Параллельные

       Абрамову еще долго лихорадило. У ее истеричного, беззвучного рыдания будто бы не было ни конца, ни края. Она растирала бесцветные слезы по своим белым, будто измазанным мелом, щекам.        Осознание собственной абсолютной слабости и никчемности (она совершенно ничего не могла противопоставить собственному ученику!) горело маяком где-то внутри черепной коробки, растекаясь внутри самым настоящим отчаянием.        Ни черта-то у нее не получалось. И выхода она просто не видела.        Ей вообще казалось, что весь мир перевернулся именно сегодня.        Сердце все еще болезненно сжималось в грудной клетке, ощутимыми толчками распределяя потоки пульса по венозным сплетениям. В горле эти толчки отчего-то чувствовались сильнее всего.        Дементьев вышел из ее кабинета уже порядком давно, а мир перед глазами все плыл и кружился-кружился-кружился. Как в чертовой карусели.        Абрамова думала даже, что начала сходить с ума. Но ей уже поздно.        События этого дня на повторе проносились в голове. И никак их не выбросить. Никак от них не избавиться.        Вот что ей дальше делать? Забирать документы и уходить? Ведь игнорирование, как оказалось, совсем не помогало. Как не помогал уже даже демонстративный уход из класса во время урока.        Да и Даша этим лишь снова подставила саму себя, усложняя себе жизнь. Потому что ее подобные взбрыки из пряток в лаборантской с наказом ученикам делать задачи на весь урок, после нужно было «отрабатывать» многочасовыми проверками тетрадей с этими самыми задачами.        Которые она сейчас не могла начать просматривать при всем своем желании, потому что ей до банального все еще сложно было дышать, что уж говорить об очередной проверке тетрадок сразу у двух классов, которые требовали большой концентрации внимания и въедливости?        И ни черта она за все это время не проверила. Просто бесцельно просидела в своем кабинете допоздна, пытаясь успокоиться и бестолково разглядывая то раскрытые тетради перед собой, то постепенно вбирающее оранжевые закатные краски небо в окнах.        В этом кабинете физики, где все — одно сплошное напоминание о чертовом мудаке Дементьеве, она совсем перестала чувствовать себя в безопасности. Даже несмотря на то, что она заперлась внутри сразу на несколько оборотов ключа. Противно-тревожное напряжение из ее тела не проходило.        Мысли в голове — совсем беспорядочные и хаотичные, казались просто глупым набором слов, не соединенным во что-то связное.        И она просто устала. Устала от всего.        Запах тетрадных листов, шариковых паст ручек и цитрусовой полироли, которой час назад уборщица добросовестно до блеска натирала белые парты в кабинете, щекотали ее покрасневший нос. Она перестала плакать совсем недавно. Даша дышала совсем медленно, наблюдая, как на светлом паркете ее класса появлялись первые тени от опускающегося за горизонт солнца. За полураскрытыми окнами на закатном небе съеживались облака и повеяло вечерней прохладой.        Время текло незаметно.        Но когда на часах уже было девять вечера, в ее запертый кабинет постучал охранник, который, когда она раскрыла дверь, коротко сообщил, что уже закрывает главные двери корпуса, и что ей пора бы закругляться.        И весьма кстати. Сама Абрамова вряд ли бы нашла силы подняться и уйти. 666        — Вас не подвезти, Дарья Григорьевна? — как только она переступила порог кованых ворот гимназии, вдруг раздался хорошо знакомый ей низкий мужской голос.        Сердце бешено заколотилось в очередном приступе аритмии, внутри похолодело, и ее пальцы, сжимающие кожаный ремешок сумки на плече, предательски дрогнули.        «Когда же ты успокоишься уже?!», — совсем отчаянно и про себя.        Абрамова, повернувшись на отклик, обреченно посмотрела на Дементьева, которого сначала даже не заметила в этой сгустившейся черничной темноте позднего вечера. Он стоял, небрежно прислонившись спиной к капоту своего черного дорогого автомобиля — словно под цвет темной облегающей водолазки на нем (на которую он отчего-то сменил привычную белоснежную форменную рубашку). Фары автомобиля были погашены, будто намеренно, чтобы не привлечь раньше времени внимания, и его освещали только уличные фонари.        И сегодня она настолько вдоль и поперек была им уже вымотана и морально раздавлена, что сил даже по-настоящему испугаться не осталось.        Даша поймала на себе его привычно пристально-режущий насмешливый взгляд и поспешно отвернулась. Старалась отогнать от себя неприятное ощущение, будто он ее просвечивал насквозь, почти осязаемо касаясь ее тела.        — Оставь меня в покое, — Абрамова хотела произнести это твердо и уверенно, но вышло совсем обессиленно и устало. — Я скорее умру, слышишь? Умру. Но не сяду с тобой в твою чертову машину.        — Звучит трагично, — иронично усмехнулся Дементьев.        Трагично — это про всю ее жизнь после начала преподавания в проклятом одиннадцатом «А» классе.        Даша, не ответив ему и опустив глаза, стала активно рыться в собственной сумочке в поисках телефона. Ей хотелось вызвать такси и как можно скорее отсюда убраться, а не создавать чертово представление от очередной якобы «случайной» встречи с Дементьевым, продолжая играть в навязанную им игру. А после очередными бессонными ночами зализывать оставленные на себе царапины.        Когда же она извлекла телефон из завалов тетрадей на проверку, и разблокировав, включила его, тот, грустно мигнув очередным громким и жалобным оповещением об окончательно севшем аккумуляторе, безжизненно погас в ее руке. И включаться заново отказывался, безразличный к ее паническим попыткам его «реанимировать».        И как назло, именно сейчас!        Абрамова совершенно об этом успела позабыть! И снова расплачивалась за собственную безалаберность. Жизнь будто хотела упорно ее чему-то научить (например: ответственности и предусмотрительной собранности), но она все упрямо не желала обучаться.        Дементьев это все прекрасно видел, но отчего-то предпочел промолчать.        — Сегодня очень теплый вечер и отличная погода, — сквозь зубы прошипела Абрамова, будто общаясь сама с собой, и хотела произнести это безмятежно и беспечно, но получилось совсем зло и с горькой ноткой обреченности. — Поэтому ничего страшного. Прогуляюсь-ка я, пожалуй, до метро пешком.        Отсюда до ближайшей станции метро обычным размеренным шагом было идти двадцать минут. В ее случае, правда, это время автоматически умножалось надвое, если брать в расчет то, что она сейчас была в туфлях на ощутимых каблуках и оттого двигалась со скоростью улитки.        Да и кроме того, за весь этот длинный сумасшедший день, она в этих монструозных тесных туфлях успела сильно стереть себе ноги. И отчего-то сейчас только-только это почувствовала в полной мере.        Но делать было нечего.        Даша крепче сжала пальцами ремешок тяжеленой, набитой тетрадками сумки на своем плече, и развернувшись, стала неспешно двигаться по дороге в сторону метро.        Абрамова слышала, как позади сначала хлопнула дверца, а затем мягко заурчал мотор заведенного автомобиля, заливая дорогу перед ней ярким светом включенных фар. Но она упрямо шла дальше не оглядываясь и не меняя темп, просто надеясь, что Дементьев проедет мимо и, наконец, оставит ее в покое.        Впрочем, когда это Дементьев в последний раз делал так, как она от него ожидала?        Вот и в этот раз, конечно же, не стал.        — Ваше упрямство сейчас совсем не забавно, Дарья, — скучающе протянул ей Дементьев, опуская стекло со стороны пассажира, и, конечно же, назло подчеркнуто не добавил отчество после ее имени. — Уже почти ночь. Садитесь.        — Ты меня не расслышал? — зашипела Абрамова себе под нос, продолжая шагать вперед. — Я никогда в жизни не сяду с тобой в одну машину!        — Что ж, тогда делать нечего, — усмешку в чужом голосе можно было будто прощупать рукой, настолько она была осязаема. — Не оставлять же вас в такое позднее время здесь одну. Еще случится что-то с вами.        «Уже случилось, мудак!», — зло про себя.        — А я буду последним, кто вас видел. Потом же совесть замучает.        «У тебя ее нет!».        И ей снова причудился сарказм в его голосе. Точнее, его едва уловимая тень.        А теней и без этого было много. Поздний апрельский вечер был ветреным и прохладным. Ветви высаженных деревьев по периметру гимназии тревожно колыхались на сильном ветру, отбрасывая на асфальтированный, ярко залитый светом фонарей тротуар, кривые, тонкие движущееся тени. Совсем как колышущаяся паутина или же изломанно-длинные пальцы какого-то монстра, что тянулись к ее ногам.        По спине Абрамовой отчего-то прокатился неприятный холодок от таких параллелей. Хотя, возможно, всему виной ветреная погода.        — Но вы не волнуйтесь, я провожу вас, — насмешливо протянул ей Дементьев. — Буду ехать за вами медленно. Можете не спешить, я не тороплюсь. Музыку вам не включить, чтоб шагалось веселее?        Ну, конечно! Издеваться этот мудак никогда не прекратит!        Даша ничего не ответила, но, по всей видимости, он счел ее угрюмое молчание за согласие и включил магнитолу, из которой оглушающе громко, почти на всю округу, начала реветь песня.        Она от неожиданности вздрогнула.        Поехавший!        И против воли прислушавшись к ней, Абрамова от отчаяния даже на какое-то мгновение зажмурила глаза.        Потому что это была не простая песня. А переделка-ремикс старой-старой пошлой песенки с однозначным посылом, которая была необычайно популярна и играла почти из каждого угла, когда она была еще совсем маленькой школьницей.        Ничего другого включить он, конечно же, не мог.        Это всё происходит не со мной!        Но это, будто по насмешке чертовых богов, происходило именно с ней!        Так вместе они пересекли один квартал, ловя на себе недоуменные взгляды немногочисленных прохожих, что, проходя мимо, неизменно оглядывались им вслед.        Даша чувствовала, что уже просто в кровь стерла на этих каблуках себе ноги. Причем, оправдывая неудачность этого дня и не размениваясь на мелочи, сразу две. И каждый новый шаг был все более болезненный и мучительный, чем прежний. Она всеми силами старалась скрыть собственное позорное прихрамывание, но выходило у нее это откровенно хреново.        Черный автомобиль же плавно и неспешно двигался за ней. Шаг за шагом. Как охотник или какой-то хищник за своей постепенно выбивающейся из сил жертвой. И сама Даша, как никогда сильно, чувствовала себе сейчас загоняемой дичью.        Включенная на полную громкость музыка в колонках не смолкала, привлекая к ним внимание всего уже спящего района. Все продолжая и продолжая на всю округу битами разносить похабную пошлость. Этот ремикс песни из ее прошлого будто был вечный и все никак не хотел заканчиваться.        Дементьеву будто, и правда, не было никакого дела до собственной репутации и того, о чем могли о нем подумать люди.        Даше же откровенно хотелось провалиться от стыда сквозь эту грешную землю. Про себя она молилась, чтобы никто из знакомых и преподавателей с учениками из гимназии не увидели ее сейчас.        И до того, чтобы в очередной раз за сегодня разрыдаться от собственного бессилия, ей оставалось совсем чуть-чуть, если честно.        С каждым новым, мучительно болезненным шагом, Абрамовой все больше и больше хотелось опуститься прямо на тротуар, спрятать лицо в ладонях и громко закричать от отчаяния.        За что ей это все? Ну, в самом деле!        Даша резко остановилась на месте, прекращая упрямо делать уже нестерпимо-болезненные шаги и признавая собственное поражение.        Она больше не могла.        И автомобиль, что тенью двигался за ней, немедленно затормозил. Даша сделала к нему несколько уже очевидно хромающих шагов, открыла дверцу и устало опустившись на пассажирское сиденье, яростно зашипела, стараясь перебить громкие биты:        — Выключи это!        Музыка, наконец, смолкла, и в салоне повисла такая долгожданная блаженная тишина.        — Это в первый и последний раз, понял? — следом процедила она себе под нос, и закрывая за собой, намеренно сильно хлопнула дверцей.        — Пристегнитесь, — лишь хмыкнул Дементьев.        В салоне машины совсем темно, и поэтому Абрамова не сразу на ощупь нашла ремень безопасности за своей спиной. И как только тихо щелкнула им, пристегнувшись, Дементьев нажал на панели кнопку блокировки. И все дверцы с характерным звучным оповещением синхронно заблокировались.        Вот и все…        Ее сердце испуганно подпрыгнуло, кажется, к самому горлу, и болезненно забилось там пойманной в капкан птицей.        Автомобиль плавно тронулся с места.        Даша остекленевшим взглядом смотрела себе под ноги, чувствуя оглушающий пульс в ушах. Ей снова стало страшно. Невыносимо. Появилось предчувствие неизбежной скорой беды.        Она будто физически ощущала на себе сейчас его неподвижный острый взгляд. Даша всегда чувствовала, когда он на нее смотрел. И затравленно повернув к нему голову, убедилась в этом.        Дементьев смотрел на нее в упор, абсолютно, кажется, позабыв о дороге, откровенно разглядывая ее всю. Он будто тактильно касаясь этим, проскользил взглядом по ее лицу, и, постепенно опуская его ниже, прошелся по шее, плечам, груди, напряженно сжатым ногам. А затем, опустив правую руку с руля, потянулся куда-то в сторону ее коленей.        Даша, громко вздохнув, в отчаянии зажмурилась и сжалась в кресле, учащенная нитка пульса забилась уже в самых висках.        Как же ужасно!        Все в ее жизни летело под откос на огромной скорости. Ей снова хотелось разрыдаться, да вот все слезы она за сегодня уже из себя пролила на год вперед. Заевшая в голове фраза «тебя никто не заставлял садиться к нему в машину» — становится отвратительно-тошнотворной мантрой.        Ей нужно было догадаться, что именно все так и произойдет. Нужно было заранее понять это! И хуже всего другого осознание: она сама во всем этом виновата! Она сама села в его машину! Ее, правда, никто насильно не заставлял. Она сама развязала ему руки.        Абрамова же прекрасно знала, что от Дементьева можно ожидать всего. Что он опасный, хаосный, жестокий, абсолютно не склонный к жалости, не умеющий проигрывать и не брезгующий грязных приемов.        Абсолютно безумный!        Она чувствовала на себе его острый, едва ли не раздевающий взгляд, и тянущуюся к своим ногам ладонь, и уже заранее чувствовала на себе чужое грязное прикосновение, а в голове лишь повтор из панического:        «Пожалуйста, только не так!»        «Пожалуйста, только не так!»        «Пожалуйста!..»        На ее колени вдруг упало что-то маленькое и совсем легкое, и она, запнувшись, прервала свою мысленную молитву. И все в голове снова перепуталось. Ведь это было далеко от ожидаемых ей жадных прикосновений мужской руки.        Даша недоуменно раскрыла глаза и увидела пачку медицинских пластырей, которые Дементьев, достав из бардачка, небрежно кинул ей на колени…        И это уже, кажется, входило в привычку. Ожидать от него всего самого худшего, а после удивляться, когда это «худшее» не оправдывалось.        Дементьев же, если и увидел в темноте салона ее паническое оцепенение, а после карикатурную нелепую растерянность, то великодушно сделал вид, что ничего не заметил.        — Снимите уже с себя эти изуверские туфли. И заклейте раны, — равнодушно протянул он, даже не смотря на нее. Взгляд его холодных зеленых глаз был направлен на дорогу.        Абрамова же, глупо моргнув, все не сводила с него полного смятения взгляда. Просто не могла поверить в реальность всего происходящего. Бешеная пульсация сердцебиения внутри нее постепенно успокаивалась.        И возможно, все же этот самый «черт» был не столь страшен, как его постоянно малевало ее сознание. А если еще и хорошенько подумать, то и вовсе выходило так, что он ни разу еще ее не коснулся против ее воли.        — Но лучше сначала промойте, — следом все также делано-безразлично посоветовал ей Дементьев, всё не отрывая взгляда от дороги, но между делом передавая бутылку с водой.        Даша молча приняла протянутую воду. И ее пальцы сомкнулись вокруг неожиданно твердой стеклянной бутылки, когда как она тактильно ожидала привычного пластика, что легко сминался от чересчур сильного сжатия.        Опустив глаза на покатую и непривычно тяжелую бутылку в своих руках, в ярких бликах проносящихся за окнами разноцветных огоньков, она прочитала белую лаконичную надпись «VOSS» на ней.        Ну, конечно. Даже простая вода у этого мудака будет, не как у простых смертных, а обязательно пафосной!        И все же…        — Я же так залью тебе машину, — неуверенно поднимая к нему взгляд, решила предупредить она, крепче стискивая пальцами бутылку с водой. Потому что прекрасно знала, насколько трепетно мужчины, как правило, относились к своим автомобилям (даже если это было ржавое корыто с колесами, не говоря уже о таком явно дорогом статусном автомобиле, как этот).        — Переживу, — не меняясь в лице, равнодушно повел челюстью Дементьев, ему как будто и правда, не было до этого никакого дела. Так, пустяк, не стоивший внимания. Когда как других мужчин, от такого варварства, хватил бы удар.        Ну надо же…        Ее ожидание и реальность  снова издевательски не оправдались. И это уже действительно начинало входить в опасную привычку.        Впрочем, о чем это она? Не об обычном же человеке. А о Дементьеве. У которого часы на руке были в раз десять дороже ее годового жалования со всеми премиями и надбавками. Что ему какой-то залитый водой салон при безлимитном банковском счете? Что ему и покалеченный одноклассник, которому он нарочно выбил челюсть при влиятельном отце?        Абрамова несколько долгих секунд в упор смотрела на его лощеное идеально-вылепленное лицо, по которому скользили блики света от проносившихся мимо фар автомобилей. На острые дуги скул и высокое горлышко черной водолазки, что заканчивалось аккурат у его упрямого подбородка, и зло думала, что вообще ее здесь быть не должно. А еще, что чертового Дементьева не должно было быть в ее жизни. И вообще она ему ни черта не должна, в том числе и беспокоиться о сохранности салона его автомобиля.        «Сам мне разрешил, мудак», — мстительно пронеслось в голове у Даши, когда она открывала бутылку с мелочным желанием назло выплеснуть из нее сильно больше воды, чем ей требовалось для обработки сбитых в кровь ног.        Впрочем, когда она сняла первую туфлю с правой ноги, то как-то позабыла обо всем прочем. Боль в потревоженной и стертой, кажется, что до самого мяса стопе, была острой, слепящей и мучительной.        Но Даша мужественно не проронила ни звука, хотя и пальцы на руках у нее отчаянно дрожали, когда она полила на кровавую ранку воду, и отчаянно закусила губу, чтобы не вскрикнуть от резкой щиплющей боли.        Когда же она, промыв обе ноги водой и заклеив места повреждения на них пластырем, клятвенно пообещала себе, что больше никогда в жизни не наденет на себя чертовых туфель!        Пусть ее увольняют за это и делают, что хотят — она пас.        После туфли обратно Абрамова на себя не надела, оставив их валяться под сидением внизу в луже воды. И просто нагло устроилась прямо на пассажирском кресле, поджимая под себя босые покалеченные ноги. Прекрасно понимая, насколько это было «некультурно», но не плевать ли?        Туфли обратно она на себя все равно бы не надела даже под дулом пистолета. А все время поездки наступать на воду, (которую сама же и разлила под собой) не особо хотелось.        Да и самому Дементьеву явно было без разницы и на разлитую воду в салоне, и на то, что она так варварски, прямо с ногами, забралась на кресло в его машине. А ей и подавно плевать: главное не беспокоить дальше свои сбитые в кровь стопы.        — Спасибо, — наконец, коротко буркнула она ему после продолжительной залегшей между ними паузы.        Уголок его рта на мгновение дернулся в острой усмешке:        — Всегда пожалуйста.        «Но ты все равно мудак», — мысленно упрямо вторила Даша. И этот акт внезапной доброты совсем ничего не менял.        И до чего же этот день был странным и безумным, особенно его окончание!        Абрамова устало прикрыла глаза и, отвернувшись от него в сторону окна, уткнулась лбом в холодное стекло. По ее лицу время от времени скользили неоновые яркие вывески быстро проносившихся мимо круглосуточных магазинов, баров и ресторанов. Москва никогда не спит. Автомобиль, хоть и на приличной скорости, но двигался по дороге плавно и мягко, почти убаюкивающе.        — Это же все сон, да? — бесцветно выдохнула вдруг Даша, не открывая глаз. — Этого же всего не происходит на самом деле?        — Вам снятся интересные сны, — иронично подметил Дементьев.        Она, наконец, раскрыла глаза и выпрямилась в кресле. Будто только сейчас вспомнив, где и с кем она, и что так расслабляться далеко не лучшая идея.        — Скорее кошмары, — сухо поправила его Абрамова. — Ведь в них есть ты.        И следом поймала на себе его короткий насмешливый взгляд, как всегда острый, но не настолько режуще-колющий, как обычно. Скорее с ноткой лукавого довольного прищура:        — И часто я вам снюсь, Дарья?        Ее щеки обожглись теплом. Потому что в последнее время каждую чертову ночь. Но ему об этом знать было совсем не обязательно.        Как не обязательно так нагло и высокомерно смотреть на нее извечно сверху-вниз. Как не обязательно превращать ее жизнь в ад. И как не обязательно быть таким невозможным, абсолютным мудаком!        Пенящаяся все это время в ней злость, глубоко подавленная страхом внутри и оттого не находившая себе выхода, сейчас внезапно забурлила неуправляемым потоком. Абсолютно лишая здравого смысла.        — У тебя красивая машина, — скривив губы, процедила она, поднимая на него глаза.        И инстинкт самосохранения вопил ей заткнуться и не играть сейчас с огнем. Злить Дементьева было весьма чревато и с неприятными (отчасти жестокими) последствиями, но остановить в себе поток бессильной агрессии к нему сейчас Абрамова была совсем не в силах. Ей страстно хотелось его задеть. Сделать неприятно. Уязвить.        Поэтому следом она язвительно поинтересовалась:        — Папочка, небось, подарил?        Тот самый, высокая неизвестная должность которого, делала его сыночка абсолютно неприкосновенным в стенах гимназии, чтобы он не натворил.        Дементьев на мгновение даже оторвал взгляд от дороги, чтобы морозно обжечь ее лицо хлестким ударом ядрено зеленой «крапивы» в своих глазах. И странно, но она не почувствовала страха, лишь аморальное тихое удовлетворение, тем, что похоже, все-таки смогла нащупать в нем то самое слабое место.        Но вот только он не выглядел уязвленным ее наглым вопросом, скорее, разочарованным.        — Только не говорите, что осуждаете за благосостояние, — холодно протянул Дементьев, с привычной высокомерно-пренебрежительной хрипотцой в голосе. — Вам это не идет. Выглядит жалко.        Даша резко дернулась на месте неприятно задетая его словами:        — Совсем нет! — уязвленно зашипела она. — Я осуждаю не за благосостояние. А за то, что такие… — Абрамова запнулась, трусливо не решившись все-таки назвать его так открыто «мудаком», благоразумно выбрав более нейтральное определение: — …люди, как ты, имеют все на блюдечке с золотой каемочкой с рождения, и думают, что им все позволено!        — Родителей не выбирают. И у вас очень интересная двойная мораль, Дарья, — Дементьев, прежде чем снова повернуться к дороге, прожег ее долгим ублюдошно-снисходительным взглядом, будто она была ребенком и несла полную чушь, когда как он, всезнающий взрослый, который, так и быть, сейчас ей расскажет, как устроен этот мир: — Осуждать других за отказ от привилегий, данных с рождения, когда как сами вы не похожи на человека, который ушел из дома и всего похвально добился сам без экономической помощи в своей жизни родителей, — он насмешливо фыркнул: — Но ведь это совсем другое, да?        — Другое, — с металлическими нотками в голосе подтвердила Абрамова, уже даже не щетинясь на то, что он снова обращался к ней только по имени без отчества. — Просто получить привилегии с рождения от родителей, и использовать их для того, чтобы оставаться безнаказанным за сделанные подлости — не одно и тоже.        Дементьев неожиданно засмеялся, запрокидывая голову назад, удивительно заразительным и приятным хриплым смехом, будто она выдала сейчас необычайно смешную шутку.        Даша обиженно на него зыркнула исподлобья, не понимая, что его так позабавило:        — Что?        — Ничего, — наконец, успокоившись от приступа веселья, выдохнул Дементьев, обжигая ее насмешливой зеленью своих глаз. — Просто слышу в вас убежденного эгалитариста. Сложно вам, наверно, жить на этом свете, при такой наивной утопической вере в концепт всеобщей справедливости. И вот еще только в чем шутка: большинство людей начинает вопить о справедливости только тогда, когда дело касается их самих. Крайне удобно.        Мысли в ее голове снова хаотично расплывались при попытке их собрать воедино. Даша абсолютно не знала, что на это можно ему возразить, и уже как будто успела забыть, что любой разговор с ним — проверка на прочность.        — Ты можешь сейчас говорить, что хочешь, — наконец, нашлась она. — Но для меня ты все равно…        Останешься мудаком!        Но вслух она этого так и не произнесла.        — Все равно что? — усмехнувшись переспросил он ее, будто и без этого зная, что она хотела сказать. И не отрывая своего взгляда от дороги, когда Абрамова подавленно так ничего и не ответила, саркастично добавил: — А еще вы почему-то не берете в расчет тот факт, что интеллектуальный потенциал купить нельзя при всем желании. Или, по-вашему, деньги моего отца могли помочь мне как-то в учебе? Вы же сами явно из семьи среднего достатка, так почему деньги вашей семьи не помогли вам хотя бы на сносном уровне освоить свой же предмет и не позориться из урока в урок?        Абрамову снова едва ли не подбросило на пассажирском кресле от возмущения. Она даже воздухом подавилась от обиды, когда скороговоркой начала рассерженно шипеть:        — Я была лучшей в физике и в своей школе, и в группе университета, поэтому…        — И в какой же школе и в каком университете вы были лучшей? — колко перебивая ее, совсем иронично и выразительно приподнял он темную бровь. — В простой МБОУ СОШ рядом с домом, а потом в педе? Дарья, вы были лучшей среди худших. Это не достижение. Я же — лучший среди лучших. Уловите, наконец, в этом разницу. Она колоссальна.        И вот в чем ее постоянная дилемма с Дементьевым. Уязвить и задеть его хотела она, но в процессе уязвленной и задетой почему-то выходила из них двоих именно Даша.        Конечно, это было далеко не самым обидным, что он ей говорил за все время (даже не в первой десятке, если уж быть честной), но внутри Абрамовой все тесно-тесно неприятно сжалось до хрустящей ломоты.        — Да и родись я в любой семье, я бы никогда не оказался… — его лощеное лицо на мгновение исказила гримаса отвращения, — …учителем в школе.        Даша против воли кинула на него острый взгляд. Следовало бы уже замолчать: мало ей за сегодня унижений? Она была честна с собой, и прекрасно понимала, что никак не выйдет победительницей с этой заведомо проигрышной для себя пикировки, лишь окончательно ранит саму себя. Но со всей силы заложенного в ней мазохизма Абрамова всё продолжала его распалять всё дальше.        — Не заговаривайся. Дементьев, ты, кажется, сам мне говорил, что в теории вероятности возможно всё. И в какой-то из этих твоих параллельных вселенных ты простой учитель в обычной школе, — и с удовольствием в конце сахарно выдохнула ему: — Смирись.        Он лишь остро усмехнулся, и мгновенно отпарировал:        — Знаете, как забавно, что конкретно в этой вселенной совсем не я учитель на нищенской зарплате, а вы, — и, повернувшись к ней, с такой же сахарно-приторной интонацией, что была в ее голосе ранее, издевательски уточнил: — Смирились уже?        И чего она еще ожидала?        Дементьев снова высокомерно изгалялся над ней, язвительно резал неприкрытой извернутой правдой, никак не подслащая свои резкие слова в ее адрес. У него вообще с галантностью, чувством такта и хорошими манерами — один большой пробел.        У Абрамовой в мыслях лишь «отмороженный псих», «мудак», «грубиян» и «золотой мальчик», только вслух еще раз это ему повторять бессмысленно. Потому что это всего лишь жалкая констатация фактов. Ей откровенно нечем было его ответно задеть.        Когда как она сама для него по всему своему периметру — сплошное огромное больное место. Синяк. Гематома. Начиная со сбитых в кровь ног из-за дурацких туфель, заканчивая постоянной дрожью в пальцах при его появлении. Куда бы он не тыкал в своей словесной остроте, ей будет больно. Ее задевал один лишь только его надменный взгляд. Но вот задеть лично его — невозможно. Ничем. И никак.        «Ой, да и пошел бы ты к черту!», — снова зло подумала Даша. В глазах предательски защипало, и она отвернулась к окну, за которым в калейдоскопе яркими вспышками быстро проносились огни неспящего города.        Какой дурацкий день!        Ее некогда крепко стянутые резинкой наверх волосы совсем выбились из пучка. Несколько таких выскользнувших из прически прядок неприятно щекотали щеку. Абрамова, сняв с себя совсем разболтавшуюся за день резинку, распустила волосы, позволяя локонам свободно рассыпаться по плечам. И, тряхнув головой, хотела было собрать их обратно, но передумала.        Просто сжимала в бледных пальцах пружинистую золотистую резинку, потому что за завесой волос, что скрывали ее лицо от Дементьева, ей неожиданно было проще. И даже будто бы дышать стало легче.        Статичное неприятно-напряженное, залегшее между ними молчание, длилось, кажется, целую вечность. Но на деле всего пару минут. За это время Даша апатично игралась резинкой в своих пальцах, оттягивая ее на всю возможную длину, распрямляя «пружинки», и стягивая обратно (чем сильнее тянешь — тем больнее вернется). А еще переосмысливала всю свою жизнь, выбранный ею путь, по которому она следовала все это время, и который привел ее именно в этот момент и точку мироздания.        Как так вообще вышло, что она сейчас ехала в одной машине со своим «любимым» учеником из 11 «А» класса, которого она ненавидела еще с самого первого дня их знакомства, который нагло приставал к ней после уроков, который пару минут назад наговорил ей кучу гадостей и едва снова не довел до слез, ну в самом деле?        Это не смешно!        А еще не смешно, что Абрамова на полном серьезе в этот момент жалела всего о двух вещах: о том, что согласилась преподавать в этой чертовой образцово-показательной гимназии, и что вымерли динозавры. И очень ждала второго большого взрыва, который уничтожит эту вселенную. И было бы неплохо, конечно же, чтобы это случилось именно сейчас. В этот самый момент.        Но взрыва не случилось. Вернее случился, но лишь абстрактный «взрыв» сугубо в ее жизни: из чертового мудака Дементьева, что снова нарушил молчание между ними:        — Вы не подумали над моим предложением? — останавливаясь на загоревшемся красным светофоре, совсем беспечно и спокойно спросил он ее, будто пару минут назад не наговорил ей кучу обидных гадостей. — Оно еще актуально.        И как снова хватило наглости?!        Здравый смысл снова горячо зашептал ей заткнуться и не открывать рот, ведь будет только хуже. Но как будто она когда-то училась на собственных ошибках и могла сдерживать свои спонтанные приступы раздражения.        — Нет. И знаешь почему? — ядовито выпалила Даша, резко поворачиваясь к нему. — Потому что в моем вкусе взрослые мужчины, а не всякие там… — она намеренно выдержала небольшую паузу, а затем с мстительным оскалом добавила: — Школьники с завышенным самомнением.        Дементьев лишь снова отточено остро ей усмехнулся уголками губ. Казалось, она снова невероятно его позабавила.        — Хотите сказать, что у вас кто-то есть? — с отчетливой насмешкой в голосе поинтересовался Дементьев. Из его уст это звучало прямо, как: «никогда не поверю в эту чушь».        И это на самом деле было обидно.        — Да, — зло буркнула Даша и даже не покраснела, хотя это и было откровенной ложью.        Дементьев кинул на нее неожиданно острый прищуренный взгляд, в малахитовой глубине которого поблескивали смешинки. Он не поверил ее ответу, кажется, и на одну сотую процента.        — Вы либо мне врете, — пренебрежительно фыркнул он, небрежно переключая правой рукой скорость. — Либо этот ваш взрослый мужчина — полное ничтожество.        Светофор, наконец, загорелся зеленым. И автомобиль вновь плавно сорвался с места.        Неожиданная чужая проницательность неприятно зацарапалась внутри. Но Абрамова, не поменявшись в лице, на все еще не остывшем запале, лишь раздраженно поинтересовалась:        — С чего такие выводы, Дементьев?        — С того, что вы постоянно уезжаете с работы домой поздно вечером совсем одна, и никто вас никогда не провожает. Из чего следует вполне логичный вывод: что ваш мужчина либо нищеброд, у которого нет на это возможностей, либо возможности есть, но нет желания, — он говорил это с очевидной пребрежительно-высокомерной ублюдской самоуверенностью в каждом произнесенном слове, будто они были сейчас на уроке, и он объяснял ей ее тупейшие ошибки у доски. — И то и другое — выдает в нем ничтожество. Если он, конечно же, существует, а не плод вашего воображения.        Даша чувствовала, как предательский жар обжег ей щеки, выдавая разом и ее смущение от собственного почти вскрытого вранья, и его очевидное попадание в яблочко.        — Бывают разные ситуации, — упрямо выдохнула она. — Сильно сомневаюсь, что ты всегда провожаешь свою вторую половинку.        Хмыкнув, будто она снова сказала что-то невероятно забавное, Дементьев вдруг повернулся к ней, оторвавшись от дороги, с отточено дерзкой усмешкой глядя ей прямо в глаза:        — А что я, по-вашему, делаю сейчас? Или вы думаете, у меня хобби такое — по вечерам развозить по домам хромающих на обе ноги горе-практиканток?        Абрамова от неожиданности даже поперхнулась вдыхаемым воздухом. Сердце снова болезненно подскочило аритмией в грудной клетке.        Абсолютно невыносим!        Любой разговор с ним по эмоциональному воздействию — чертовы американские горки. В которых она все падала-падала-падала.        — И в любом случае, вы всегда можете это проверить, Дарья, и развеять свои сомнения, — и из его уст всегда все выходило слишком выразительно, а сейчас и подавно. Совсем искушающе. Едва ли не порочно.        И смотрел он на нее с прищуром и совсем лукаво, подначивающе.        Мысли откровенно снова путались в голове. Он был весь из контраста: то холоднее льда, то обжигает жарче огня. То отстраненный и равнодушный, то наглый и цепкий. То грубит так, что натурально доводит до слез, то флиртует и делает настолько грязные предложения-намеки, что она от смущения не может и слова выдохнуть из себя.        Как же с ним сложно!        Даша тяжело сглотнула, и сухо процедила:        — Предпочту, чтобы тебя вообще не было в моей жизни.        — Что ж, наши желания снова не совпадают. Но времени еще много.        Автомобиль вдруг остановился, плавно припарковавшись прямо около ее подъезда. И она совсем не поняла, как они так быстро приехали к ее дому.        — На этот раз пожелаете мне доброй ночи? — насмешливо поинтересовался Дементьев, а затем нажал на панели кнопку и все дверцы в машине с мягким щелчком разблокировались.        «Лишь в очередной раз пожелаю тебе отправиться к черту!», — зло подумала Абрамова, распахивая дверцу автомобиля.        И прямо босиком, на цыпочках встала на холодный асфальт, держа свои проклятые туфли в одной руке, а тяжеленную, доверху набитую тетрадями сумку, в другой. Ей осталось то пройти всего пару шагов до дома, это можно сделать и не надевая на себя снова эту пыточную обувь.        Даша грубо захлопнула за собой дверцу, и не оборачиваясь назад, быстро прошагала до своего подъезда. На улице ощутимо похолодало, изо рта при выдохе шел пар. Ее босые ноги просто за секунду успели полностью промерзнуть.        Но уже суетливо открывая магнитным ключом тяжелую металлическую дверь, в сильном желании побыстрее оказаться дома, неожиданное осознание прострелило ее голову неприятно-пугающим откровением.        Она, черт возьми, не говорила Дементьеву своего адреса!        Абрамова порывисто оглянулась. Но черного автомобиля уже не было.