Параллельные

       Жизнь Даши в последнее время все сильнее и сильнее начала напоминать американские горки.        Когда она была «сверху» — в эти дни, как правило, у нее не было уроков в одиннадцатом «А» классе, младший брат не доставал ее с утра пораньше, она связно вела занятия у семиклашек, вещи переставали валиться из ее рук, мысли не расплывались в голове испуганными мальками, а еще она не видела Дементьева (что уже автоматически переводило этот день в разряд крайне удачных).        А потом неизбежное свободное падение вниз — тогда обязательно уроки физики у одиннадцатого «А» класса, чертов мудак Дементьев и его пристальные морозные взгляды, колкости по поводу и без (чаще без) и ублюдошно-насмешливое «здравствуйте, Дарья». Все валится из рук, мысли хаотичны и не собраны, сердце заходится аритмией в самом горле, и в комплекте мерзкое чувство, будто весь мир от нее отвернулся. Казалось, что хуже этого «падения» ничего быть уже не могло, но все же было.        Момент, когда начиналась мертвая петля — это уже следующий уровень этих чертовых американских горок, когда в глазах обморочно темнеет, когда дыхание перехватывает. Это уже не аритмия, это когда сердце предынфарктно замирает от ужаса. Это когда собственный ученик вжимает ее в стенку после уроков в кабинете физики, а после и в родном доме. Это ощущение полного собственного бессилия перед ним. Это когда стираются всякие границы. Это когда молишься (хотя в бога-то толком и не веришь), чтобы все происходящее оказалось сном (но сном это никогда не оказывается — только кошмаром наяву).        И в последнее время этих «мертвых петель» становилось все больше и больше.        Будто бы весь ее мир сузился на нем одном. Дементьев, нагло и не спрашивая, просто взял и занял все ее жизненное пространство. Теория многогранности вселенной явно хотела дать ей понять: все дороги ведут не в Рим, а вот к Дементьеву так вполне!        И сегодня в конце двух спаренных уроков физики в его одиннадцатом «А» классе (во время которых она в очередной раз создавая самой себе «веселое» ночное времяпрепровождение из бесконечной проверки тетрадей, наказала ученикам решать задачи, а сама трусливо спряталась в лаборантской), он, конечно же, решил в очередной раз задержаться в кабинете.        Когда Даша вышла из лаборантской, то замерла на пороге класса, привычно оцепенев, встретившись взглядом с насмешливой зеленью чужих глаз.        — А ты теперь все уроки будешь так проводить? — небрежно поинтересовался у нее Дементьев, вальяжно откинувшись на спинку стула за первой партой. — Не скажу, что в образовательном ключе мы многое от этого теряем, но, Дарья, это непедагогично. Отнесись к своей работе серьезнее.        И вот ведь!        Абрамова же искренне старалась игнорировать, избегать, отталкивать, да вот только не помогло ей это ни черта.        Дементьев Александр — ее личный врожденный аллерген, от которого нет лекарств и средств народной медицины. И поэтому «умирать» ей от острой реакции организма из приступов аритмии, отхаркивая, между делом, глыбы льда и заиндевевшую зелень чужих глаз — долго и мучительно.        — Пошел вон! — предупреждающе зашипела Абрамова, обессиленно про себя думая: какой раз она уже это ему говорит?        Уже не смешно.        Но это ее жалкий максимум. Это все, что она могла ему противопоставить. Даша все еще невзрослая и уверенная в себе молодая женщина. Она маленькая испуганная девочка, которая все цепляет во время своих уроков на лицо маску псевдо-бесстрашия, а после захлебывающе время от времени шипит Дементьеву «пошел вон!», будто все еще надеясь, что после неудачного десятка раз, именно в этот, он ее послушается и уйдет.        Только вот он никогда ее не слушался (у него ублюдошная аддикция к неподчинению) и в этот раз, конечно же, не стал.        Дементьев лишь, плавно и неторопливо поднявшись со своей парты (будто с негласной пометкой «я никуда не спешу»), подошел к ней ближе, вставая рядом с ее столом, и в его темных зрачках Абрамовой виделось дно колодца. Она никогда не видела колодцы вживую (только в кино и кажется, пару раз во сне), но ей отчего-то абсолютно точно казалось, что на их дне также темно, холодно и страшно.        — Самой не надоело? — надменно приподнимая темную бровь, уточнил он, и, по всей видимости, если кому это ее заевшее «пошел вон!» и надоело, так именно ему. — Кто-то все-таки должен заняться твоим воспитанием и научить разговаривать вежливо. Могу начать прямо сегодня, вечером в шесть, что скажешь?        «Он издевается?!»        Конечно издевается, и все же…        Это что — первое настолько открытое приглашение на свидание? Просто не верилось, до чего все дошло!        Секунды ее обескураженного молчания растягивались. Воздух между ними, пронизанный во всех сторон солнечными лучами, будто бы плавился.        У Дементьева в глазах огненные изумрудные вспышки, словно зеркальное отражение его патологически нездорового безумного нутра, и Абрамова до болезненного внутреннего спазма боялась горящего в нем огня. Она его почувствовала еще в их самую первую встречу. И еще тогда обожглась. Да так, похоже, и не оправилась от «ожогов».        — Чего ты сейчас добиваешься, Дементьев?.. — наконец, выдавила из себя Даша, и отчего-то не решилась добавить «свести меня с ума?», потому что это вроде как понятно и без слов.        — Тебя, — его губы дрогнули в усмешке. — Это же очевидно.        — Ты больной — вот что очевидно! — ледяным тоном процедила она, хотя внутри у нее от его лаконично-прямолинейного ответа все и обдалось кипятком. — Я хочу, чтобы ты покинул мой кабинет сейчас же!        — Уже лучше. С твоим воспитанием еще не все потеряно, — удовлетворенно кивнул он, а затем лукаво сощурил глаза, в которых плясали изумрудные огоньки, не отводя от нее прямого взгляда. — Сказать, чего хотелось бы мне сейчас, раз уж мы снова начали делиться взаимоисключающими друг друга желаниями?        Как же с ним сложно!        Абрамова набрала через пересушенные губы воздух так, чтобы легкие болезненно переполнились кислородом, и зашипела:        — Прекрати это!..        — Но мы же с вами взрослые люди, Дарья Григорьевна, — перебивая, наставительно протянул Дементьев, едва ли не в учительском тоне, будто бы снова они поменялись местами, и это он старше и опытнее, и имеет полное право учить ее жизни. — И если вам кто-то сильно нравится, как вы мне, то вы проявляете к этому человеку интерес, плюете на разницу в возрасте и на правило «изо рта в рот — получается микроб». И пытаетесь привлечь его интерес, наладить с ним какие-то эмоциональные связи, пусть даже с помощью недвусмысленных намеков и завуалированных периодических приглашений на секс.        Даша отчаянно дернулась на месте, чувствуя, как лицо обожглось жаром, а пульс снова оглушающе сильно забился в горле, подскакивая выше и закладывая уши.        За что ей это все, ну в самом деле?!        — Ну что же поделать, если в нашем случае этот человек настолько непрошибаемый и совсем в намеки не может? — губы Дементьева снова дернулись в полной злой иронии насмешке. — Только говорить ему всё прямым текстом. Поэтому, Дарья, что насчет сегодня в шесть?        Абрамова снова отчетливо, на уровне галлюцинации, слышала шум морского прибоя в заложенных ушах. Поролоновые, ватные ноги под ней совсем подгибались, но она все же нашла в себе крохи самообладания и тихо, обессиленно выдохнула ему:        — Когда ты оставишь уже меня в покое? Сколько еще я должна услышать от тебя грязи, пока ты не успокоишься?        — А тебе это интересно, Дарья? Действительно хочешь от меня это услышать? — совсем порочно растягивая ее имя, насмешливо протянул Дементьев, смотря прямо на нее острым, пронзительным и нечитаемым взглядом, от которого у нее всегда появлялись холодные нехорошие мурашки по коже шеи.        Его длинные пальцы в это время ласкающе и невесомо скользили по белоснежной поверхности ее учительского стола, залитой солнечными лучами, и она отчего-то снова не могла отвести от этого его бережного касания своего немигающего взгляда. В этом было что-то порочно-завораживающее. Он будто гладил не столешницу, а чью-то обнаженную кожу.        А затем Дементьев, вырывая ее из зрительного гипноза плавных движений своих пальцев, деловито-колко уточнил:        — В самом деле, сказать сейчас, насколько сильно мне тебя хочется? Постоянно хочется. Сказать, сколько раз я представлял, как нагибал тебя прямо на этом столе?        Ее дыхание на мгновение перехватило. Его острый пронзительный взгляд на ее лице осязаемо опалял:        — А еще сказать тебе, сколько раз…        — Замолчи! — жарко вспыхнула она, наконец, обрывая его и отшатываясь на ватных ногах назад и врезаясь спиной в угол дверного проема лаборантской.        Это уже было слишком! Откровенно слишком!        Вот оно — то самое темное безумное «дно», что плескалось в расширенной черноте его зрачков, но оно оказывается на удивление не сырым и влажным, а горячим и болезненно пересушенным. Совсем как ее жаркое прерывистое дыхание и мучительная сухость на снова потрескавшихся губах. Совпала лишь предполагаемая обязательная темнота, что маленькими точками начала мелькать в ее глазах, будто бы в одном шаге от обморока.        «Что там по снова не оправдавшимся ожиданию и реальности?», — ехидно спросил внутренний голос.        Ой, да пошло бы это все к черту!        «И ты Дементьев пошел бы к черту!», — зло про себя подумала она.        А затем просто развернулась и трусливо «сбежала» из собственного кабинета, потому что прекрасно понимала, что Дементьева никто (и ничего кроме ее очередной позорной капитуляции) отсюда не сможет выгнать.        — Жаль, что, похоже, сегодня снова нет, но тем интереснее. Я умею ждать. До следующего раза, Дарья, — насмешливо пронеслось ей в спину.        И странно — никто ее в этот раз не остановил, хотя она и предполагала обратное. Абрамова вообще всегда была склонна, на уровне старой дурной привычки, предполагать сначала только самое худшее. 666        Даша не понимала. Искренне не понимала.        И какого черта-то, ну в самом деле?        «Это всего лишь мальчишка, я старше его на пять лет, и мне должно быть стыдно за собственную слабость!», — рационально повторяла раз за разом она самой себе. И это было правильным и логичным.        Вот только проблема в том, что это вовсе не мальчишка, а Дементьев, который успел пустить свои корни в ее жизни настолько прочно, что иногда ей даже приходилось вспоминать о том, какой была ее жизнь без его в ней негласного присутствия.        Александр Дементьев был собран из идеально сидящих на нем рубашек, заостренных ублюдошно-идеальных черт лица, внешней холодной отстраненности с внутренней прошивкой из жаркого огня (что отдавался в малахитовых радужках его глаз температурным безумием) и яростью. От него пахло деньгами, большими возможностями и высокомерием в самой крайней стадии; Даше не нравился ни один из этих пунктов в нем — у нее сжимало все внутренности в железный кулак, когда он находился от нее слишком близко. У него не было никаких моральных и нравственных принципов (и скорее всего, за душой пустота и ни грамма светлого, доброго и хорошего), он самоуверен до ненормальности и не умел проигрывать (как и играть честно), но вот в чем шутка — при таком аморальном наборе личностных качеств он ни разу еще не коснулся ее против воли. Хотя руки у него и были развязаны, и он это мог сделать, если бы хотел.        Дементьев весь состоял из контрастов. И она понимала хорошо лишь то, что не понимала его совершенно.        Да и понять, что им движет, для нее все еще означало рехнуться самой. Лучше привычно и не пытаться.        Вечер плавно перетек в ночь. Но как в очередное наказание за грехи прошлой жизни, мысли в голове становились пустотой. Полной и гулкой. Ни на чем не сосредочиться, ничего не понять, все валилось из рук.        Мозги совершенно не хотели работать. Ее сильно клонило в сон. И сегодняшняя проверка тетрадей обещала явно затянуться до самого утра, если она продолжит так клевать носом.        Да и к черту это все!        Даша, как была в своей самой любимой старой футболке с пони и домашних штанах со звездочками, только накинув себе на плечи теплую куртку и, надев белые конверсы, в час ночи поплелась в круглосуточный магазин за энергетиками. И по закону жанра, конечно же, встретив сначала в таком виде на лестничном пролете группу молодых веселых людей, а при выходе с подъезда давнишнюю школьную знакомую Катю Ерохину, которая захотела с ней поболтать о старых-добрых деньках и минут пять настырно не отпускала ее.        И что только им всем понадобилось одновременно выйти ночью в будний день из дома!        Абрамова ничему уже не удивлялась. Давно смирилась с хреновым чувством юмора кого-то сверху.        И плевать Даше на нелепый внешний вид и на то, что, вообще-то, ей двадцать три года, она почти уже учительница и ей пора бы уже перерасти эту подростковую дурную привычку и прекратить пить энергетики при любом малейшем намеке на дедлайн в своей жизни.        Она этим даже почти вдохновилась. По крайней мере, успела клятвенно пообещать себе со следующего понедельника начать делать выручку ближайшей кофейне, а не круглосуточному около дома (будь он проклят с его бесконечными скидками и акциями на энергетики!).        Абрамова, вернувшись обратно домой, громко поставила несколько фиолетовых банок Берна (на который, кто бы мог подумать, снова была акция — один плюс один) на свой стол, и снова мысленно пообещала себе, что это в последний раз.        Ее пальцы все еще комкали чек из магазина, который она не успела выбросить, и Даша отчего-то зацепилась взглядом за него. Сто шестьдесят шесть рублей и шестьдесят шесть копеек. 01:32. 24.04.20… Неизвестно какого года, потому что дальше чернила в чеке смазались, делая цифры года полностью нечитаемыми, только двойка в конце хорошо сохранилась.        Она прекрасно знала, какой сейчас год. Но отчего-то ей на какое-то короткое мгновение показалось, что на чеке напечатали 2012, и ностальгически этому улыбнулась.        Десять лет назад, но будто это было вчера. Как летит время.        Делая большой глоток из банки, Даша повернулась к окну, в очередной раз убеждаясь, что в Москве ночью не видно звезд, и думая отчего-то об этих чертовых параллельных вселенных, и что если верить теории Егорова, то где-то во вселенной есть ее копия, что в это же время точно также должна пялиться в окно, искать невидимые звезды, травиться энергетиками по акции и думать о себе же…        Абрамовой от этого стало почти смешно. Она мысленно передала привет своей «копии» в этом необъятно-большом холодном вакууме, где в одной из нескончаемых бесконечных вселенных жила она же?..        Безумные мысли.        И все же Абрамова наивно надеялась, что хотя бы у ее копии в другой вселенной хватило сил послать одного больно наглого мудака куда подальше.        Даша скомкала чек и открыла первую попавшуюся тетрадь ученика из большой стопки на своем столе. И как иронично, что ей оказалась именно тетрадка Дементьева. Она, не сдержавшись, даже хмыкнула. Этому мудаку вообще можно было, не глядя, ставить «отлично» и брать другую тетрадь (все равно ошибок там не будет), но она была слишком дотошно-правильной и так никогда не делала.        И дура!        Абрамова в итоге провозилась с проверкой тетрадей ожидаемо допоздна.        А когда все же легла в постель, как в издевательство, смогла уснуть только за три часа до подъема на работу. И короткий сон, что приснился ей на рассвете, был откровенно безумный (впрочем, как и вся ее жизнь сейчас), но она отчего-то запомнила его в этот раз полностью.        Абрамова даже и не поняла сначала, что это сон, настолько он был реалистичен. В нем она была в своей комнате и лежала на своей же кровати, а Дементьев нависал над ней сверху и смотрел привычно по-хищнически, словно разделывал ее своим остро-режущим взглядом по периметру.        Даша сквозь зубы яростно шептала ему «ненавижу тебя, Дементьев, чтоб ты провалился!», а он лишь улыбался ей насмешливо, с тенью полного собственного превосходства, и ответил «я знаю». А затем, наклонившись к ней, коснулся губами бешено бьющейся жилки на ее шее. И это было жарко. Невыносимо жарко. Она ощущала его везде, обжигающими прикосновениями пальцев и губ, а особенно на своем горле, пульс в котором чувствовался рваными болезненными толчками под медленными, влажными чувственными поцелуями-укусами. Даша лихорадочно металась по постели и сдавленно стонала. Ей было плохо-плохо-плохо и настолько же предательски хорошо одновременно.        Она проснулась на сбитой простыне от требовательно звонящего на полу будильника (уронила телефон, как и подушку с кровати от своих бешеных ерзаний во сне), одеяло же было скомкано гармошкой у нее в ногах. И еще долго пыталась отдышаться, не понимая, какого черта это только что было.        Это было настолько реалистичным. Настолько правдивым. Собственные же реакции вводили в сильнейшее недоумение на грани шока.        Прийти в себя не помог и контрастно холодный душ. Ее натурально трясло, и все тело выламывало, как при высокой температуре, его раз за разом сотрясала жаркая дрожь.        Такое происходило впервые в ее жизни. Она не понимала, что с ней.        — Кажется, я опять заболела, — пробормотала Даша маме, обессиленно опускаясь на кухонный стул.        — Ты же недавно у меня болела! — встревоженно выдохнула женщина, и обеспокоенно приблизившись к дочери, приложила ладонь к ее лбу. — Лоб прохладный. Температуры нет. Что у тебя болит?        Абрамова на мгновение растерялась, потому что, в общем-то, у нее ничего и не болело.        — Не знаю… Ничего, — она рефлекторно передернула плечами от очередной горячей дрожи, прокатившейся по позвоночнику. — Просто меня сильно знобит.        Ее мать смерила ее странным, долгим нечитаемым взглядом, а затем на ее лице мелькнула улыбка.        — Может, это последствия от того, что ты недавно переболела. А может, на тебе так сказывается весна. Любовные лихорадки, гормоны и все такое.        — Ой, мам! — недовольно дернулась Даша на стуле, едва не упав с него, и ее лицо предательски обожглось краской. 666        Уже в гимназии, на первом уроке в одиннадцатом «А» классе, когда тяжелое противное чувство загнанности под чужим «тактильным» взглядом снова сдавило все внутренности (и отчего-то отдалось температурным жаром внутри), она на мгновение позволила себе слабость.        Всего на мгновение.        Представила, что сразу после конца этого урока физики она собирает все свои вещи, кладет на стол Петрюка заявление по собственному, уходит из этой проклятущей гимназии и больше сюда не возвращается.        Но…        Но только на мгновение. Потому что реальная жизнь — не сказка. С неба на голову никогда просто так ничего не свалится. Нужно бороться, отвоевывать себе место под равнодушным солнцем, а не пренебрегать предоставленной возможностью прохождения практики в лучшей гимназии в городе. Тем более, осталось-то всего ничего.        Потерпи. Уже не маленькая.        В кабинете совсем душно, и ей было невыносимо жарко (но от погоды ли?), лихорадочная дрожь все еще волнами разливалась по ее телу. Утро выдалось необычайно солнечным. На голубом небе совсем ни облачка, только обжигающий распаленный солнечный шар сверху.        Даша плотно задернула жалюзи в своем классе, но это особо не спасало. Слишком жарко (и снаружи, и внутри).        Ее ладони слегка подрагивали, дыхание было затрудненным, обрывочным и неглубоким, во рту мучительная сухость, невозможно жаркая внутренняя дрожь (словно озноб), и она чувствовала, что нездорова, что заболела чем-то противным.        Это не было похоже на типичную реакцию на Дементьева.        Он — белоснежный ровный воротник под идеальной твердой линией челюсти, как влитая сидящая на его широком развороте плеч рубашка с аккуратно закатанными до локтей рукавами из-за жаркого дня, красивые руки с сеткой плетеных сухожилий, длинные тонкие пальцы и тяжелый взгляд, что привычно неподвижно замер на ее лице.        Даша непроизвольно нахмурилась. Неприятное напряжение в ее плечах усиливалось. Под настойчивым острым взглядом Дементьева, которым он явно хотел ее задеть, невозможно было расслабиться, свободно дышать и чувствовать себя в «безопасности».        Как же он ее достал!        Привычное раздражение топило сознание, почти даже перекрывая внутреннее сильное беспокойство. И это как резкий импульс, подначивающий сделать хоть что-то, лишь бы перестать чувствовать на себе настолько осязаемо взгляд этих чертовых зеленых глаз.        Он так будто и правда каждый чертов раз к ней прикасался. По крайней мере, она это так чувствовала. Его, хоть и фантомное/невидимое/призрачное, но прикосновение к себе.        Ее снова сотрясла сильнейшая жаркая дрожь (чтоб она уже провалилась!), и Абрамова совсем загнанно опустила глаза на собственный стол, что весь был в тонких линованных солнечных полосках, падающих из зашторенных окон.        И в голове непроизвольно его голосом пронеслось:        «Сказать, сколько раз я представлял, как нагибал тебя прямо на этом столе?»        Даша больше рефлекторно, чем осознанно, подняла на него быстрый взгляд.        И, конечно же!        Дементьев тоже выразительно смотрел на белую столешницу ее стола перед собой, а затем с очевидным довольным порочным прищуром поднял свой взгляд на ее отчаянно порозовевшее лицо. На губах у него медленно растягивалась самая подначивающая тягучая усмешка за все время, что она его знала.        И без лишних слов было понятно, что они думали в этот момент об одном и том же.        Просто уже невозможно!        Следом, когда прозвенел звонок на урок, она лишь сквозь зубы, предательски охрипшим голосом поздоровалась с поднявшимся на ноги учениками, наказала в очередной раз делать задачи и снова сбежала на весь урок в лаборантскую.        И плевать ей вообще на все! Она уже не могла!        Абрамовой было жарко. Невыносимо жарко. Внутри по венам будто растекалась расплавленная магма.        И это было так странно. Потому что каждый раз, когда сегодня она касалась ладонью собственного лба, он был прохладным.        Что с ней вообще происходит?        После звонка с урока Даша просидела лишние десять минут в лаборантской, и только когда раздалась трель на следующий урок, она несмело вышла из нее в свой класс, который, к ее величайшему облегчению, оказался пустым. 666        Вечер наступил плавно и совсем неощутимо.        Она заметила это только от того, что линованные полоски на ее столе, за которым она исполнительно (но невероятно медленно) все это время проверяла тетради учеников, приобрели мягкий оранжевый отсвет от клонившегося в закат солнца.        Абрамова же не проверила еще и половины самостоятельных и контрольных работ. Очередное учительское собрание (на этот раз по поводу окончания учебного года), с которого она освободилась только два часа назад, казалось, длилось целую вечность. А собственные хаотичные и несобранные во что-то связное мысли, как и не проходящий странный температурный озноб в теле, лишь мешали.        Даша была перенапряженной и нервной. Плечи были настолько сведены, что болезненно время от времени затекали и ныли. Она не понимала, какого черта с ней происходило сегодня. А еще ее уже просто тошнило от внутреннего жара и периодических горячих щекотных мурашек вверх по позвоночнику.        Абрамова была будто намагничена острым раздражением, когда проверяла очередную тетрадь, снова с большим трудом сосредотачиваясь на решенной учеником задаче. Внутри полнейший кипяток из злости на себя же и свою несобранность, и охладить это было нечем (и в прямом, и переносном смысле).        Через пару минут, когда дверь в ее кабинет вдруг без стука широко распахнулась, она не глядя заранее точно знала, кто это пожаловал. И только на неостывшем злом импульсе думала: почему бы ей не послать его сейчас к черту? Что ей мешает?        Ведь он в очередной раз незвано и нагло заявился в ее личное пространство и даже не потрудился постучаться!        — Чем занимаетесь, Дарья? Что-то интересное? — лениво поинтересовался у нее Дементьев, нагло проходя в ее класс, таким небрежным тоном, будто все происходящее было абсолютно нормальным.        Ее пальцы, сжимающие красную гелевую ручку, дрогнули.        И Боги сейчас свидетели Абрамовой, что она пыталась сдержаться до последнего, но под ребрами невыносимо сильно ныли бешенство, раздражение и злость, проталкиваясь к самому горлу не сглатываемым комом.        — Пошел бы ты уже к черту, Дементьев! — яростно зашипела Даша, выпрямляясь и злым хлопком ладони закрывая проверяемую тетрадь.        — Сколько страсти, я тоже рад вас видеть, — усмехнулся он в ответ на ее раздражение невероятно довольно, будто она этим его лишь снова невероятно сильно позабавила. — У вас все хорошо?        «Уже нет!».        Да и вообще в последнее время практически никогда у нее не бывало этого пресловутого «хорошо».        — У меня все прекрасно! Лучше всех! — фальшиво широко растянула губы в гримасе Даша. — Было, по крайней мере, пока ты опять не появился!        Хмыкнув и подойдя к ее столу ближе, он, равнодушно оглядывая лежащую стопку тетрадей, небрежно оперся ладонью о белую столешницу перед ней.        — Как забавно получается, потому что ваше присутствие делает мой день каждый раз особенным.        «А твое присутствие делает мой день кошмаром наяву!», — это снова так и не из сказанного вслух.        В висках же от его слов отчего-то смущенно застучала нить пульса, и она беспомощно опустила глаза вниз и зацепилась взглядом за его руку.        Снова перед ней была эта его чертова ладонь с длинными и тонкими пальцами!        И оправдывая безумия этого дня, ей сильно захотелось следом спросить, играет ли он на каком-то музыкальном инструменте, потому что если нет — это явное преступление с такими руками. От одного вида на которые, Дашу снова окатило чем-то напоминающим горячий озноб. Все внутри задрожало и пошло рябью из мурашек, а сердце тяжело-тяжело застучало в грудной клетке.        Подобные собственные реакции ее уже ощутимо начинали пугать.        Она с усилием, но отвела глаза от его руки, поднимая взгляд на лощеное лицо Дементьева, что смотрел сейчас на нее привычно сверху-вниз с абсолютно нечитаемым выражением в своих заиндевевших ирреально-зеленых глазах.        — Что с тобой сегодня? — спросил он ее, снова переходя на «ты» и слегка хмуря темные брови. — Ты очень бледная.        «Разве?», — чуть было растерянно не переспросила Даша. Потому что из-за странного внутреннего жара, растекающегося по всему ее телу весь день, она предполагала, что должна быть скорее красной, как помидор, но явно не бледной.        Абрамова подняла ладонь, прикладывая ее ко лбу.        Прохладный…        Она уже ничего не понимала. Ее взгляд снова опустился вниз и замер на его длинных, тонких пальцах.        — Скажи, Дементьев, а ты играешь на каком-нибудь музыкальном инструменте? — неожиданно для самой себя, не сдержавшись, спросила Даша.        Прежде чем ответить, он смерил ее невероятно долгим оценивающе-изучающим взглядом, будто определяя на глаз, не сошла ли она с ума. И Абрамовой даже показалось, что на мгновение в заиндевевшем льде его радужек мелькнуло мягкое, легкое изумление.        — Нет, — наконец, после короткой паузы лаконично протянул Дементьев, так и не отводя от ее лица своих сканирующих глаз. — Почему ты спрашиваешь?        Действительно!        — Ну… — она сильно растерялась от ответного вопроса. — Просто… В общем… Твои пальцы… Они… Ну… Как бы… Ну, такие?..        Последнее заикающееся словосочетание у нее отчего-то вообще прозвучало больше, как вопрос.        Его бровь выразительно, вопросительно приподнялась. Дементьев, по всей видимости, был в полнейшем недоумении от того, какую фантастическую чушь она сейчас несла. И Даша, окончательно смутившись, позорно в очередной раз запнулась и подавлено замолчала.        — Мои пальцы что? — все же издевательски решил деланно деловито уточнить он, но в его голосе она отчетливо услышала вибрацию смеха.        «Чудесно! В очередной раз выставила себя полной идиоткой, мало мне было только фееричных уроков в его классе!», — обреченно пронеслось у нее в голове.        Абрамова жарко-жарко мигом вспыхнула (теперь уже точно покраснела!), зло ощетиниваясь:        — Не важно, Дементьев! Проехали!        — С тобой все в порядке? — еще раз спросил Дементьев, но уже серьезно и без теплых отголосков былой насмешливости, возвышаясь тенью над ней и прожигая ее лицо сверху-вниз долгим «рентгеновским» взглядом.        И от этого его взгляда — тяжелого, холодного и не очень-то уместного — ей привычно хотелось закрыться, укрыться, спрятаться.        А еще у Даши не все в порядке. Она уже пару недель спала лишь урывками, у нее покрасневшие уставшие глаза с сеткой полопавшихся капилляров и ладони, измазанные красными гелевыми чернилами, завтра очередное учительское бесконечное собрание на несколько часов, на столе еще куча непроверенных тетрадей, но это всё еще, в сущности, мелочи. Потому что еще у нее странные аморальные сны с собственным учеником, непонятный жар в теле с самого утра и мудак Дементьев, что нагло переходил все границы дозволенного, в комплекте.        Александр Дементьев вообще уже постоянная константа ее новой «жизни», что так далека от всякого намека на «нормальность».        — Не в порядке. Ничего у меня не в порядке. У меня вся жизнь летит ко всем чертям, — зачем-то устало призналась Абрамова, поднимая на него глаза. — Ты сам этого не понимаешь?        И вся проблема в том, что — нет. Он ее не понимал!        Ни одна мышца не дрогнула на его ублюдошно-красивом скуластом лице. Лишь бровь в очередной раз вопросительно приподнялась.        И на одно короткое мгновение ей снова невыносимо сильно захотелось послать его к черту. Но она лишь глубоко вдохнула в себя воздух через сухие губы и на выдохе зашлась горячей скороговоркой:        — Потому что я уже не могу, Дементьев! Это невыносимо — так жить!        В заиндевевшей дьявольской зелени его глаз в очередной раз лишь полное абсолютное непонимание и равнодушие. Казалось, он не понимал причину ее лихорадочной злости. Ну, или же, (что более вероятно) просто не хотел ее понимать, ведь в его системе ценностей ничего страшного и не происходило.        Голодный сытого не разумеет, и все в таком духе…        — Знаешь, как я постоянно чувствую себя? Будто я… — она запнулась, отчаянно, словно утопающая, оглядывая класс, пытаясь зацепиться за что-то и подобрать правильные слова, ей отчего-то стало безумно важно, чтобы он ее понял: — Остров, континент, суша, земля обетованная, не знаю!.. А ты…        Даша снова захлебывающе запнулась, поймав его прямой, но на этот раз, наконец, заинтересованный взгляд. У нее словно перехватило дух и почему-то зашумело в ушах, как при погружении с головой в полную ванну с водой.        Она немигающе смотрела прямо на его лощеное лицо с невероятно правильными и холодными чертами, и собравшись с мыслями (это сравнение, как оказалось, было все это время на языке и щипалось на нем морской солью), горячо зашептала:        — А ты море. И ты везде, всюду, вокруг, и нет от тебя никакого спасения. Нападаешь на меня со спины приливами. Душишь. Как же ты меня душишь! Невыносимо. Оставь меня уже в покое. Реально.        И лишь тогда его губы дрогнули в очевидной мягкой насмешке. Она, кажется, только в очередной раз его позабавила. В этом не было ничего нового, конечно, но жаркая обида все равно зацарапала ее внутренности.        — Смешно тебе? — уязвленно нахмурилась Абрамова.        — Совсем нет, — выдохнул Дементьев, но в малахитовых радужках глаз, выдавая его, плясали смешинки отсветами линованных, падающих оранжевых лучей с окон. — Очень поэтично и образно. Мне нравится. Никогда не думала, что тебе было бы лучше стать учителем литературы? Такой талант пропадает в этих физико-математических стенах.        Ну, конечно, он в очередной раз решил поиздеваться! И плевать ему на все!        Даша, едва ли не задыхаясь от отчаяния и полного бессилия собственного положения, крепко зажмурилась, снова изможденно прикладывая ладонь к лицу и устало массируя уголки глаз. Ей снова хотелось инфантильно разрыдаться, как в розово-сахарном детстве, да вот только она уже не маленькая, и ей нельзя.        Абрамовой бы хотелось придушить в себе раз и навсегда слабую испуганную маленькую девочку, да не получалось. Ей вообще не осталось ничего, кроме как привычно проклинать Дементьева и ненавидеть… Ненавидеть сразу и его, и, конечно же, себя. По крайней мере, ту часть себя, что была слабой и плаксивой, что тряслась и дрожала, стоило ей лишь заслышать голос Дементьева.        — Я уже не могу. Невозможно просто так больше жить, — бесцветно процедила она, отнимая руку от лица и вновь поднимая взгляд на его лицо, и с каждым новым словом ее голос становился все сильнее и распалённее: — Как ты меня достал, Дементьев! Оставь меня в покое! Или… Или я уволюсь, слышишь? Уволюсь отсюда!        И даже это не произвело на него никакого впечатления. Казалось, что хоть она умри сейчас прямо перед ним, ему будет плевать.        — От тебя всегда столько драматизма, — лишь насмешливо выдохнул он. — В тебе и правда пропадает светлое гуманитарное начало.        С нее на сегодня достаточно! Порядком она уже его повеселила!        Даша импульсом поднялась на ноги, лихорадочным движением руки неаккуратно схватила лежащую на столе стопку тетрадей, так, что несколько из них упали с белоснежной столешницы на пол, прямо ей под ноги.        Она обессиленно опустила взгляд вниз на светлый паркет и упавшие тетради в своих ногах, чувствуя тошнотворное дежавю.        И время будто остановилось, пронизанное со всех сторон оранжевыми закатными лучами.        Ее уши же снова заложило шумом морского прибоя, когда Дементьев, молча снова (вот только зачем-зачем-зачем?) опустился перед ней на колени и своими чертовыми длинными музыкальными пальцами стал собирать упавшие тетради.        Даша снова ничего не понимала.        Но она, наконец, смогла признаться перед самой собой, что смотреть вот так на Дементьева сверху-вниз — ей было необычайно приятно. Теплая дрожь непроизвольно проходила по всему ее телу всякий раз, когда это происходило. Так Абрамова чувствовала себя сильнее и значимее этого наглого одиннадцатиклассника, что на две головы был выше ее и имел противную привычку нависать над ней сверху, так что она была вынуждена постоянно задирать голову.        Но вот только когда Дементьев с такого положения сам поднимал голову к ней, взглядом морозно обжигая ее лицо, то Абрамову обдавало первобытным холодком, ей сразу хотелось кутаться во что-то теплое и бежать-бежать-бежать от него, не разбирая дороги.        Он привычным рывком поднялся на ноги, снова становясь выше, и уже она в очередной раз задрала голову, чтобы видеть его лицо, а не грудную клетку под белоснежной рубашкой.        И то, как он сейчас на нее смотрел…        Странное предвкушающее волнение, как и по пятам следующая за ним жаркая невозможная дрожь, подступали к ее горлу волнами, совсем как в дурацкой детской игре. Море волнуется раз. Море волнуется два. Море волнуется три. А дальше что-то про замри.        Она и замерла.        Но ничего снова не произошло. И ей впервые почти было обидно от этого.        Дементьев просто протянул ей поднятые тетради, и Даша, бестолково моргнув, с ощутимой заторможенной задержкой приняла их и во время этого случайно соприкоснулась рукой с его пальцами. Всего на мгновение. Но внутренности вдруг ошпарило жаром.        Во всем теле растеклась ватная слабость, и, покачнувшись, неожиданно для самой себя, она продлила их тактильный контакт, отпустив тетради и вцепившись рукой в его горячую ладонь.        Кажется, они замерли в этот момент оба.        Тетради, что никто из них больше не держал, снова упали на пол.        В висках раздалась гулкая звонкая пульсация, полностью оглушая. Дыхание стало загнанным и рваным, она снова чувствовала его терпкий чувственный парфюм, наполняющий и дразнящий легкие. Ее пальцы же, будто сами по себе, бесконтрольно двинулись дальше, откровенно тактильно, голодно ощупывая, скользя и исследуя его руку (так удачно к случаю оголенную из-за высоко закатанных рукавов рубашки), чувствуя чужое напряжение и бурлящие силой под кожей мышцы с плетением сухожилий.        И это было…        Так необходимо. Так нужно. Так естественно касаться его…        Пальцы, дойдя до сгиба его локтя, мертвой хваткой рефлекторно сжались на нем. И ее будто опоили. В голове расползался невыносимо жаркий дурман.        Большая проблема в том, что она чувствовала тяжесть учащенного биения его пульса под кожей. И проблема еще бОльшая в том, что в такт ему также учащенно и тяжело билось в грудной клетке ее собственное сердце.        И на один короткий безумный миг ей страстно захотелось спросить Дементьева: что за чертовщина происходит? Ты что-то понимаешь? Ты тоже это чувствуешь?        Но вместо этого Даша резко одернула собственную руку: совсем дерганным, нервным и почти испуганным движением, когда до нее, наконец, рационально-трезво дошло, что она сейчас делала.        — Извини, я… не хотела, это просто… — совсем обессиленно, как в бреду, и при этом еще отчаянно запинаясь, шептала она, отшатываясь от него на шаг назад. — Прости. Это случайно. Я не хотела, правда…        И Абрамова захлебывающе в очередной раз запнулась и замолчала, когда следом нарвалась на его прямой, потемневший и откровенно опаляющий взгляд. И выдержала его на себе. И даже перепугано снова не дернулась назад, когда он внезапно сделал к ней резкий шаг, полностью сокращая расстояние и снова возвышаясь над ней. Лишь сердце предательски выламывало грудную клетку в учащенной, ненормально сильной вспышке аритмии.        Они смотрели друг другу глаза в глаза. И это совсем как смотреть в пропасть, от которой ты всего в шаге и уже занес ногу, чтобы его сделать.        Дементьев был так близко. Слишком.        Это вообще все было уже слишком!        Даша не могла даже вздохнуть нормально. И пошевелиться тоже не могла. Абсолютно оцепенев разом всем телом. Она вообще больше не могла существовать в одной «вселенной» с ним. Его морозные взгляды осязаемо жгли ее, ощущались всполохами огня, что опаляли кожу.        Он протянул к ней руку, — и у нее перехватило дыхание в пересушенном горле, — но замер в сантиметре от соприкосновения с ее ладонью.        — Можно? — тихо и хрипло выдохнул ей Дементьев, совсем мучительно и (впервые на ее памяти) едва ли не умоляюще — так, будто хотел этого больше всего на свете, но по какой-то причине не мог.        Но он быстро вернул контроль над собой, когда поймал на себе ее взгляд, полный растерянности и непонимания. На его выхоленном лице растянулась злая усмешка:        — Я никогда не коснусь тебя против твоей воли. Ты еще этого не поняла?        В висках у Даши застучало, неизвестно, правда, от чего. В голове все уже не просто перемешалось, а словно прошлось цунами. Ни единой связной мысли.        — Мне нужно умолять тебя? — холодно и колко поинтересовался он, теряя терпение, после короткой залегшей между ними наэлектризованной паузы, не сводя с ее лица температурного взгляда. — Можно, Дарья?        От этого вкрадчивого вопроса по ее позвоночнику снова прошел невыносимо горячий озноб, а сердце, будто на мгновение сбившись с бешеного ритма, замерло.        Нужно было сразу сказать «нет», прекратить этот фарс, но вот только…        Но вот только никакие слова не шли из ее горла, которое сдавило в душащем спазме. Она не сказала ему очевидного «да». Однако и не сказала категоричного «нет».        Почему, Даша? Почему-почему-почему ты не говоришь ему нет?        «Не потому ли, что сама хочешь?», — про себя совсем ехидно, и ей совершенно нечего этому возразить.        И, по всей видимости, то, как дрогнули ее пересушенные губы в беззвучном (и бессмысленном) неоконченно-неопределенном звуке — можно было считать за согласие, потому что Дементьев в то же мгновение с невероятной аккуратностью, обхватил ее ладонь.        Они оба снова повторно синхронно замерли, не разрывая этого извращенного тактильного контакта. Так, словно пытались адаптироваться к повторному разряду тока, что прошелся по их телам от этого прикосновения, а затем и к томительному обжигающему теплу, что следом потекло по венам расплавленным сплавом из металлов.        Невыносимо. Абсолютно невыносимо. Но так необходимо.        Дементьев же, придвинувшись к ней еще ближе (так, что они оказались от соприкосновения телами буквально в паре миллиметрах), одним слитным текучим движением перехватил ее руку иначе, разворачивая так, чтобы ладонь к ладони, а затем, не спеша, переплетая их пальцы.        И это было…        Слишком остро и сильно по ощущениям, что Даше на какой-то миг даже показалось, что она сейчас просто отключится от этого. В глазах уже начинало предупреждающе темнеть, она едва не покачнулась от резкой слабости.        Но Дементьев продолжил жадно ее касаться, словно изучая, словно пытаясь запомнить. И это было странно. Он будто тоже, как ранее она, не мог насытить собственный сильный тактильный голод.        И все касался-касался-касался.        Лишь на мгновение опустил ее ладонь, чтобы тут же скользнуть новым изучающим прикосновением, но на этот раз вдоль запястья, прямиком к локтю, бережно оглаживая по пути ее обнаженную кожу.        Он прикасался к ней, хоть плавно и мягко, но уверено и едва ли не с намеком на мертвую хватку при малейшей попытке вырваться (как в обманчиво раскрытом капкане, что в любой момент может схлопнуться), оплетая ее своими невозможно длинными жаркими пальцами, от которых все внутри у нее дрожало и плавилось, а колени поролоново подгибались.        И ей не хотелось, чтобы это кончалось. И даже хуже! Она не хотела, чтобы он останавливался.        Вот и приплыли собственно, кажется, что к этому самому «дну»…        Но и Дементьев не выглядел в этот момент привычно «отмороженным» и высокомерно отстраненным. Куда-то пропало типичное для его лица холодное надменное равнодушие, словно ледяная совершенная маска пошла трещиной и глубоким надломом — очевидной мучительной складкой между сведенных темных бровей.        Само дыхание у него сбилось и стало прерывистым, а острый уголок рта болезненно искривился.        Невероятно живое проявление эмоций, а для него это так непривычно, неестественно, чужеродно, что ей оторвать сейчас взгляд от него вот такого было фактически невозможно. Это завораживало. И, похоже, что он тоже это чувствовал. Что ему тоже было сложно. И возможно даже сложнее, чем ей самой.        Абрамова в это безумное лихорадочное мгновение хотела только одного: чтобы он не останавливался.        И Дементьев не останавливался.        Даша, опустив глаза, сквозь свои опущенные и подрагивающие ресницы видела его длинные музыкальные пальцы у основания своего предплечья, сведенные напряжением. А главное чувствовала-чувствовала-чувствовала, как его хватка на ее руке неожиданно стала жестче и требовательней, как его пальцы уже ныряли под кромку рукава ее кофты и жгли-жгли-жгли ее углями, выше и еще выше.        Во всем ее теле расплывался наплывами невыносимо сильный жар, а сознание, будто полностью поглотил плотный пар.        И Абрамовой хотелось этого…        Когда же она, словно во сне, почувствовала нежданное (но такое желанное) прикосновение его второй руки на своей пояснице, что мягко, но непреклонно стала давить, прижимая, вынуждая ее приблизиться еще ближе к его телу, совсем вплотную, она зажмурилась и почувствовала его горячее дыхание на своей шее, и на мгновение, словно испуганно придя в себя (понимая, наконец, к чему это все идет), неразборчиво лихорадочно зашептала:        — Хватит. Остановись. Не трогай меня.        Это прозвучало совсем жалко и неправдоподобно для настоящего одергивания и недовольства: все равно, что умирающий от удушья будет отказываться сделать следующий вздох.        И потому удивительно, что он действительно перестал после одной ее невнятной тихой просьбы…        Вот только к ее сожалению или радости?        — Как скажешь, — просто выдохнул Дементьев, отстраняясь от нее одним рваным движением.        Он, по всей видимости, хотел показать холод и равнодушие, но вот только она, распахивая глаза, успела заметить: прежде чем отпустить ее, его челюсть, на миг, сжалась почти до треска, а в опасливо прищуренных глазах прежде, чем заиндеветь привычным нечитаемым льдом, стало темно-темно, температурно и раздосадовано.        И все же его пальцы сорвались вниз, но на прощание плавно и неспешно огладили чувствительную ямку в сгибе ее локтя, будто пытаясь напоследок тактильно насытиться.        Даша против воли судорожно и громко вздохнула (но это больше походило на влажный всхлип), она почувствовала неожиданное разочарование и мучительное опустошение на грани боли.        Ей снова хотелось тепла на своей коже. Ей хотелось, чтобы он не прекращал.        Это уже по-настоящему пугало.        Абрамову сильно трясло, частое дыхание напоминало рокот прибоя, жаркая мучительная дрожь все раз за разом проходила по всему телу, ноги совсем подгибались и, отшатнувшись назад, она, едва не упав, обессиленно оперлась ладонью о собственный стол, с трудом сохраняя равновесие.        Какого черта?        Даша уже ничего не понимала. Лишь чувствовала, как места на коже ее руки, которых он касался, горят, плавятся, тлеют (приложить бы сейчас к ним что-то холодное, как при сильном ожоге). А еще ощущала собственное бешеное аритмичное биение сердца учащенным пульсом на своих губах. И хотела-хотела-хотела до полного внутреннего спазма, чтобы он коснулся ее еще раз.        Она просто сошла с ума. Определенно.        Дементьев, что стоял от нее в паре шагов, и при делано равнодушно-холодном выражении лица его дыхание тоже было неспокойным. Он не сводил с нее тяжелого темного взгляда. И какое-то время они оба молчали, будто пытаясь переваривать случившееся.        — Может уже хватит играть в неприступность, Дарья? — наконец, прямо спросил Дементьев у нее, и его голос был сведен осязаемой порочной хрипотцой. — Не понимаешь, что у тебя не получается?        «У меня вся жизнь не получается и летит к чертям, и что теперь?», — гулким эхом пронеслось в ее голове.        Даша подняла голову, встретилась с ним взглядом и искренне призналась:        — Я же тебя ненавижу.        «А еще ты мой ученик, к тому же, полный мудак, и это все полное безумие!»        Его темная бровь насмешливо приподнялась:        — Мысли вслух?        — Напоминание, — сквозь зубы сухо процедила Абрамова.       — Кому из нас? — колко уточнил он.        «Уже не знаю», — честно призналась она самой себе.        На небе все сильнее расцветал апельсинового оттенка закат.        Легкий ветерок, проникающий в кабинет через приоткрытые окна, рябью заволновал жалюзи, и солнечные линованные оранжевые полосы, «ожив», задрожали на бежевых стенах, темной погашенной интерактивной доске, белом преподавательском столе и их напряженных телах.        Ее загнанное частое дыхание постепенно возвращалась в норму. Как и трезвое осознание того, что только что произошло между ними.        И Даша снова обреченно подумала, что окончательно сошла с ума, чувствуя абсолютную ватность и в голове, и на языке одновременно.        Как только это все теперь исправлять?        — Уйди, пожалуйста, Дементьев, — бесцветно попросила она его. — Это… Это все недоразумение. Просто сделаем вид, что ничего не было… Я уволюсь. Завтра же напишу заявление по собственному и…        — То есть, ты просто в очередной раз сбежишь? — перебивая ее на полуслове, холодно спросил он, его глаза же при этом полыхали темным огнем. — Не будь трусихой, тебе это совсем не идет, Дарья. Почему ты так упрямо продолжаешь противиться неизбежному? Настолько страшно? Чего именно ты боишься?        Ее сердце пропустило предательский болезненный удар.        «Неизбежному», — неприятно осело у нее в голове, как будто у нее и выбора нет (и не было никогда). И именно это, как и поддевание в трусости, почти заставило выйти из состояния полного бессилия и, наконец, разозлиться.        — Ох, да прекрати уже! Хватит этого фарса, — жарко взвилась она, выпрямляясь. — Ты просто перепутал, Дементьев, никому из нас не нужны эти отношения. Это все ненормально и неправильно. Для тебя это весело, наверно, превратить жизнь какой-то там горе-практикантки в кошмар, но мне-то не весело, уж поверь. Ты правильно тогда сказал, что мы из разных миров. И не нужно их перемешивать. Дело даже не в возрасте. Ты привык к другим девушкам и другим отношениям, а я… А я не смогу тебе дать то, чего тебе нужно. Ты понимаешь? У нас нет точек соприкосновения, мы действительно из разных миров. И весь этот бред… Вся эта игра… — она горько усмехнулась, чувствуя ржавчину во рту. — Тебе же так важно победить, верно? Но вот только когда ты победишь, тебе это все сразу наскучит, потому что пропадет сама запретность этих отношений и новизна, которая питает твой интерес ко мне. Это все заранее обречено на провал. Потому что для таких людей, как ты…        — И много ты знаешь таких, как я? — снова обрывая ее на полуслове, вдруг ледяным голосом осведомился Дементьев.        Абрамова глупо моргнула, растерявшись на миг.        «Никого», — честно сама себе призналась Даша. Такого как он, природа, действительно, могла создать лишь в единичном экземпляре.        И будто читая ее мысли, он металлически протянул следом:        — Больше не сравнивай меня с прочими. Таких, как я, больше нет.        Дементьев произнес это совсем высокомерно. Надменно. С очевидным транслируемым самоощущением собственной (бого)избранности, — и как это было в его стиле! Она чуть было даже не фыркнула.        — Я не склонен терять интерес и изменять своему выбору, если уже что-то выбрал, — все также надменно продолжил он, не сводя с нее тяжелого взгляда. — Мой выбор это ты. И это не пустой звук, а что-то да значит, Дарья.        Абрамова снова слышала его голос, будто через толщу воды. Внутри у нее что-то важное крошилось, рвалось, дробилось и бесконечно падало-падало-падало, как на дно.        И это было так похоже на признание… Первое адекватное признание за все время.        — За что? — ее брови изогнулись в непонимании, а болезненно потрескавшиеся сухие губы дрогнули. — Почему я? Что во мне особенного?        Уголок его рта искривила ядовитая насмешка.        — Ты действительно думаешь, если бы я знал почему, то влип бы так сильно в тебя? — спросил он, и в тоне его голоса отчетливо чувствовались нотки злой иронии.        И это ее неприятно уязвило, потому что прозвучало это совсем, как: «кто в своем уме захочет настолько увлечься такой, как ты?».        Она подавлено опустила плечи, ничего не ответив, и Дементьев изучающе (будто пытаясь что-то для себя понять) смотрел на нее мучительно долго, и Даша, словно оцепенев, сама не отводила от него глаз, не находила в себе сил на слова, и снова чувствовала, что падает, тонет, идет ко дну. И это страшно. Нестерпимо.        И тут, (возможно — только лишь возможно), считав, наконец, в ее глазах что-то паническое и перепуганное (и поняв, что ее так гложет), холодные и высокомерные черты его лица немного смягчились, как и морозный взгляд, что незначительно, но все же потеплел.        Дементьев, сделав к ней шаг и подняв руку, снова поймал пальцами выбившуюся и упавшую ей на лицо прядку волос, и совсем бережно заправил Даше ее за ухо.        Внутри у нее от этого нежного заботливого жеста (абсолютно для него чужеродного) снова все зашумело взволнованным прибоем.        Оранжевый закатный отсвет мягко отражался золотым янтарем в его малахитовых радужках, и впервые его глаза не показались ей холодными.        — Ты снова не видишь очевидного и не можешь сложить один плюс один. Для меня ты никогда не станешь чем-то незначительным, это невозможно, — тихо сказал он, и она ощутила его теплое дыхание на своем лице. — Даже в самый первый раз, как я тебя увидел, мне было не плевать. Ты вызываешь во мне эмоции, Дарья, заставляешь чувствовать. И такое просто не проходит.        В груди предательски потеплело, совсем робко, хрупко, но только на одно мгновение. Короткое и безумное. Ничего не значащее, потому что:        «Приди уже в себя!», — хлестко одернула Абрамова саму себя же, опуская взгляд и почти насильно заставляя себя вспомнить, кто она, а кто он, и что вся эта чушь вообще ничего не значит. Лишь слова.        А в реальности же: он по-прежнему отмороженный мудак, что не умеет проигрывать и вести себя галантно. У которого с самого рождения купленные возможности и золотой билетик в жизнь. И которому из-за влиятельного отца с рук сойдет почти что угодно. И к тому же, самое главное во всем этом: он ее ученик — и вот это уже никак не перебивается при всем желании.        «А что, есть в тебе это желание?», — совсем насмешливо. — «Все-таки хочешь собственного ученика?»        Нет!        Отшатнувшись от Дементьева, как от чумного, Даша раздраженно тряхнула головой, стряхивая так с мыслей всякий намек на двусмысленность. В ней слишком много трезвого понимания «правильно/неправильно», и отношения с собственным учеником — строгое табу и «неправильно» в квадрате.        Море — не море, но весь масштаб проблем от этого, что непременно выльется ей на голову, можно будет сравнить лишь с тайфуном.        И это того совсем не стоило.        Да и, кроме того, сама эта морская ассоциация наводила ее на определенные неутешительные мысли. Потому что в такие моменты, как сейчас, когда температурный малахитовый отблеск растапливал заиндевевший лед его глаз, это напоминало ей о чем-то старом, будто давно забытом, старательно вытесненным из памяти. Словно то самое мгновение перед прыжком в воду с трамплина, когда рефлекторно задерживаешь дыхание и пытаешься сойти с носков, но в итоге испуганно сбиваешься и падаешь плашмя, разбивая себе лицо, живот и набирая носом соленую воду.        Даша всегда была откровенно плоха в таких вещах. А еще так и не научилась плавать, как бы терпеливо ее этому не учили целое лето в детстве на море.        Послушав взрослых, рискнула и спрыгнула на глубину всего один раз. По итогу: ушиблась, пошла на дно, нахлебалась воды, и после пару дней у нее щипало носоглотку от разъедающей соли. И с тех пор больше никогда не ныряла, лишь ходила по мелководью и строила замки из песка.        Одного неудачного раза ей вполне хватило, чтобы понять на всю жизнь, что она и море — несовместимы.        И второй раз расшибаться и идти ко дну она не хотела.        Поэтому сделав еще один шаг назад, игнорируя невыносимо жаркую дрожь, разливающуюся в коленках, Даша покачала головой, чувствуя на своем лице чужой пристальный взгляд.        — Это все неправильно. Еще раз тебе говорю: уходи. Хватит.        Дементьев тяжело вздохнул, так, словно страшно устал от ее ослиного упрямства:        — Скажи мне, что опять не так.        — Всё не так! Ты совсем не хочешь меня понять, — лихорадочно зашептала она, отчаянно запинаясь. — Просто… Просто хоть раз в жизни поставь себя на мое место, Дементьев! Что это ты учитель, а я твоя ученица, и что бы ты делал тогда?        И вновь на его скуластом лице не дернулась ни одна мышца, когда он выдохнул равнодушное и почти безразличное:        — Мне было бы все равно.        Ну, конечно!        А что, она на полном серьезе ожидала от него чего-то другого?        — Ты отвратителен! — яростно выплюнула Даша.        — А ты все еще прекрасна, — лишь снисходительно усмехнулся Дементьев.        Она отшатнулась назад от него.        Ветер снова заставил колыхаться бежевые жалюзи на окнах, и полосы оранжевых закатных солнечных лучей волнами заиграли на ее лице, слепя глаза, и Даша рефлекторно зажмурилась.        У Абрамовой кружилась голова. У Абрамовой слова, полные презрения липли к языку цитрусовой жвачкой (в тон апельсинового оттенка неба за окнами), и не было ни одного способа донести их сейчас до него. У Абрамовой сводило в сухом спазме горло, и ей отчаянно хотелось кричать.        Но она не кричала, а вместо этого слушала его низкий, налитый приятной ленцой голос, который совсем не хотел накладываться на ту аморальность, что он говорил:        — Какая к черту разница, кто кем работает и кому из нас сколько лет? Будь даже я твоим учителем, а ты несовершеннолетней и младше меня на десять, девятнадцать, двадцать лет: какая разница, если это все еще будешь ты, и это все еще буду я? Что должно измениться, если я все еще буду тебя хотеть так, как хочу сейчас? Приемлемые цифры годов нашего рождения для посторонних для нас людей, чье мнение не учитывается?        Истеричный смех зацарапался в горле, хоть ей и не было сейчас смешно, скорее она испытывала ужас. Потому что, как в жутком откровении, внезапно поняла, что он не шутит, и для него это бы не было проблемой, поменяйся они местами.        И как это все тошнотворно и мерзко!        Все происходящее снова начало казаться ей нереальным, фантастичным, как во сне.        Жалюзи на окнах, наконец, успокоились, и вместо солнечных полосок на лицо ей снова упала тень. И Даша открыла глаза, хмурясь и внимательно окидывая взглядом его лицо.        — Ты это все сейчас серьезно? — бесцветно процедила Абрамова. До последнего инфантильно не хотела верить в то, что кто-то может быть настолько внутренне грязным для того, чтобы оправдывать такие отношения.        Невероятно сильный контраст: насколько он был прекрасен внешне — настолько внутри у него все было прогнившим и черным. На языке опять противно защипало морской солью сравнение с падшими ангелами.        — Вполне, — насмешливо выдохнул он, казалось, что его лишь страшно позабавила сильная брезгливость и непринятие, исказившие гримасой отвращения ее тонкие губы. — А вот ты серьезно пожертвуешь собой, своими желаниями и жизнью, ради одобрения популярной в социуме повесточки дня? Что там на этот раз в программе: чертов феминизм, искать во всем «абьюз», осуждение за любой выбор, не входящий в чьи-то сильно хрупкие и нежные моральные скрепы? А дышать-то можно, или это тоже под запретом и задевает чьи-то чувства?        Под кожей у нее все еще шипела злость (и категоричное непринятие того полностью аморального и табуированного, что он ублюдошно оправдывал сейчас), но в ее глазах мелькнул пока еще хрупкий и призрачный, но намек на сомнение.        — Тебе настолько важно мнение людей? Важно быть хорошей? — совсем презрительно уточнил Дементьев так, будто из них двоих именно ее система взглядов на этот мир была неправильной и утопической, а не его.        «Ты же абсолютно безумный! Поехавший!», — снова отчаянно застучало потоком взволнованного пульса в ее висках.        — Если мир будет жить по твоим правилам, то ничего хорошего не получится, — вслух же совсем тихим шепотом выдохнула она.        Полный хаос, безнаказанность и тьма — вот что получится!        Дементьев сделал шаг вперед, привычно нависая над ней сверху, и ее сердце испуганно подпрыгнуло к самому горлу.        — Почему я должен об этом заботиться? Почему об этом беспокоишься ты? Тебе больше всех нужно? Пошло бы это всё, — уже без намека на усмешку, гораздо жестче и едва ли не зло процедил он: — Пошли бы они все. Не думай о них. Важны только ты и я. Только мы. Понимаешь?        Его потемневший взгляд клеймил. Выжигал. Обесточивал.        — Это все равно неправильно!.. — не сдавалась Даша, ее шейные позвонки уже ныли от того, что она была вынуждена постоянно задирать голову, чтобы видеть его лицо, которое было сейчас слишком близко от ее собственного.        — В любви вообще нет правды, если ты еще не поняла, — фыркнув, одернул он ее. — Нет и правых, и неправых. Она вообще не может быть неправильной. Она не может быть постыдной. Она только может не вписываться в чужую систему ценностей, но их мнения я, кажется, не спрашивал. Поэтому, не плевать ли, Дарья? Почему это тебя так волнует? Если тебе станет от этого легче, то это я ублюдок, который тебя в это втянул, а ты…        Его губы дернулись в порочно-подначивающей острой усмешке:        — А ты как всегда прекрасна, чиста и морально непорочна настолько, что хочется испортить.        Даше показалось, что ее кровь сейчас превратилась в самый настоящий кипяток — жгучий, циркулирующий по венам под кожей на лице ядовитым месивом. Она и чувствовала себя отравленной, нездоровой. Все тело бросило в жар. Ветер снова заволновал жалюзи в кабинете и прохладой коснулся ее разгоряченных щек, но облегчение это не принесло — только инстинктивное отторжение от перепада температуры.        Ей не хотелось прохлады. Ей не хотелось остужаться. Ей хотелось гореть.        Но горела она привычно пока только от вновь вспенившейся злости, что закономерно проснулась в ней после сильного смущения:        — Дементьев, ты!.. — зашипела она, но была почти мгновенно перебита чужим насмешливым одергиванием:        — Ты можешь называть меня не по фамилии? Это некрасиво. Как меня зовут?        Он снова загнал ее в «капкан», нависая над ней еще сильнее, хоть и тактильно не прикасаясь, но откровенно зажимая в учительский белый стол за ее спиной.        Мысли в голове путались. В коленках же разливалась знакомая поролоновая слабость и что-то похожее на паническую щекотку, такая бывает, когда спускаешься на лифте или же падаешь с большой высоты во сне…        Или же на дно моря, в котором тонешь, захлебываясь соленой водой.        — Дементьев, я!.. — сбивчиво лихорадочно пробормотала Абрамова, все же найдя в себе силы на «вздох» (словно последний), но была тут же перебита, «сбита» и «убита», будто бы в игре в «морской бой» ее последний кораблик (с ней же на борту) ушел на дно.        — Нет. Меня зовут не так. Еще раз, Дарья, — склоняясь над ней, он порочно растягивал ее имя на языке, выдыхая его ей прямо в губы: — Как меня зовут?        В ее заложенных ушах снова послышался рокот тяжелых волн прибоя. Она сделала рваный вздох и послушно произнесла робкое:        — Александр…        Он качнул головой.        — Нет. Еще раз.        — Саша…        — Умница, — вновь жарким выдохом в ее болезненно сухие треснутые губы, протянул Дементьев.        А в следующий же миг, налетел очередной сильный порыв ветра, и жалюзи жалобно забились волнами об окна, и дрожащая широкая горизонтальная полоса апельсиново-оранжевого света заволновалась на их лицах. В его глазах, что неотрывно сейчас смотрели прямо на нее, из-за падающих на них солнечных лучей, казалось, что загорелся янтарный невероятно теплый отсвет.        Она впервые видела такой его взгляд на себе. Не холодный, не острый, не колющий. И это почти полностью оглушило ее.        — А теперь разреши мне, — упрямая и облизанная солнечным светом твердая линия его челюсти снова сжалась в сильнейшем напряжении. — Попроси меня уже, наконец, Дарья.        И у Абрамовой от одной лишь его жаркой просьбы вкупе с абсолютной близостью его тела, в животе потянуло нестерпимо сладкой истомой.        Солнечные яркие лучи беспощадно слепили ей сетчатку глаз, но она упрямо держала их распахнутыми и почти не моргала. Истинные чувства, предательский жар и желание (что она, наконец, в себе признала) снесли неуправляемым бурным потоком так старательно выстраиваемую ею все это время «стену» из запретов и табу. Чужое «не хочу» все же оказалась сильнее ее собственного. И, в общем-то, не удивительно. Ведь ее собственное «не хочу» с самого начала было фальшивым и лживым.        Потому что она хотела-хотела-хотела. Но была слишком труслива, чтобы себе в этом честно признаться, подменяя понятия и прячась в слепую ненависть. Всегда же проще отрицать до последнего. Обманываться. Убегать. Лишь бы не быть настолько уязвимой перед ним.        Она все еще испуганная маленькая девочка. Которой страшно. Которая вечно убегает и прячется при любой неприятности. Которая хотела бы и в этот раз инстинктивно убежать от всего, что может не просто пошатнуть ее маленький мирок, а снести его с лица Земли цунами.        Так беги, глупая, пока не поздно. Это «море» затопит твою «сушу»: захлебнешься, потонешь, уйдешь на дно и обратно не всплывешь. А дверь открыта. Он не будет тебя держать против воли.        Беги. Беги. Беги.        Но она не бежала.        Даша больше не могла этому противостоять. Она проиграла.        Голос у нее совсем пропал. Ее мучительно пересохшие губы вновь беззвучно дрогнули в так и (не)начатом (недо)слове. И это снова не было уверенно сказанным «да» (это вообще не было сказано вслух), но для Дементьева и этого ее жалкого жеста оказалось вполне достаточно.        Он, в этой залегшей между ними абсолютной тишине, пронизанной насквозь закатными лучами, обоюдно-взаимным тяжелым рокотным дыханием и учащенным, закладывающим уши, сердцебиением, невыносимо медленно протянул руку и, положив ладонь на ее поясницу, рывком притянул ее к себе.        Так долгожданно. Так нужно.        В глазах у Даши потемнело, когда он, низко склонившись над ней, своим твердым подбородком уткнулся в ее плечо и громко выдохнул — совсем мучительно, лихорадочно, сквозь зубы.        Она ощущала сильное спазматическое напряжение его руки, что лежала на ее спине, вжимая ее в свое тело. Чувствовала, как его угольного оттенка волосы защекотали ее щеку. Жадно вдыхала запах его горьковатого чувственного парфюма. И уже сама впилась пальцами в его запястье, запрокидывая голову назад и открывая шею, прижимаясь к нему сильнее в бездумном желании быть еще ближе.        Ей было мало-мало-мало.        Дементьев очертил горячим дыханием дорожку и мягко, невесомо и совсем нежно прикоснулся губами к ее открытой шее. И на контрасте для такого жестокого и циничного мудака, каким был, невероятно бережно и чувственно целовал именно то место, где так отчаянно у нее билась жилка пульса, как при открытой ране.        От этого все ее тело непроизвольно дернулось в его руках. Изламывающая судорога прошлась сверху вниз по всем ее конечностям под монотонный звон в ушах.        Слишком остро и сильно по ощущениям, Абрамова покачнулась, откровенно заваливаясь корпусом назад, и упала бы, но его руки не дали ей упасть, крепко удерживая, прижимая к себе, опаляя даже сквозь одежду.        Слишком хорошо, чтобы быть правдой.        И он не останавливался, продолжая эту изощренную пытку. Она чувствовала влажное прикосновение его губ на мочке уха, на скуле, на подбородке, и потом снова невыносимо томительно-нежные медленные поцелуи на своей шее…        Судорожно-шелестяще вздохнув от разливающихся лавой по венам острых ощущениях, она зажмурилась, но даже так на сетчатке ее радужек продолжало ослепительно гореть огромным темным пятном оранжевое закатное солнце.        Ей не хватало воздуха. Она через раз забывала делать его глотки сквозь свои мучительно пересушенные губы.        «Дыши. Просто дыши», — раздалось глухим эхом рефрена в ее голове.        Но просто дышать становилось катастрофически мало для нормального функционирования — в легких не хватало кислорода, а еще слишком много прикосновений, поцелуев, близости и его.        Но просто дышать уже недостаточно, потому что в этот момент ей было невыносимо остро и так много ощущений, что она чувствовала, что задыхалась (скорее захлебывалась). И ей бы «вынырнуть» на поверхность и набрать воздуха в спазматически сжимающиеся в недостатке кислорода легкие, но она не могла…        Нет, могла. Вот только не хотела.        Тонуть показалось ей неожиданно волнующе-приятным.        Даша сама не поняла, как оказалась лежащей спиной на собственном столе, недвусмысленно придавленная сверху телом собственного ученика.        Жар пульса подскакивал к самому горлу, на котором она чувствовала его горячее тяжелое дыхание и чувственные, медленные поцелуи. Этим можно было убить. Как и его жадными, опаляющими прикосновениями-поглаживаниями.        Как во сне: он был везде и всюду. И не было от него никакого спасения.        Да и спасаться не особо-то и хотелось.        Почувствовав первый легкий укус на своей коже, кровь влажно ударила Даше в виски. Тоня в острых спазматических ощущениях, жаром разливающихся по всему телу, она повернула голову набок, прижимаясь разгоряченной щекой к прохладной поверхности столешницы.        Было хорошо настолько, что даже плохо.        Но он внезапно отстранился от нее. Аккуратно отведя с ее лба несколько упавших на него прядок волос, его пальцы сжали ее подбородок, разворачивая, вынуждая повернуться лицом к нему и слегка запрокидывая ей голову.        — Смотри на меня, — приказным тоном жарко выдохнул он с отчетливой хрипотцой, и от одного этого у нее в животе все стянулось в сладкой истоме.        А когда Абрамова раскрыла глаза, по которым тут же ударили, ослепив на мгновение, оранжевые лучи солнца, с отчетливым металлом в голосе продолжил:        — Только на меня.        И Даша смотрела, словно завороженная.        Не послушаться его, когда он разговаривал с ней вот так — она не могла. У нее на самом деле позорная аддикция к подчинению, еще с детства. Когда ей начинали приказывать: будь то родители, учителя или же просто посторонние взрослые — она всегда слушалась на уровне рефлексов. Когда как у него, на контрасте с ней, помимо аддикции к неподчинению, потребность подчинять.        Идеальное дополнение друг друга.        И поэтому она смотрела-смотрела-смотрела, не в силах оторвать взгляда от его лица над собой. Почти не моргала, хоть и слишком яркий свет, падавший из окон, жег ей чувствительные радужки и заставлял глаза слезиться, но она все равно смотрела на эти холодные идеально-выверенные черты, что именно сейчас, ласково облизанные теплыми закатными лучами, были как самое настоящее чертово произведение искусства. Особенно глаза, что из-за отсвета утратили свою дьявольскую ирреальную зелень, но приобрели золотисто-янтарный оттенок, и смотрели на нее так голодно, жадно, что в голове происходило полное замыкание всех мыслительных систем, а дыхание перехватывало, и ей действительно казалось, что она задохнется.        Пальцы Абрамовой будто зажили своей жизнью, когда она на возникшем сильном импульсе коснулась его: нагло забравшись под белоснежный воротник его рубашки, гладила открытое горло, обвела напряженно перекатывающийся выступ кадыка и твердую линию челюсти. А затем очертила контур его полураскрытого рта, чувствуя подушечками пальцев его тяжелые горячие выдохи, похожие на рокот морского прибоя.        В ее голове совсем пусто-пусто, гулко и туманно. Она физически не могла думать больше ни о чем, кроме мягко окутывающей тяжести его тела над собой, таких близких от себя губ и их общего, одного на двоих, жаркого желания.        Даша, по-прежнему не мигая смотрела в его янтарные глаза с возбужденно расширенными колодцами темных зрачков, и в это мгновение ее сердце выбивало грудную клетку. Она искренне не понимала, почему он остановился, замерев над ней, почему он больше не трогает ее и не целует, а лишь смотрит, удерживая расстояние на напряженной вытянутой руке, которой опирался о столешницу около ее лица.        — Саша, пожалуйста, — совсем севшим голосом попросила она его непонятно о чем, оплетая его шею руками, привлекая к себе, снова заставляя буквально лечь на себя.        Абрамова нуждалась в его горячей тяжести на себе больше всего на свете. Внутри все сжалось сладко и требовательно.        А дальше всё будто бы смазалось в пространстве и времени — настолько это было остро и долгожданно. Она даже не поняла, кто кого из них поцеловал первым. В памяти лишь четко отпечатался момент, когда Дементьев, наконец, сдавшись, придавил ее сверху своим сильным телом, как подложил свою ладонь под ее затылок и притянул к себе для поцелуя. Но вот кто из них двоих сократил условную дистанцию и первым коснулся губ другого — уже не разобрать.        И нужно ли вообще разбирать?        Игра между ними уже закончилась ее полным проигрышем. Но проигравшей Даша себя совсем не чувствовала, когда они сталкивались губами и языками снова и снова, как обезумевшие и откровенно друг по другу изголодавшиеся, пока в груди не начала печь от нехватки кислорода в уже вполне реальном приступе асфиксии. Они переплетали пальцы, вцепляясь друг в друга мертвой хваткой, как если бы тонули оба. Как будто каждый из них боялся, что другой может отстраниться, исчезнуть, пропасть.        Внутри нее все протяжно гудело. Пульс жаркими потоками крови бился в каждой клетке ее тела, выламывая, опаляя.        И ей было плохо-плохо-плохо, и также головокружительно хорошо до полного онемения кончиков пальцев. Одновременно хотелось остановить это безумие и умереть, лишь бы это не останавливалось.        Горячее желание — до дрожи острое, всепоглощающее, душное — накрывало потоком, сдавливало мертвой хваткой солнечное сплетение, размывало очертания реальности.        Прохладная ткань его белоснежной рубашки на широкой спине безжалостно сминалась под ее пальцами, что впились в нее до побелевших костяшек. Ее колени, которые сжали его бедра, отчаянно дрожали в полном треморе. От влажных прикосновений его губ к шее хотелось стонать.        А когда же эти прикосновения переместились ниже на ключицы и ниже к груди, оттягивая с нее кофту, проникая горячими длинными пальцами под ткань и касаясь, поглаживая, обжигая — сдерживаться уже стало невозможно.        — Тшш, Дарья, не так громко, тише, — мгновенно останавливаясь, колко напомнил ей Дементьев, едва только первый отчетливый звук слетел с ее губ, слегка отстраняясь от нее. — Тебя так услышат. А мы все еще в гимназии и тебя, кажется, все еще очень беспокоит мнение других.        И это ему нужно было сказать, конечно же, именно в этот момент, когда она от бьющего набатом жаркого пульса в висках ничего не соображала, лишь хотела еще-еще-еще. Она даже сначала не поняла, что он ей говорит, уши полностью заложило.        Настоящий садист!        Дементьев, облокотившись о столешницу и снова удерживая дистанцию между ними, упер руку около ее головы, возвышаясь над ней всего в нескольких сантиметрах, и Даша на неостывшем возбужденном импульсе подалась к нему вперед сама, пальцами прикоснувшись к его лицу, прижимаясь в нелепом поцелуе (который даже не пришелся ему прямо в губы, а куда-то в краешек рта), чувствуя его дернувшуюся усмешку.        — Что с тобой такое? Ты же не хотела. Это же всё «неправильно».        Он мягко отстранился от нее в очередной раз, и у Абрамовой от досады сдавило в болезненном спазме все внутренности от острого ощущения потери.        Как же с ним сложно! И было, и есть, и наверняка будет.        О, определенно будет (даже не сомневайся!)!        Весь из контрастов: то он весь огонь — бушующий под тонкой кожей и отражающийся всполохами искр в малахитовой зелени радужек. А в другое мгновение — сама холодная неприступность, насмешка и лед.        Непостоянный и переменчивый, будто действительно — само воплощение чертового моря с его приливами и отливами.        А она что, всерьез рассчитывала, что все будет так просто?        — Как я тебя ненавижу! — сдавленно зашипела Даша, зажмуривая глаза и чуть ли не в голос всхлипывая от нестерпимо жаркой дрожи, прокатившейся вверх по позвоночнику. Ее натурально выламывало от неудовлетворенного острого желания.        — И за что же? — совсем близко-близко послышался его насмешливый голос, полный абсолютного темного триумфа (как же он сейчас был собой доволен!). — Лично мне плевать на то, что нас услышат, но это же тебе не хочется гласности, а я просто делаю так, как хочешь ты. Научись уже ценить это.        Это звучало, как целенаправленная ядовитая мстительная насмешка над ее взглядами, что она высказала ему ранее.        Абрамова ошиблась. Игра между ними не закончилась. Потому что одного лишь факта ее «проигрыша» ему было, по всей видимости, мало. Он хотел полной ее капитуляции перед собой по абсолютно всем спорным пунктам, которые у них попадали в конфронтацию.        «Никогда ты не дождешься этого, мудак!».        Она распахнула глаза, и перед ними оказался лишь белоснежный потолок, утопающий в оранжевых закатных лучах солнца, она все еще лежала на столе, с тяжело вздымающейся грудной клеткой в такт учащенному дыханию. Дементьев теперь устроился на ее же преподавательском стуле, вальяжно откинувшись на спинку и не сводя с нее лукавого, поблескивающего янтарем взгляда.        — Ты!.. — вспыльчиво начала было Даша, но запнулась и не продолжила.        Он был так невероятно органично прекрасен в этот момент: в медно-густом ореоле падающих на него закатных лучей, когда тягуче ей усмехнулся, выразительно приподнимая бровь:        — Что?        Сердце предательски екнуло.        Как же он все-таки ублюдошно красив, вот только жаль, что в моральном плане полный инвалид с замашками садиста!        — Мудак! — наконец, вслух взбешенно выпалила она то, что крутилось у нее на языке с самого первого дня, как она его увидела.        Дементьев лишь хмыкнул.        А Абрамова, приняв горизонтальную позу, неловко поднимаясь и «некультурно» садясь прямо на собственный стол и свешивая ноги вниз (почти касаясь носками своих белых конверсов коленей сидевшего рядом Дементьева), нервно стала оправлять на себе бесстыдно задранную чужими наглыми руками кофту, полностью скатавшуюся бежево-кашемировой гармошкой на ее груди.        «Это все происходит в реальности или мне это снится?», — пронеслось у нее в голове. И хреново, на самом деле, что она даже не знала, какой из двух вариантов был бы для нее предпочтительней.        Сердце все еще не успокоилось и тяжело отбивало рваный ритм в ее грудной клетке. Лицо лихорадочно горело от прилившей (да так и не отлившей) к нему крови. И дышала она часто-часто, все еще взволновано и лихорадочно, будто недавно пробежала стометровку. А еще все ее тело немного пьяно качало и вело набок, будто бы она была на корабле, который штормило из стороны в сторону на сильных волнах.        Если бы Даше сегодня с утра сказали, что она в конце рабочего дня будет вжата своим учеником в собственный стол, и при этом не будет кричать в ужасе и звать на помощь, а отчаянно сама целовать его, упиваясь всем этим — то она бы истерично расхохоталась от абсурда.        Но вышло так, что это жестокая реальность громко и язвительно хохотала ей в лицо.        Она немигающе уставилась в окно на растекшийся апельсиновым муссом закат на небе. Бежевые жалюзи от сильных порывов ветра совсем перекрутились и сбились, так что теперь ничего не мешало закатному солнцу проникать в аудиторию и окрашивать золотистой медью стены, течь текучим медом по партам, облизывать расплавленной светлой яшмой их лица и тела.        Окутанные солнечными лучами, они отчего-то оба молчали. И на удивление тишина, окутавшая пространство кабинета между ними, оказалась приятной и расслабленной. Гармоничной. Правильной.        Впервые она почувствовала себя так спокойно в присутствии Дементьева.        «Ну, и что дальше?», — насмешливо спросила Абрамова саму себя, глубоко вдыхая в себя сладковатый согретый воздух.        Раньше она могла с псевдо-чистой совестью кутаться в собственную ненависть к нему. И вот в чем шутка: ненавидеть Дементьева ей оказалось гораздо легче и естественнее (почти уже обыденно), чем не ненавидеть его и признать в себе другое сильное чувство.        По-другому ей было невероятно сложно (даже на уровне принятия).        Ведь это же Александр Дементьев! Мудак Дементьев! Холодные острые взгляды которого распарывали ее каждый божий день по швам. Его низкий и бархатный голос был приятным для нее ровно настолько — насколько неприятен сам Дементьев — с его жестокими насмешками, извечной острой усмешкой в уголках рта и глыбой льда вместо сердца. От которого пахло дорогим парфюмом, большими возможностями и пренебрежением к ней. А еще (на самом деле) морем, горькой солью и ржавыми подтеками полунамеков, которых она не понимала.        Он же для нее — совсем, как гребаный вышмат (в котором она всегда была слаба). Зубри это до посинения, матерись сквозь зубы, пытайся-пытайся-пытайся понять и считать по формулам перед глазами — все равно решение в конце окажется неправильным. Все равно ни черта не поймешь. Разобьешься в процессе вдребезги, либо об пол, либо об лед его заиндевевших ирреально зеленных глаз, но так и не поймешь.        И так ли ей нужно это понимание?        — О чем ты думаешь? — нарушая затянувшееся молчание, вдруг спросил ее Дементьев, касаясь своей рукой ее ладони и привлекая внимание.        Даша вздрогнула от неожиданного прикосновения и обращения к себе, возвращаясь из собственных хаотичных мыслей в реальность, и растерянно отводя взгляд от горящих в рыжих закатных лучах сбившихся жалюзи и оборачиваясь к нему.        Сидя вот так на столе, когда как он вальяжно откинулся на спинку стула рядом, она была выше. И смотрела на него сверху-вниз. Теперь он должен был запрокидывать голову, пусть даже расслабленно и слегка (а не до боли в шейных позвонках, как она), и все же…        Это было приятным.        — О том, что ты был прав.        — Я всегда прав, — без капли стеснения протянул он с ленцой, его губы дрогнули в высокомерной насмешке, и Абрамова закатила глаза, но не смогла удержаться от улыбки. — Но в чем на этот раз?        — В том, что вселенная бесконечна. И мир бесконечный. И… — она смущенно запнулась, опуская глаза. — Это сложно объяснить в двух словах.        Тонкая линия непонимания и заинтересованности залегла морщиной над его темными бровями, и он, лениво потянувшись к ней и взяв ее руку, что до этого лежала на коленке, в собственную, ласково провел своим большим пальцем по тыльной стороне ее ладони в нежном поглаживании так, что внутри нее все беспомощно сладко затрепетало.        — Постарайся. Я заинтригован, — попросил он, снова переплетая их пальцы: у нее они прохладные, у него горячие — восхитительный контраст перепада температур.        Мысли в ее голове откровенно расплывались. И Даша с большим трудом собрала их воедино.        — Просто… Просто все, что сейчас существует, будет существовать еще очень долго. Я сейчас про землю, воду, звезды, небо… А еще про мельчайшие молекулы и атомы — их даже не видно. Но они буквально неотделимые составляющие всего, что существует в нашей реальности… И я говорю, наверно, как типичная училка физики, — улыбнулась она, и Дементьев хмыкнул, не сводя с нее мягко поблескивающих янтарем в закатном солнце глаз. — Но они тоже будут долго существовать. Знаешь, совсем как говорили в «Короле льве», что все взаимосвязано друг с другом. Семечко превращается в росток, росток — в цветок, цветок — в мед… ну или корм для насекомого, а насекомое — в перекус для пролетающей мимо птицы… Если, конечно, этот цветочек вообще кто-то съест, но скорее он будет затоптан в землю. И цикл повторится вновь: вода, земля — и снова семечко. И это… потрясающе, да?        Но ничего из сказанного в ее сбивчивой речи явно не показалось Дементьеву и на полпроцента чем-то потрясающим. Он лишь равнодушно повел челюстью:        — Занятный экскурс в биологию и пищевую цепочку, но я не совсем понимаю, что ты этим хочешь сказать.        — Что, в конечном счете, ничего не будет иметь значения.        По крайней мере, в масштабе вселенной. А жизнь коротка.        — Довольно утопично, тебе так не кажется? — усмехнулся Дементьев.        И она не стала возражать, легко поведя плечом и улыбаясь от очередного ласкового поглаживания его пальцев по своей ладони, что отдавалось внутри нее шипучим восторгом:        — Возможно.        Уже успевшие вобрать в себя багрянец лучи подходящего к концу заката, падающие в кабинет через окна, подсвечивали охровыми вспышками маленькие-маленькие пылинки. Отчего-то сильнее запахло чем-то нагрето сладким, цитрусовым. Пьянящим. Приятным.        — Никогда бы не подумала, что с тобой может быть так… — глубоко вздохнула в себя этот пьяный сладковатый воздух Даша, но запнулась, потому что так и не смогла подобрать правильное определение тому чувству, разливающемуся волнительной щекоткой внутри, и поэтому пробормотала бессмысленное: — Вот так, как сейчас.        Дементьев лишь усмехнулся и ничего не ответил, вновь поглаживая ее ладонь в своих руках так, будто бы все еще не мог насытить тактильную потребность в касании ее кожи.        И в этот момент — в этот самый момент, чувствуя его прикосновения и слепящий свет закатного солнца на своем лице — Абрамовой стало хорошо и остро настолько, что она, зажмурившись, снова почти не могла дышать.        А еще ей уже, в самом деле, было почти плевать на то, каким чудовищно неправильным было все происходящее между ними.        Потому что после случившегося поздно было переживать о собственных принципах, лживо-пафосных заявлений о морально-нравственных скрепах и (о, ужас!) о том, что за подобную скандальную связь современный мир казнит без суда и следствия. И не к месту мысли даже о греховности и недопустимости, когда ее выкручивало наизнанку от одного лишь прикосновения своего ученика, мало задумываешься о правильно/неправильно.        Наверно, она была плохим человеком, что просто маскировал свою внутреннюю темноту порочных желаний и стремлений под лживую добродетель.        За то, что осуждала сама, ей же и прилетело бумерангом.        Жизнь откровенно смеялась над ней.        И плевать. Пусть весь этот мир с его табу и правда катится к черту. Неважно. Плевать. Потому что именно сейчас, она чувствовала, что ее Вселенная «починилась», вернулась в свою орбиту, обрела гармонию и снова заработала исправно, будто часовой механизм после хорошего ремонта.        Это все было ей нужно. И казалось правильным в своей неправильности.        Дементьев, все также нежно поглаживая ее ладонь, сидел в полуметре от нее. И в этом полуметре между ними всё — целая пропасть из непонимания друг друга, ее обид, его колкостей и взаимного всепоглощающего притяжения.        Эта пропасть — ничто. По крайне мере, в масштабе вселенной. Потому что, когда они ее преодолели, все стало таким, каким и должно было быть. Вернулось на свое положенное место.        — Знаешь, сегодня ночью я думала про то, что вселенная бесконечна и про собственную копию где-то там далеко. А сейчас… — она глубоко вздохнула, чувствуя невесомое ласкающее поглаживание его пальцев на своей руке. — Что твое присутствие рядом может быть и таким. Почти приятным.        Какое-то время они оба молчали, и эта тишина между ними была совсем не напряженной, а снова невероятно гармоничной и легкой.        — Нам очень повезло встретиться, — вдруг произнес Дементьев.        Она глупо моргнула, не отводя взгляда с его лица:        — Что ты имеешь ввиду?        — Все эти теории о бесконечности, — объяснил он, переходя на прохладный и отстраненно-сухой учительский тон. — Даже если учитывать, что вселенная бесконечна, из чего следует, что и наших копий бесконечное количество. Нам все равно крупно повезло. Ты можешь только представить, сколько факторов по математической вероятности должно совпасть, чтобы появилась полная копия нашей вселенной и нас самих?        Даша отрицательно качнула головой, смотря на него почти завороженно.        Сейчас у нее снова появилось чувство, что у Дементьева в глазах, мягко подсвеченных закатным солнцем, есть ответы на все вопросы этого мироздания, и, если спросить, он обязательно объяснит. Точно такое же инфантильное чувство испытывал, наверно, каждый в детстве, при глупых вопросах своим родителям: что они знают вообще все и ответят на любой вопрос.        Но с собственным учеником Абрамовой такое испытывать каждый раз было достаточно сюрреалистично.        — Нужно, чтобы невообразимо-огромное количество частиц и атомов имело абсолютно такую же конфигурацию и полную историю взаимодействия друг с другом с самого начала создания Вселенной, то есть с самого начала большого взрыва на протяжении миллиардов лет.        Даша бездумно крепче сжала пальцами его руку, почувствовав холодный озноб по коже шеи. Он вслух деловито-сухо высказал то, что она не могла логически структурировать все это время в голове.        — А тебе не кажется это таким… — она неуверенно закусила губу, исподтишка испытывающе поглядывая на его лицо. — Невозможным?        Ей, действительно, казался бредом сам факт существования даже единичной собственной копии где-то в далеком космическом пространстве, не говоря уже о множестве.        — Нет, потому что это возможно, — абсолютно противным всезнающе-снисходительным тоном отозвался Дементьев, снова смотря на нее сейчас, как на неразумного ребенка, что пристал с глупыми вопросами, а он умудренный опытом и знаниями взрослый, который, так и быть, сейчас ему все объяснит: — При сильном желании эту возможность даже можно математически вывести в число. Если просчитать количество возможных конфигураций для стольких частиц, а далее просто рассчитать, какой объем пространства нужен для того, чтобы конфигурация начала повторяться. Это чистая математика и теория вероятности.        Это снова начало звучать слишком сложно и заумно, чтобы она поняла (и плевать на диплом о высшем образовании по физике, такое они там все равно не проходили), а еще ее невероятно бесил его менторский тон, и Даша теперь просто назло не хотела в это вникать.        — И какое же число получится в итоге? — равнодушно спросила Абрамова, на самом деле просто чтобы что-то спросить и не молчать.        Дементьев вдруг нахмурился, и словно в легком замешательстве от ее вопроса, коротко бросил:        — Я не знаю.        Что стало полнейшей неожиданностью для нее.        — Ты не можешь чего-то посчитать и не знаешь? — не сдержавшись, недоверчиво хмыкнула она. Даше отчего-то от этого факта стало бесконтрольно забавно и весело.        «Неужели гениальный, математически одаренный мальчик чего-то все же не может?», — ехидно зазлорадствовал голосок у нее в голове.        Дементьев, невероятно раздраженно вздохнув, обжег ее презрительным ударом ядрено-зеленой крапивы своих глаз, которые уже не смогли смягчить теплом золотисто-янтарные закатные лучи.        Что настолько задело? Почувствуй, наконец, каково это! Тебе полезно.        — Порой мне кажется, что твое высшее физико-математическое образование — это какая-то шутка, — холодно протянул он. — Никто не может этого посчитать. Чтобы просто вывести это число, у меня не хватит всей жизни писать нули в нем.        Даша же просто кивнула, не переставая глупо улыбаться.        — Можно, конечно, это все попытаться приблизительно вывести в степень, — сильно нахмурившись и сощурив глаза, продолжил Дементьев, даже не смотрел на нее сейчас и будто общался сам с собой, как безумный. — Скажем в десять в десятой степени… которое в свое очередь пусть будет в двадцать восьмой степени. Там должно выйти что-то близкое октиллиону нулей. А в световые года я и не буду пытаться даже примерно это все перевести… Слишком получится размыто и неточно. Я математик, а не физик. А математика приемлет только точность, а не теоретическую приблизительную вероятность.        О, какая же это прелесть!        У Абрамовой зацарапался истеричный смех в горле, хотя чужое страстное помешательство на расчетах ее больше пугало.        Кажется, она ненароком смогла прожать кнопку, что ломала этого больно наглого и гениального старшеклассника. Всего-то нужно было ткнуть его в то, что он чего-то не мог или не знал, так он из кожи вон полезет, чтобы либо доказать обратное, либо обесценить саму сферу этих знаний.        И это уже даже не смешно, эта его черта ее бесила (особенно сильно на собственных уроках). Даша раздраженно фыркнула, перебивая его и наставительно произнеся:        — Ты слишком много думаешь и зацикливаешься, Дементьев. Прекрати, как больной, всё считать и рассчитывать.        — С таким же успехом ты могла бы сказать «прекрати дышать».        Он сказал это так просто и беспечно, как нечто само собой разумеющееся, и от этого внутри нее что-то неприятно и холодно кольнуло, как осколком острой льдины.        Какая же между ними пропасть.        Даша потеряно опустила взгляд вниз.        Ее прохладные пальцы окончательно согрелись в его теплых руках, он совсем не сдавливал их, удерживая в своей ладони с нежной аккуратностью, будто бы держал тонкое сплетение из фарфора, что от неосторожного касания может пойти трещинами. Периодически бережно поглаживая большим пальцем тыльную сторону ее ладони.        Что увеличивало между ними очередной контраст.        Потому что сама она, напротив, крепко сдавливала в мертвой хватке его руку, будто бы до отчетливого хруста, до впившихся ногтей в чужую кожу и побелевших от напряжения собственных костяшек.        И в этом совсем не было нежности и бережности. Это явно было нездоровым. И странно, что Дементьев ей это позволял, и будто был даже не против, все также нежно-нежно поглаживая ее руку, которая впилась до кровавых отметин в его ладонь.        — Дарья, — позвал он ее, и когда она подняла на него глаза, серьезным тоном спросил: — Нам очень повезло, понимаешь почему?        И все снова становится безумно сложным и простым одновременно, когда они столкнулись после его вопроса взглядами. Его льдистые, словно холодные ледники Антарктиды, впились в ее — и в это короткое мгновение она видела, как стремительно таял лед, что был неизменным в них с самого начала, как она его повстречала.        Это завораживало.        Абрамова отрицательно мотнула головой, снова не в силах оторвать глаз от его лица.        — Параллельных вселенных бесконечное количество. Как бесконечна вселенная — бесконечны и они. И их бесконечная интерпретация. А это значит, что не во всех мы существуем. И не во всех есть ты, не во всех есть я, а если и есть, то не во всех совпали по времени. Не во всех мы встретились. А если и встретились, то вообще сумели заметить и разглядеть друг друга.        — Что ты хочешь этим сказать?        Дементьев, прежде чем ответить, поднес ее ладонь к своим губам, и коротко поцеловав тонкие костяшки ее пальцев, выдохнул:        — Что я рад, что в этой вселенной мы пересекающие параллельные.