко уточнив ее имя, и удостоверившись, что перед ним Абрамова Дарья, сначала протянул ей на подпись бланк, а затем вручил объемную, хорошо запечатанную коробку.        — Но я ничего не заказывала, — прохрипела осипшим голосом она, думая, что это какая-то ошибка или чья-то несмешная шутка.        Может, ее брат прикалывается и прислал ей какое-то непотребство? Хотя первое апреля давно прошло.        — Так это в подарок же, — равнодушно пожал плечами курьер. — Все заранее уже оплачено. Вам нужно только принять.        Дела…        — Но от кого это? — не сдавалась Даша, все же неуверенно принимая коробку из рук паренька.        — Этого не знаю. Всего вам доброго.        И Абрамова, проводив уходящего обратно в слякотно-снежный холод улицы курьера сочувственным взглядом, закрыла дверь. И влекомая любопытством, позабыв даже о том, что вообще-то болеет и минуту назад не хотела вставать с кровати, довольно энергично прошла с коробкой в свою комнату. А затем, поставив ее на письменный стол, аккуратно вскрыла запечатанные места канцелярским ножом, и нетерпеливо распахнув картонные края, обнаружила в ней…        Кажется, что добрую половину ассортимента какой-то аптеки!        В ее голове это просто не укладывалось.        Какой-то добрый человек наполнил коробку разнообразными лекарствами, будто бы на любой случай простуды, гриппа и ОРВИ. Да и лекарства это были не из дешевого сегмента. Ее меткий взгляд (горько наученный опытом многочисленных заболеваний) сразу же насчитал довольно приличную стоимость всего этого заботливого жеста от…        «Поправляйтесь скорее. Без ваших чудесных уроков физики в этих стенах стало совсем скучно», — прочитала она в оставленной записке.        И сразу же безошибочно поняла, от кого это всё было. Этот ублюдошно-ровный каллиграфический почерк нельзя было спутать ни с чем другим. Абрамова знала только одного человека на этом свете, кто писал так.        Ее глаза сузились. Пальцы, сжимающие края записки, дрогнули.        Вот же!        Неужели Дементьев решил сменить способ и пойти от обратного? Вместо ежедневных колких слов и насмешливых провокаций у них теперь коробочно-лекарственный период (вместо цветочно-букетного)? А ведь абсолютно по-хамски как-то заявил, что у нее слишком сучья натура для подобного рода «ухаживаний». С чего вдруг решил передумать?        По-хорошему, ей должно было быть плевать на это. Абсолютно и бескомпромиссно. Дементьев ведь для нее все равно остался невыносимым мудаком, который только и делал, что планомерно превращал ее жизнь в ад. Ничего не поменялось.        Но…        Но ее губы против воли все же дрогнули в непроизвольно широкой улыбке. И это очевидно непозволительная реакция учительницы, которой в самом допустимом случае должно быть все равно на такие жесты собственного ученика.        Какая это все глупость-глупость-глупость!        Даше было двадцать три года, за плечами — оконченная вышка педа и почти год практики в учебных стенах. Она уже много чего знала про профессиональную педагогическую этику и многочисленные «табу», как молодой специалист. А еще немного про разочарования от своих неоправданных ожиданий в выбранной профессии.        Да вот только как молодая девушка, не знала практически ничего про ухаживания и отношения. Пока ее сверстницы (что в школе, что в университете) умудрялись прекрасно совмещать личную жизнь с учебой, она же только училась, и в принципе мало интересовалась отношениями (пару пьяных случайных поцелуев: то на спор в игре, то из любопытства просто, чтобы попробовать — не в счет).        А сейчас же жизнь будто хотела возместить все эти годы размеренного спокойствия, подбросив ей на пути больно наглого, всего из контрастов старшеклассника.        Да и непростого, чтобы явно жизнь медом не казалась!        Потому что сам Дементьев до банального был высокомерным и недоступным, как баснословно дорогая единичная вещь из лимитированной коллекции, что явно не для каждого (каждой). Да вот только лично для нее эта его «избранность» — фикция.        Настолько идеальный внешне и холодный мудак, что, идя от противного, из всех выбрал объектом своего интереса именно ту, которой он и даром не сдался — такое клише. Причем клише — старое и затертое всеми, кому не лень, начиная и заканчивая разными интерпретациями режиссёров, сценаристов и писателей.        В Абрамовой немного любви к такому затертому штампу, зато в противовес много железных установок и табу. Любые отношения с собственным учеником  входили в эту ее строгую, недопустимую табуированность.        И у Даши совсем не было желания становиться очередным выполненным пунктиком в больной мании неумеющего проигрывать золотого мальчика. Она не была какой-то особенной, не обладала неописуемо прекрасной внешностью. На нее никогда не вешались гроздями поклонники, поэтому Абрамова прекрасно понимала, что такой патологически сильный интерес к ней только из-за самой «запретности» и недоступности таких отношений.        Потому что Александр Дементьев был, напротив, из редкой «богоизбранной» категории тех людей, на которых вешаются и не дают прохода. И неудивительно, в общем-то. Генетика явно вытащила золотой билетик при его рождении (высокий интеллектуальный потенциал и ублюдошно-красивое скуластое лицо), склонность к перфекционизму, строгому распорядку и безлимитный банковский счет родителей — отличная стартовая комбинация, чтобы быть в центре внимания. А если сюда еще добавить умение правильно высокомерно себя подавать, врожденный лощено-надменный шарм с полным очевидно транслируемым осознанием собственного превосходства (наверняка еще с класса седьмого) — и готов идеально-идеально выверенный мажористый мудак в сверкающей обертке (как те дорогие конфеты с ее детства, которые только по большим праздникам).        Абрамовой же он не был нужен со своей чертовой неестественной идеальностью (и лучше бы его совсем не было в ее жизни). Вот только парадокс, что вот она ему была нужна. Он караулил ее после уроков. Постоянно колко поддевал. Позавчера довез до дома. Сегодня отправил коробку с лекарствами. И в целом вел себя как поехавший.        И это ли не насмешка богов?        Как и то, что Абрамова уже час бесконтрольно широко улыбалась, рассматривая и перебирая отправленные им лекарства, и катала во рту сладкие медово-лимонные пастилки от боли в горле.        Глупость-глупость-глупость. 666        Даша еще пару дней провела на «больничном». А на наступившими за этим выходными, окончательно поправилась и окрепла настолько, что прямо с утра нашла в себе силы выйти из дома и прогуляться до почты, чтобы, наконец, забрать свою заказанную с интернет-магазинов мелочевку (из смешных наушников в виде лягушек и разнообразных чехлов на телефон).        Погода за эти дни ее сидения дома сильно не улучшилась. На улицах в некоторых местах лежал грязный тающий снег, а перед ее домом были огромные островки примёрзшего на асфальте льда, и чтобы на нем не поскользнуться, идти нужно было совсем медленно и осторожно.        Абрамовой больше всего не нравилась именно такая мерзкая погода. Не зима и не весна, а черт пойми что. Еще и солнце выглянуло в этот день, как в насмешку, потому что толком не грело и было больше декорацией на небе.        Когда же она вернулась домой (невероятно раздраженная, так как час простояла в огромной очереди и по пути обратно несколько раз едва не упала, поскальзываясь на бесконечном льду на тротуарах) и громко захлопнула за собой дверь, то недоуменно замерла на пороге, растерянно принюхиваясь к воздуху в маленьком коридорчике, думая, что, похоже, начала сходить с ума.        Потому что во всем ее доме отчего-то невероятно сильно пахло персиками, что раздразнивали и щекотали ее в кои-то веки не заложенный нос.        Но это было просто невозможно! В апреле совсем не сезон, и в город самые первые поставки этого фрукта завозят только в конце мая.        И тем не менее, пахло именно персиками! Причем не зелеными, а совсем будто бы спелыми, ведь только от таких бывает такой густой и восхитительно-сладкий персиковый аромат.        Разувшись, сняв с себя куртку и кинув на тумбочку в коридоре несколько свертков, которые забрала с почты, Даша, ни черта уже не понимая, прошла в гостиную (из приоткрытой двери которой приглушенно раздавались чьи-то голоса) и повторно оцепенев, замерла на месте.        В голове все перемешалось. Она резко со свистом втянула в себя воздух через пересушенные и потрескавшиеся губы.        — Ты?! — пораженно выдохнула Абрамова, совсем обескураженно уставившись на Дементьева, который в маленькой уютной гостиной ее квартиры был совсем чужеродно-неуместным и странным элементом.        Ее взгляд словно откровенно споткнулся о него. Настолько Дементьев казался здесь противоестественным и не вписывающимся. Начиная от идеально-выверенного внешнего лоска из черной застегнутой на все пуговицы рубашки и дорого поблескивающих на левой руке часов. И заканчивая привычной откинутой вальяжно-расслабленной позы: будто бы сидел сейчас не в чужом доме на заваленном дурацкими декоративными подушками бежевом диване, а, как минимум, в кожаном кресле в своем собственном кабинете. Это вообще была одной из его странных особенностей. Он даже на уроках в ее классе создавал такое впечатление. Полного хозяина положения.        Но в ее доме — это было настолько ирреально и странно, почти фантастично, что Абрамова даже попыталась сморгнуть его, быстро-быстро взмахивая ресницами, как крылышками пойманной в паутины бабочки. Будто бы это был ее бред или зрительная галлюцинация, и, если сильно проморгаться, он пропадет.        Но Дементьев никуда не пропал и не развеялся. Он, все также вальяжно откинувшись на спинку дивана в ее гостиной, продолжал ублюдошно-ласково улыбаться ее матери. Которая (о, ужас!), казалось, была полностью им очарована, и, сидя рядом с ним на диване, беспрерывно над чем-то тихо смеялась, качая головой.        Даша вообще давно не видела ее настолько веселой…        — Здравствуйте, Дарья Григорьевна, а мы вас все ждем, — усмехнулся Дементьев, поднимая на нее откровенно вызывающий взгляд, в которых плясали смешинки. — Почему вы не говорили, что у вас есть старшая сестра?        Это давно избитые банальности, пахнущие нафталином, в порочно-насмешливом исполнении Дементьева отчего-то производили странный эффект. По крайней мере, ее мать непритворно польщенно вновь засмеялась.        Саму Дашу же невыносимо сильно затошнило от всего этого идиотского фарса: еще бы спросил у ее матери, не нужен ли ей зять.        — Даша, ты не говорила, что у тебя настолько милые ученики, — отсмеявшись, с мягкой улыбкой на губах произнесла ее мать, указывая ей рукой в сторону подоконника. — Только посмотри, какую прелесть тебе подарили!        «Только не это!», — про себя простонала Абрамова, даже не глядя в ту сторону, на которую показывала женщина. — «Это жалкое притворство, мама! Потому что он не милый! Он настоящее чудовище!».        Которое совсем уже, кажется, потеряло совесть!        Дементьев не сводил с нее пристального взгляда, и яркие лучи солнца, падающие в гостиную через окна, бликовали светло-зеленым абсентом в его малахитовых радужках.        — Что ты здесь делаешь? — грубо спросила она, натурально испепеляя его сейчас гневным взглядом исподлобья.        Дементьев, не поменявшись в лице, выразительно приподнял бровь на ее горячее недовольство, будто бы ничего странного и наглого в его поведении не было:        — Пришел от имени класса справиться о вашем здоровье, — насмешливо выдохнул он. — Вас давно не было. Мы все очень за вас переживаем.        — Ну, конечно! — язвительно фыркнула Абрамова в бессильной ярости сжимая кулаки; оцепенение прошло, и теперь внутри нее просто все бурлило от злости (как же она его сейчас ненавидела!). — Справился о моем здоровье? Всё? Тебе не пора уже уходить?        — Даша, не хами! — сильно возмутившись, хлестко одернула ее мать и полоснула по дочери таким разочарованно-гневным взглядом, что Абрамову даже дрожь пробрала (она уже забыла, что ее мать может так нее смотреть), а затем, повернувшись к Дементьеву, извиняющимся тоном начала оправдываться: — Простите, пожалуйста. Она от болезни совсем не своя. Может быть, все-таки чаю, Александр? Я с утра приготовила булочки с маком, они еще совсем теплые.        В голове же Даши снова все перемешалось, как после стихийного торнадо: ее что, и правда только что грубо одернула родная мать за то, что она посмела не тем тоном разговаривать с мудаком Дементьевым, который совсем уже обнаглел и посмел заявиться в ее дом? Она что, серьезно сейчас? Это происходит на самом деле?        Да нет же!        Ей вновь казалось, что все происходящее не взаправду. Что это ее очередной кошмар. И она скоро проснется, и всего этого не будет.        — Я бы с удовольствием, но вот только совершенно не люблю сладкого, — и будто чтобы смягчить свой отказ, Дементьев совсем обаятельно и чувственно улыбнулся ее матери, и у наблюдающей за этим Абрамовой непроизвольно екнуло под сердцем. — К тому же, мне, в самом деле, уже пора уходить.        Ее мать лишь обезоружено понимающе закивала, смотря на него почти завороженно. И мог же этот мудак быть настолько ублюдошно-милым и порочно-обаятельным, когда хотел! Да вот только с самой Дашей, казалось, что он этого не хотел никогда.        Дементьев поднялся с дивана с ленивой грацией и настолько непринужденно, будто бы этот его визит не нуждался в дополнительных объяснениях. Будто бы все происходящее было в порядке вещей и абсолютно нормально.        — Не проводите меня, Дарья Григорьевна? — саркастично спросил он Дашу, подходя к ее застывшей ледяным изваянием в дверях маленькой фигурке.        И только когда они вместе вышли в маленький тесный коридорчик, и за ними плотно закрылась дверь, Абрамова, повернувшись к нему, зашлась в яростном тихом шипении:        — Какого черта?! Что ты себе вообще позволяешь, Дементьев?!        Но, кажется ее бесконтрольная злость от собственной растерянности и полной уязвимости от того, что он посмел явиться в ее дом, в место, которое всегда было самым безопасным (он будто сокращая дистанцию, планомерно лишал ее всякого чувства защищенности), его только сильно позабавила.        — И, правда, какой я мерзавец, — лишь усмехнулся он, смотря на нее привычно сверху-вниз с отчетливым лукавым прищуром. — Посмел прийти справиться о здоровье своей болеющей учительницы. Нет мне за это прощения. Еще скажите, что накажете меня за это, оставив после уроков.        «Будь моя воля, я бы вообще тебя из гимназии выгнала за то, что ты творишь!», — взбешенно пронеслось в ее голове.        — Пришел только спросить, как я себя чувствую из беспокойства? — неприязненно скривила Даша губы. — Ну, конечно.        — А в это так сложно поверить? — вновь выразительно приподнял он темную бровь, и деланно «задетый» ее словами, укоризненно следом протянул: — Какого вы обо мне плохого мнения… А я вот о вас говорил только хорошее весь этот час.        Абрамова лишь раздраженно фыркнула.        Но затем выверенно-скульптурные черты его лощеного лица неожиданно опасливо заострились, непроизвольно вызывая в ней волну мурашек вверх по коже. А из его голоса совсем пропала мягкая насмешливость, когда он деловито-холодно выдохнул следом:        — Ну и, кроме того, я привык доказывать свои теории и предположения. Например, то, что у вас на личном фронте действительно никого нет, — ублюдошно-самоуверенно заявил он, взгляд же его заиндевевших глаз на ее лице при этом откровенно кололся и будто бы клеймил. — И врать нехорошо, Дарья, в детстве не научили этому?        Не покраснела она только чудом, взвинчено поинтересовавшись:        — Да откуда ты можешь знать, что у меня никого нет?        — Ваша очаровательная мама мне об этом проболталась, пока мы вас ждали, — острый уголок его губ снова дернулся в усмешке. — И она у вас вообще милая, гостеприимная, вежливая. Жаль только, что вы совсем не в нее пошли.        «О, мама, ну зачем?!», — про себя простонала Абрамова, и ей даже было страшно представить, что она еще могла ему про нее растрепать за этот длинный час, раз уж между ними была затронута тема ее личной жизни.        И примерзкие ощущения собственной уязвимости, общей беспомощности от сложившейся ситуации и позорно вскрытой лжи, перемешавшись и вспенившись внутри нее, дали ожидаемо взрывной приступ неконтролируемой злости в желании ответно задеть, чтобы не чувствовать себя такой жалкой:        — Что, так сильно понравилась моя мама? — нехорошо сощурившись, яростно зашипела Даша. — Хочешь, могу даже дать ее телефончик. Тебе же вроде так нравятся женщины постарше.        Дементьев же, слегка склонив голову набок, с очередной тягучей и невероятно порочной ухмылкой, едко выдохнул ей прямо в лицо:        — А вам бы этого хотелось? — он невыносимо выразительно приподнял бровь, не сводя с нее пристального, смеющегося взгляда. — Скажите честно, Дарья Григорьевна, вас так возбуждает мысль, чтобы я стал вашим отчимом?        Невыносимо сильный жар мгновенно ошпарил ее лицо. Сердце ломающе-дробяще забилось едва ли не в горле от волнения.        — Дементьев! — абсолютно взбешенно воскликнула Абрамова.        Она уже и забыла, с какой легкостью он может опошлить, переиначивая буквально каждое ее слово!        — Тшш, не так громко и страстно, Дарья Григорьевна, — совсем интимно и доверительно зашептал он ей. — Потише. Нас может услышать ваша мама. Еще подумает, что вы ко мне пристаете. Зачем вам это?        Ее лицо еще раз обожглось жаром, и она непроизвольно обернулась в сторону гостиной, где сейчас находилась ее мать. Которой, и правда, не желательно бы было знать всей этой грязи, в которую ее дочь насильно втягивал ее собственный ученик.        И на мгновение всё вдруг снова стало для Даши невыносимо странным, непонятным и сложным. Она прекрасно осознавала лишь одно, что происходящее уже не вписывалось ни в какие рамки. Что это слишком. Откровенно слишком.        Уже даже родные стены переставили быть для нее «безопасными».        Она потерянно оглянулась обратно на причину всех своих «бед», и молча стала наблюдать за ним.        Дементьев, опустившись перед ней вниз, начал надевать свои черные кожаные оксфорды. Левый рукав его черной рубашки при этом повторном символичном склонении перед Абрамовой на колени, почти задел ее бедро.        И с ним рядом это «почти» было всегда. Все на грани. Будто на самой кромке обрыва в пропасть.        А затем, будто почувствовав на себе ее взгляд, поднял к ней лицо. И в его глазах цвета замороженной дьявольской зелени, что ответно остро коснулись взглядом ее лица, снова застыло престранное выражение: откровенно голодное, едва ли не лихорадочное.        Она уже видела такой его взгляд. Он также температурно как-то смотрел при ней на чертову задачу. А сейчас на нее.        Даша тяжело сглотнула и напугано отвернулась от него. Сердце отчего-то опять загнанно заколотилось в грудной клетке, а уши будто бы заложило.        Дементьев одним быстрым рывком поднялся обратно на ноги, заполняя собой пространство маленького коридорчика и вновь становясь выше ее. Она чувствовала на себе его настойчивый прямой взгляд, но трусливо не решалась поднять на него глаза. Откровенно боялась горящего в его радужках огня.        — Так на чем мы там с вами остановились? — колко спросил он ее. — Ах, да! О том, что вас заводит… Продолжим?        От неожиданности она даже выпрямилась.        Мудак!        Какой же он мудак!        Нагло вторгнувшись к ней домой (когда его никто сюда не звал!) и прекрасно зная, что за стенкой находится ее мать, ему хватило бесстыдства говорить ей такие похабные вещи, глядя прямо в лицо!        Абрамова с шипением набрала в себя воздух:        — Дементьев, ты уже вкрай обнаглел! — яростно прошептала она ему. — Выметайся из моего дома сейчас же!        И снова вспенившаяся внутри нее злость напрочь лишила здравого смысла, заставляя забыть о всяком педагогическом этикете в невыносимой потребности ответно задеть.        — И знаешь еще что? — распалённо, глядя прямо в его лощеное самодовольное лицо от очередной удавшейся провокации (все же сумел вывести ее из себя), ядовито процедила Даша. — В списке вещей, которые меня заводят, ты — на последнем месте!        Дементьев лишь насмешливо покачал головой:        — Дарья, врать нехорошо.        — Я не!..        — Ты врешь мне, — холодно перебил он ее, переходя на «ты», и его глаза при этом опасливо сузились.        А затем сделал шаг к ней, сокращая даже условное расстояние между ними, нависая тенью над ее маленькой фигуркой, откровенно зажимая ее в коридорную стенку. Перекрывая пути отступления своими вытянутыми руками по обе стороны от нее.        Ее пульс испуганно подскочил болезненными толчками к горлу. И не закричишь же. Ей вообще ничего не оставалось, кроме жалких молитв и упований на то, чтобы ее мать сейчас не вышла из гостиной в коридор.        И как же ужасно! Ужасно! Ужасно!        Даша, задрав голову наверх, немигающе смотрела прямо в чужие глаза и слова не могла выдохнуть, абсолютно онемев. У Дементьева вдоль ирреально-зеленых радужек будто бы вновь загорелся голодный лихорадочный огонь. Его глаза не казались ей привычно холодными. Скорее обжигающими. Горячими. С расширенной температурной чернотой зрачков.        В ее голове же все помутнело, поролоново ослабло, и она будто бы слышала на уровне слуховой галлюцинации приглушенный шум морского прибоя в заложенных ушах.        — Твое тело свидетельствует против того, что ты говоришь, — вкрадчиво выдохнул он. — Поэтому тебе сейчас либо очень холодно, что, по секрету и только между нами — крайне маловероятно, у вас дома душно. Либо я все же тебя завожу.        Ее пересохшие в тонкие-тонкие трещинки губы в непонимании дрогнули:        — Что ты?..        — Ты сейчас себе кофту проткнешь, — тягуче протянул Дементьев ей прямо в лицо, выразительно опуская свой взгляд вниз на ее неподвижное тело.        И проследовав за траекторией его глаз, Даша посмотрела вниз и увидела страшное. А именно: тонкую облегающую ткань своей пыльно-розовой кофты на груди, на которой абсолютно непозволительно-вульгарно и отчетливо были видны контуры ее напряженных сосков.        Да нет же!        Следом же она от отчаяния зажмурилась, а лицо мгновенно залила, кажется, самая обжигающая краска за всю ее непродолжительную жизнь на этом свете. А все потому что, находясь дома она позволяла себе не носить — всегда такое неудобное и давящее — верхнее нижнее белье. И сегодня собираясь на почту просто надела сверху куртку, с ее почти нулевым размером груди  это позволительно было делать, все равно незаметно под верхней одеждой. А как пришла обратно домой, не подумав, просто привычно скинула с себя куртку, не ожидая, что у них гости.        «Какая же я дура!», — совсем отчаянно пронеслось в ее голове.        И дальше его насмешливый (самодовольный до невозможности!) голос откровенно глухо слышала, как через толстую-толстую подушку:        — Поправляйтесь, Дарья Григорьевна. Очень жду ваших прекрасных уроков. Маме мои наилучшие пожелания.        Она неожиданно почувствовала, как он что-то вкладывал в ее одеревеневшую ладонь, и на автомате крепко-крепко сжала этот совсем маленький предмет в пальцах.        Даша распахнула глаза только тогда, когда за Дементьевым хлопнула входная дверь. И несмело разжав свою руку, увидела, что он всего лишь передал ей пачку медовых леденцов «Холлс» от боли в горле.        Какой заботливый жест, но даром, что от такого невыносимого мудака! В глаза которому она, кажется, больше никогда не сможет посмотреть.        Внутри у нее все по липкому мерзко и неприятно. Во рту всё болезненно пересохло, лицо еще горело от невыносимого смущения, а в голове гулкая-гулкая ватная пустота без единой связной мысли.        Абрамова даже уже не понимала, как должна была правильно на это отреагировать, настолько это все уже было слишком!        И вроде страшного-то ничего и не случилось (со стороны даже и повод правдиво-цивильный из того, чтобы навестить свою болеющую учительницу), он ее даже не коснулся против воли (хотя мог), но тяжелый осадок то остался!        В нос же снова ударил густой сладкий аромат спелых персиков, отвлекая ее от тягостного ступора.        — Мама, я сошла с ума? — озадаченно спросила Даша женщину, увлеченно вяжущую спицами на диване, нетвердым шагом входя в гостиную и снова непроизвольно повела носом, принюхиваясь к воздуху. — Почему у нас дома так сильно пахнет персиками?        — Дашунь, я же тебе уже показывала, — укоризненно покачала головой ее мать, не отрываясь от пряжи в своих руках. — Посмотри, вон там корзинка на подоконнике стоит. Это тебе ученики подарили. Такая прелесть!        Она опасливо подошла к подоконнику, на котором и правда, стояла невероятно огромная белоснежная плетеная корзинка. Которая, как оказалось, была доверху наполнена… персиками.        Да не простыми!        Персики внутри корзинки были миниатюрными, идеально округлой формы, нежно-розового цвета и пахли настолько густо-сладко и насыщенно, разнося аромат по всему дому, что в голове появлялся перламутровый дурман. Это был невероятно редкий дорогой сорт персиков, который в Москве и летом в сезон нигде не достать (кроме специализирующихся магазинов по цене почки). Кроме того, персики внутри корзинки были украшены множеством распускающихся бутонов белого жасмина.        В общей совокупности это было красиво настолько, что глаз не оторвать. И это было сильно похоже на…        Абрамова, проведя рукой по плетеной ручке корзинки и наощупь найдя позолоченную визитку, поднесла ее к глазам, прочитав витиеватое название на ней: «Жасмин&Персик».        Ну, конечно!        Она непроизвольно раздраженно фыркнула.        Потому что подобные персиково-жасминовые корзинки были элитными и крайне кусающимися в цене. Позволить их себе мог совсем не каждый. И раньше такие Даша видела только на фото в инстаграме у красивых кукольных девочек, чередующимися из прочих атрибутов красивых статусных ухаживаний вроде огромных корзинок из ста роз и подарочных ярких коробочек из известных ювелирок и брендовых магазинов.        Абрамовой же просто не верилось.        Она даже коснулась пальцами тонкого белого бутона жасмина, будто проверяя его на реальность. Цветок послушно смялся от ее касания.        Вот же!        Это совсем не было похоже на рядовой подарок для заболевшей учительницы. Такое вообще не дарят педагогам. Это было больше похоже на откровенное ухаживание от одного больно наглого мажористого мудака.        Который определенно решил сменить тактику. 666        Утро следующего понедельника крайне подло наступило слишком быстро.        Даша не до конца оправилась от последствий своей болезни. Все еще говорила с отчетливой сиплой хрипотцой, периодически кашляла, временами у нее закладывало нос, и она противно им шмыгала (и кажется, подсадила себя на зависимость от каплей для носа), но в целом чувствовала себя выздоровевшей. Мутная дурь в голове прошла. Да и температура больше не поднималась.        И если честно, она бы с удовольствием еще немного отлежалась дома.        Но вот только дольше продлевать ей больничный в гимназии наотрез отказывались. Предупреждающе-наставительно напоминая, что у них, вообще-то, лучшая гимназия в городе и конец учебного года! Хоть болей, хоть рожай, хоть умирай, но свои часы физики в классах, будь добра, отговори.        В Москве отчего-то снова стремительно потеплело. Воцарившееся на голубом небе солнце жарко нагревало воздух в учебных помещениях едва ли не по-летнему.        — Здравствуйте, Дарья, — протянул Дементьев с неизменной провоцирующей усмешкой.        Ее короткий недовольный взгляд на него, и на выдохе его совсем насмешливое:        — Григорьевна.        Как будто каждый раз делал ей этим невероятно огромное одолжение.        Абрамова встретилась с Дементьевым в щедро залитом солнцем коридоре около своего кабинета, ключ в замочной скважине двери которого снова (будто бы в наказание) намертво заклинило.        Для самой «лучшей» гимназии в городе, у них были ужасно некачественные замки в дверях.        Чувствуя на себе пристальные взгляды учеников одиннадцатого «А» класса, она снова лихорадочно дергала застрявшим ключом, пытаясь вытащить его назад и проклиная все на свете.        И они почти соприкоснулись руками с Дементьевым, который молча подойдя ближе, отстранил ее от двери, за несколько лениво-расслабленных прокручиваний с мягким характерным щелчком с легкостью отпер неподдающийся ей замок.        — Сложно, наверно жить, при полном неумении просить о помощи? — издевательски протянул он ей, широко распахивая дверь и небрежно протягивая ключ. — Какое хреновое сочетание, ведь вы постоянно в ней нуждаетесь. Пора бы уже начать учиться, Дарья Григорьевна, как думаете?        «Думаю, что ты мудак, который не имеет никакого права меня чему-то поучать!», — про себя устало подумала она, и даже не глядя на него, аккуратно забрала ключ из его протянутой ладони, так, чтобы ненароком не дотронуться до него.        — Потому что не все люди в дальнейшем будут к вам также добры, как я.        Абрамова с трудом удержала в себе раздраженное цоканье: нашелся тут псевдо-образец христианской абсолютной доброты и кроткости, когда на нем по части полного мудачества — клейма негде ставить!        Уже даже не смешно.        И следом они чуть было опять почти не столкнулись руками, когда она проходила через дверной проем в свой кабинет, а он стоял слишком близко. И после почти столкнулись взглядами. Вечно с ним было это тактильное «почти».        Даша не решалась после всего случившегося поднимать глаза на его лицо, хотя и привычно чувствовала на себе его взгляд. Всегда чувствовала.        Ее не было неделю в этих стенах, а как появилась, ничего не изменилось. Все циклично повторялось.        А она что, на полном серьезе рассчитывала на что-то другое?        Вальяжно устроившись за своей первой партой прямо перед ее столом, Дементьев пожирал ее настойчивым изучающим взглядом. Абрамова же отыгрывала полное холодное равнодушие (будто ей и дела не было), как обычно высоко держала голову, расправила плечи и, конечно же, старательно избегала смотреть на него.        Привычные роли для них двоих. Да вот только в этот раз было что-то сильно не так. И со днем в целом, но больше с Дементьевым в частности.        Против воли украдкой скользнув по нему взглядом, ее глаза рефлекторно зацепились за что-то странное и чужеродное во всем его лощеном идеально-выверенном образе. А именно на золотую и теплую пружинистую полоску на его левой руке, что находилась чуть пониже платинового холодного металла часов, и оттого на контрасте казалась абсолютно неуместной, странной и привлекающей внимание.        А приглядевшись, Даша поняла, что этой странной золотистой полосой была резинка для волос. Но вот только не обычная, а будто бы ее резинка…        Да нет же!        Сердце пропустило глухой стук в ее грудной клетке.        Но ошибки быть не могло. Эта была именно ее чертова золотистая пружинистая резинка! Которую она, по всей видимости, забыла в салоне его автомобиля в тот проклятый поздний вечер, когда он довозил ее до дома.        Ее невыносимо сильно замутило. И она обессиленно опустила взгляд вниз. Взметнувшиеся ледяные острые частицы подступающей паники собрались комом в желудке.        Даша, стараясь дышать медленно и глубоко, снова с силой отгоняла от себя подальше мерзкое чувство, на что это все было похоже. Но очевидность ассоциации в ее голове была слишком сильной. Будто она и в самом деле была для Дементьева дичью, которую он планомерно день за днем загонял. Он и смотрел на нее всегда так остро, режуще-колко, по-хищнически, словно она уже даже не живая, а давно им пойманная, освежеванная и разделанная.        И сейчас демонстративно нацепил на свою руку ее резинку. Совсем как в насмешку. Совсем как делая открытое заявление. Совсем как собственный охотничий трофей.        Абрамова не отводила от его руки остекленевшего застывшего взгляда, и поэтому видела, как его длинные пальцы неторопливо начали распечатывать лежавшую на парте перед ним пачку медового «Холлса». Именно такую он передал ей день назад, нагло вторгнувшись в ее дом (и еще более нагло зажав ее у стенки в коридоре).        Впервые на ее памяти он что-то ел в этом классе. Это было почти также странно, как и ее золотистая резинка на его руке. И тут ей пришло неожиданное откровение.        — Дементьев, ты же, кажется, не любил сладкое, — недоуменно нахмурилась Даша. Да и раньше есть что-то в классе, было будто бы ниже его достоинства, он никогда так не делал.        — Не любил, — лениво кивнув, подтвердил он. — А тут на днях распробовал, и мне понравилось.        И слово «распробовал» Дементьев отчего-то особо выделил в сказанном предложении, сильно растягивая гласные в нем. А затем, чуть наклонив голову набок, смерил ее откровенно смеющимся лукавым взглядом:       — Хотите знать, почему? — его губы дрогнули в порочной усмешке, и не дожидаясь ее ответа, выдохнул: — Мне кажется, что вы на вкус такая же.        И это он нагло заявил, безо всякого стыда, вызывающе глядя ей прямо в глаза, при всех своих одноклассниках!        Невыносимо сильный жар немедленно опалил ее лицо. Сердце заколотилось в новом аритмическом приступе.        Поехавший!        Ему, будто и правда, не было никакого дела до того, что о нем могут подумать. Когда как она от острой вспышки смущения не знала куда деться, чувствуя на себе острые заинтересованные взгляды одиннадцатиклассников, что находились в этот момент в кабинете и все слышали.        А еще Абрамова абсолютно не поняла, что он имел ввиду, когда заявил, что она на вкус такая же, как леденцы. И для нее попытаться понять, что происходило в голове Дементьева — означало тронуться самой. Лучше даже и не пытаться.        И все же…        Медовые леденцы, да? Ничего не напоминает?        Она пораженно повторно застыла на своем месте.        «Вы на вкус такая же», — против воли рефреном раздалось в ее черепной коробке.        Это он про медовые леденцы. Вот только запах ее постоянного, не меняющегося и любимого геля для душа был с ароматом меда и ванили.        И неужели он это почувствовал?..        С этого психа станется!        Ее сильно замутило.        Даша взволнованно подняла глаза и тут же встретилась взглядом с Дементьевым. Он остро, всезнающе ей усмехнулся, будто читая ее мысли, и, наконец, достав из пачки «Холлса» светло-золотистую пастилку, отправил ее в рот, звучно раскусывая.        Абсолютно не жалея собственных зубов!        И от этого всего так и веяло дешевым символизмом. Будто бы Абрамова и была той самой медовой пастилкой, что он каждый раз ублюдошно-громко крошил в своих зубах. И ей хотелось бы тешить себя мыслью, что она ему не по зубам, да вот только факты говорили об обратном.        «Чтоб ты подавился, мудак, и заодно испортил себе все зубы!», — взбешенно про себя подумала Даша, отводя взгляд и чувствуя, как жарко-жарко вспыхнуло ее лицо.