Параллельные

       Уже третью ночь подряд Даше снилась полная дрянь.        Даже неоформленная во что-то конкретное: вся обрывочная, хаосная и раздробленная. Состоявшая из темноты, низких веток над головой, теней, разбитых зеркал, скрипа половиц под чьими-то тяжелыми шагами за ее спиной, липкой паутиной, ледяным дыханием над ухом.        Она спала и одновременно не спала. Разум будто был слишком перенапряжен и не мог расслабиться. Абрамова часто просыпалась, десятки раз за ночь, и снова погружалась в свой обрывочный температурный сон, чтобы через пару минут опять проснуться.        И уже третье утро подряд ее будила мама, потому что отчего-то по-настоящему крепко засыпала Даша только когда за окном поднимались первые лучи солнца, и совершенно не слышала звонившего под подушкой будильника.        — Дашунь, — мягко трогала ее за плечо мать, слегка сжимая ладонь и вырывая из сна. — Вставай. Уже утро. Будильник полчаса звонит. Проспишь.        Отчего-то уже третье утро подряд Даша вставала с постели абсолютно разбитой и не отдохнувшей, как будто и вовсе не спала. Из-за этого у нее тянулось противное чувство — ощущение двойственности и заторможенности окружающего мира.        — Мне звонил вчера твой отец, — неожиданно холодно и резко произнесла ее мать, когда все еще сонно потирающая глаза Абрамова появилась на кухне. — Обещал приехать уже через месяц. Но что-то мне как-то в это не особо верится.        — Если обещал, значит приедет, — совсем сипло пробормотала Даша, устало опускаясь на стул около обеденного стола.        Женщина лишь прохладно фыркнула:        — Как будто ты сама не знаешь, чего стоят обещания твоего отца. Если совсем мозги за зиму в своей Сибири не застудил и приедет хотя бы к середине лета — уже будет хорошо.        Абрамова дипломатично промолчала, так ничего и не ответив. Она была совсем не в настроении на утренние ссоры и выяснения отношений. А тема «отца» для ее матери была все равно, как красная тряпка для быка. Лучше держать рот закрытым и ничего не говорить от греха подальше.        С семейными узами в этом доме вообще все было довольно запутано. Отец и мать откровенно не ладили друг с другом еще с самого ее детства. И сколько она себя вообще помнила — всё-то у них не слава Богу. И несколько раз они были на самой грани развода, всё по классике: громкий разъезд (отец на время съезжал в другую квартиру), оскорбления с обвинениями друг друга во всех смертных грехах по телефону, и ночные истерики матери, когда она отчаянно плакала на плече дочери и никак не могла успокоиться до самого утра. И такое повторялось циклично раз в пять лет: когда Даша была в третьем классе, восьмом и на втором курсе университета.        Впервые такое застать было страшно. Даша училась в третьем классе, ей было всего девять лет. Она сидела ночью вместе с младшим братом-трехлеткой в своей комнате и напряженно слушала, как за стенкой ругались до хрипа родители. Леша заливисто рыдал рядом на кровати, и она никак не могла его успокоить.        Эти их совместные ночевки во время частых ссор родителей — как одно из худших воспоминаний детства. За стенкой один крик и страшные звуки разлетающихся вещей и разбитой посуды о стенку. Она помнила свое глупое, наивное «всё будет хорошо», сказанное всхлипывающему младшему брату, и их крепко-крепко переплетенные друг с дружкой пальцы.        Родители никогда так и не разводились по-настоящему, и неизменно мирились со временем. И подобное уже с восьмого класса не вызывало в ней никаких чувств, кроме усталого раздражения и апатичного: «да разведитесь вы уже, хватит мучить друг друга», когда она снова всю ночь успокаивала плачущую мать, а на завтра у нее была контрольная по алгебре с самого утра.        Но некоторым людям как будто в отношениях нужно было одного — страдать. Это было про ее родителей. Но своим детям они говорили, что идут на эти великие страдания только ради них. Чтобы сохранить видимость полной семьи.        И как это было подло с их стороны. Кому нужна была такая семья-то, ну, в самом деле?        Отец постоянно в командировках, чтобы поменьше видеть мать, а как появлялся ненадолго в доме, то начинались бесконечные неизменные скандалы по любому поводу. Но зато полная семья. Зато не развод. Зато у детей есть и мама, и папа.        Смешно.        Даша всегда думала, что никогда в своей семейной жизни такого не допустит. И вообще не потерпит даже намека на любые отношения, которые приносят собой хоть малейшие страдания и дискомфорт. 666        И как это иронично было от судьбы подкинуть в жизнь Абрамовой в качестве ученика Дементьева. Которому, кажется, искреннее нравились в этой жизни только две вещи: одна из которых математика, а другая — доводить ее до белого каления и после откровенно наслаждаться видом ее страданий.        Никак больше это его странное поведение невозможно было объяснить.        Вот зачем-то же ему нужно было уже третий день подряд сидеть за первой партой прямо перед ней и не сводить своего наглого пристального взгляда с ее лица ни на секунду?        Абрамова даже как-то попробовала также настойчиво смотреть ему в глаза в ответ. Как будто они на очередном уроке физики с утра пораньше решили спонтанно поиграть друг с другом в «гляделки». Очень «по-взрослому». Очень «педагогично».        Но надолго ее ожидаемо не хватило. Всего лишь на жалкие десять секунд — и выдохлась.        Дементьеву для ее полного позорного поражения хватило всего лишь насмешливо выразительно приподнять бровь на ее немигающий ответный взгляд, как она, порозовев до самых корней своих волос, смущенно отвела от него глаза.        Сердце снова забилось, как ненормальное, в ее грудной клетке.        И справедливости ради — у него взгляд сам по себе был тяжелым, морозным, острым, колюще-режущим, и выдерживался невероятно сложно.        У нее снова появилось пренеприятное чувство, будто это не она его учительница, а он всего лишь ее ученик, а наоборот.        С ним Даша вообще никогда не чувствовала себя «старше» и «солиднее», как и никогда не ощущала в полной мере его своим учеником. Скорее лишь собственным кармическим наказанием за грехи прошлой жизни.        У Богов (если они существовали) все явно было хорошо с чувством юмора, когда дело касалось «расплаты». Причем настолько хорошо, насколько плохо у Даши с умением изображать холодное равнодушие.        Впрочем, ей еще «повезло», что Дементьев просто продолжал смотреть на нее. И за эти три дня не сделал новой попытки «сближения». После каждого конца занятий в 11 «А» классе Даша напряжено замирала на месте в невыносимом ожидании «бури», но он, как в насмешку ее ежедневным прогнозам, не оставался больше в кабинете после уроков.        Однако напряжение от этого не уходило. А будто бы как в накопительном эффекте лишь множилось, лишало ее сил и сна. Будто обесточивая. Постоянно жить в вечном ожидании «худшего» — крайне энергозатратно и изматывающе.        Ведь когда-то же он должен что-то сделать. Это же Дементьев!        До звонка на урок оставалось несколько минут. Лучи яркого яшмового солнца текли по потолку и стенам, путались в ее распущенных каштановых волосах и время от времени слепили глаза.        Отчего-то в помещении пахло чем-то сладко-нагретым. Приятным.        И сегодня в кабинете физики было непривычно шумно. Одиннадцатиклассники вразнобой скучковавшись по небольшим группкам, вполголоса переговаривались между собой. Из дальнего угла кабинета периодически раздавался чей-то покатистый смех и отдельные громкие выкрики не из всегда «культурных» слов. Впрочем, Даша не делала им замечания. Ей было совсем не до этого.        Около ее стола же шла какая-то странная дискуссия нескольких учеников про параллельные миры, к которой Абрамова совсем не прислушивалась. И этот активный разговор шел для нее будто бы фоном, совсем как радио в транспорте:        — И по этой теории вселенная всего одна, но она настолько огромна, что вмещает в себя бесконечное количество миров. И если вселенная бесконечна и после большого взрыва постоянно расширяется, то по математической вероятности в космосе есть полные копии нашей солнечной системы, Земли и нас самих. Но этот мир находится вне космологического горизонта… Ну, то есть далеко за пределами наблюдаемой нами вселенной. И таких копий может быть несколько! Хотя мы и не доберемся ни до одной из них. И жизнь на этих копиях возможна с небольшими отличиями от нашего мира… Представляете, это как с эффектом бабочки, небольшое изменение, и все поменяется!.. Ну там пчела в том мире взмахнула крыльями по-другому, или человек просто нос решил почесать, когда в нашем мире не почесал — и из-за этого все пойдет по другому сценарию, — всё раздавался чей-то знакомый голос будто где-то на периферии ее сознания. — И вообще, таких теорий несколько. Теория струн, например, полностью собой отрицает бесконечность вселенной. Она про дополнительные измерения, проекции и расширение материи в результате большого взрыва, которая все же имеет свой конец. Но там параллельные миры множатся в других измерениях от каждого другого принятого нами решения. И вот как вы думаете, Дарья Григорьевна, бесконечна ли наша вселенная? И, вообще, какая концепция вам ближе?        Но Даша, будто бы не слыша, все пялилась на свои залитые солнцем руки, раздумывая над шутками Богов и сколько еще дней Дементьев будет настолько «покладистым».        — Эмм… Дарья Григорьевна? — повторно настойчиво позвали Абрамову.        Знакомый голос Егорова, что стоял около ее стола с одноклассником (имя которого она все время забывала: то ли Володя, то ли Вадим), прервал ее пространные размышления.        Даша, наконец, оторвала свой неподвижно-остекленевший взгляд от столешницы, и слегка растерянно посмотрела на ребят, абсолютно не понимая смысла заданного вопроса. Трое суток кряду без нормального сна полопали капилляры в ее покрасневших глазах, притупили все реакции и будто бы напрочь убили способность к концентрации внимания.        — Извини, что ты говорил, Федь? — извиняющимся тоном переспросила она.        Егоров, спокойно кивнул, как китайский болванчик, и начал снова скороговоркой пространно объяснять ей про параллельные миры, разные теории про бесконечность (и конечность) вселенной, подводя всё к вопросу, что она обо всем этом думает.        Абрамова несколько раз глупо моргнула, собираясь со своими хаотичными мыслями, которые совсем как мальки на мелководье, испугано расплывались в разные стороны при малейшем намеке на касание.        — Я же уже говорила… — после небольшой паузы, покачав головой, устало выдохнула она. — У меня нет конкретного мнения. Это слишком обширный вопрос для простого короткого ответа. И вообще, Федь, это только теории, они еще не доказаны.        И, если честно, то Даша уже как-то устала изо дня в день объяснять Феде, что ее образование (педагогическое) весьма косвенно связано с астрофизикой, и на такие глобальные вопросы вселенского масштаба у нее не было ни то что ответов, а даже собственного четко сформированного мнения. Она и теоретически никогда не могла вообразить бесконечность. В ее голове попросту не укладывалось что-то настолько обширное и не имеющее конца. Но он как будто каждый раз об этом умудрялся забывать и снова и снова задавал ей подобные вопросы.        Егоров хотел ей на это что-то возразить, но в этот момент над их головами раздалась требовательная трель звонка на урок, и ему пришлось вместе со своим другом занять свое теперь новое место за четвертой партой третьего ряда.        А все потому что Дементьев все еще испытывал пределы ее терпения и упрямо не хотел пересаживаться с первой парты около ее стола. Как и не хотел прекращать откровенно нагло и цепко пялиться на нее из урока в урок.        Все ученики, заняв в классе свои места, привычно вышколено встали у парт.        — Здравствуйте, одиннадцатый «А», садитесь, — бесцветно выдохнула им Даша, намеренно избегая смотреть на парту перед собой, и под множественный скрип отодвигаемых стульев, спросила следом: — Есть отсутствующие?        Ученик, что являлся в этом классе старостой и сидел ранее с Федей за первой партой (и был почти насильно оттуда сослан), и имя которого она все никак не могла запомнить, лаконично отозвался почти с самого конца кабинета:        — Отсутствующих нет.        Абрамова равнодушно захлопнула классный журнал перед собой. Отмечать «н-ками» было сегодня некого.        И подняв голову, смотря на учеников перед собой, ненароком напоролась на пристальный холодный взгляд Дементьева. Избегать теперь его существование в этом классе, когда он сидел прямо перед ней — стало в разы сложнее.        Он смотрел на нее откровенно нагло, кусающе, самоуверенно. Его цепкий взгляд привычно клеймил. Физически чувствовался на лице, растекаясь по тонкой коже обжигающим кубиком льда.        Абрамова, отведя глаза в сторону, тяжело сглотнула подступивший к самому горлу противный спазм из мерзкого предчувствия скорой «бури». Потому что слишком уж долго длилось затишье. Слишком жадно он на нее сейчас смотрел.        И она не справлялась совершенно. А делать вид, что ей плевать на него и этот очевидный недвусмысленный интерес к себе, с каждым таким днем становилось все сложнее и сложнее.        Даша все еще хотела быть принципиальной, со стойкой системой идеалов и ценностей и выученной тактикой поведения с больно наглыми пристающими к ней старшеклассниками, что совершенно переступали всякие границы.        Не подпускать к себе близко. Не оставаться больше наедине. Не позволять к себе такого отношения. Делать вид на уроках, что ничего не происходит.        Продержалась же как-то эти три дня. Продержится и дальше. 666        Фотография Александра Дементьева три года висела на доске почета в этой гимназии за особые заслуги и отличную успеваемость. Потом — по плану — он должен был перейти в университет и продолжить свою сногсшибательную карьеру висения на доске почета уже там.        Фотография этого мудака будет там висеть, Даша в этом не сомневалась. Она сама была отличницей с золотой медалью в школе, а затем с красным дипломом в университете.        У Александра Дементьева тоже в планах этот красный диплом (вот только в высшем учреждении статусом намного выше ее педа), золотая медаль и блестящее будущее. А еще Дементьеву настолько сильно шли белоснежные форменные рубашки этой гимназии, будто их придумывали специально под него и его широкий разворот плеч. Ученицы других классов, едва увидев его в светлых учебных коридорах, опускали глаза и глупо хихикали, пихая друг друга локтями. Даша такое часто видела, потому что девочки часто ошивались у ее кабинета, как в расписании стояли уроки в 11 «А» классе.        Вот только ирония, что Дементьев на них совсем не смотрел.        Он, как поехавший, продолжал, не отрываясь, смотреть на Абрамову. День за днем. Снова и снова.        И это было будто бы очередной шуткой Богов.        Потому что она не смотрела на него. И звук отодвигаемого стула, а затем чужих неторопливых тяжелых шагов к себе казались ей приглушенными, далекими, нереальными, как во сне. Точнее, кошмаром наяву.        Ее плохое предчувствие в этот день оказалось верным. Он остался после звонка с урока в ее кабинете.        Дементьев обошел ее стол и небрежно-ожидающе замер рядом.        — Продолжим, Дарья?.. — насмешливо выдохнул он.       Снова…        Абрамова задрала к нему голову, будто рефлекторно-выдрессировано, но Дементьев в этот раз издевательски не торопился добавлять ее отчество.        И собственный кабинет внезапно стал будто какой-то отдельной вселенной, в которой Александр Дементьев возвышался над ней, сидящей неестественно прямо (до ноющей боли в позвонках) за своим столом, будто чертов господь Бог в своей белоснежной рубашке и ореоле падающих солнечных лучей из окна.        И Абрамова снова отчего-то вспомнила про карму и «смешные» шутки Богов — выставить на ее жизненном пути заносчивого лощеного старшеклассника, когда у нее бестолковая сердечно-сосудистая система, которая на этого мудака из раза в раз реагировала полной аритмией.        Собственный пульс сейчас оглушал и отдавался толчками крови прямо в горло, как при открытой ране.        Она не справлялась совершенно ни с чем.        — Дементьев, немедленно выйди из моего кабинета! Если не выйдешь ты, то выйду я! — зашлась Даша в предупреждающем шипении с нелепыми вызубренными угрозами, ее голос при этом отчаянно предательски дрожал: — И думаешь, я один раз тебе спустила твою наглость, все теперь можно? Не выйдешь сейчас же, я тебе такую сказочную жизнь устрою!        Он ничего не сказал в ответ. И даже в лице не поменялся, не удостоив ее вспыльчивое требование привычной усмешкой или хмыканьем. Настолько он уже не воспринимал ее всерьез. И это почти обидно. Это почти задевало.        Дементьев лишь небрежно оперся ладонью об учительский стол. Снова сокращая дистанцию между ними. Она опустила глаза. Яркие лучи из окна падали в кабинет под строгим наклоном угла, и расходились по белой столешнице солнечным прямоугольником, но не доходили до его длинных тонких пальцев, от которых Абрамова не могла отвести своего немигающего взгляда.        — Звучит многообещающе. Устраивайте мне эту сказочную жизнь, — издевательски милостиво кивнул он, в его голосе чувствовалась вибрация смеха. — Можете начать прямо сейчас.        Даша прекрасно знала, что нужно придерживаться своей избегающей тактики поведения, и, если он не выйдет, быть верной собственной угрозе и выйти из кабинета самой. Но позорно не смогла даже встать со своего стула.        И как же хреново!        Она чувствовала внутреннее полнейшее бессилие, собственная решимость дала сбой. И совсем не удивительно. Даша от дикого перенапряжения в ожидании этого момента все эти дни была сама не своя, а от постоянного недосыпа и тревоги кружилась голова.        Абрамова теперь хорошо поняла, в чем был смысл его псевдо покладистого поведения. Довести ее измором до такого измученного состояния, когда сил противостоять ему просто не останется.        «Мудак!».        — Я еще раз тебе говорю, если ты не уйдешь, я… я… — уже не так грозно и зло, а совсем обессиленно и уставше процедила она, но жалко сбилась на полуслове, так и не придумав, что именно она сделает.        Что она вообще могла ему сделать, кроме пустых угроз?        И хреново, что он это прекрасно понимал.        Дементьев своими длинными музыкальными пальцами невесомо и изучающе провел по залитой солнцем белой столешнице. Подбираясь к прямоугольнику света на нем. И Даша отчего-то завороженно не могла отвести взгляда от этого его касания: совсем легкого, чуть ли не ласкающего.        — Вы верите в это? — вдруг спросил он ее, снова проигнорировав требование выметаться из этого класса.        — Во что? — неожиданный вопрос поставил Дашу в тупик.        Его пальцы замерли. Дементьев внимательно смотрел на нее, снова прямо в глаза.        — В параллельные вселенные.        «И этот туда же!» — раздражено подумала она.        — Я уже объясняла. Что это сложный вопрос и это всего лишь теории, которые не…        — Дарья Григорьевна, вы мыслите примитивно, взгляните шире, — перебил ее Дементьев, и в его низком, налитом приятной хрипотцой голосе, скользнула усмешка. — Вы сами знаете, что в теории вероятности возможно все. Представьте, что они существуют, представьте, что вселенная бесконечна, многогранна, и в какой-нибудь из них, для примера… — он отточено дерзко ей улыбнулся краешком рта: — …это я ваш учитель. Но не физики, конечно, это было бы так скучно, правда? А математики. Вы бы называли меня по имени отчеству и постоянно опаздывали на мои уроки. И я за это вас, конечно же, наказывал… — усмешка стерлась с его лица.        Он сделал к ней шаг, его ладонь отпустила столешницу, но другая рука неожиданно легла на спинку стула, на котором она сидела. Дементьев в упор смотрел на нее совсем пристально, совсем остро, совсем испытывающе:        — И как думаете, я бы вас наказывал? Как бы вам самой хотелось?        От этих недвусмысленных грязных намеков, бешеный взволнованный пульс снова подскочил вверх. К самому ее горлу.        — Дементьев! — яростно зашипела она. — Выметайся из моего кабинета сейчас же! Я не хочу слушать этот бред! Ты хам, Дементьев. Самый настоящий мерзкий хам и грубиян!        — Могу быть и понежнее, вы только намекните, Дарья Григорьевна. Я же вам уже говорил: любой ваш каприз, — он говорил это тихо, совсем интимно.        Незаметно и едва касаясь, Дементьев, между делом, скользил ладонью по спинке стула, на котором она сидела. Так же плавно и ласкающе, с бережной аккуратностью поглаживая длинными пальцами края, как до этого невесомо касался столешницы, будто под его рукой была не древесина, а чья-то обнаженная кожа.        От таких параллелей отчего-то у нее внутри все болезненно и напряженно скручивалось.        Даша снова чувствовала себя загнанной со всех сторон. И ей бы сейчас громко возмутиться, вскочить на ноги, одернуть его, да сделать хоть что-нибудь!        Но она как под гипнозом не могла оторвать глаз от его лица, будто скульптурно вылепленного на манер тех богоподобных статуй в музеях. И против своей воли неподвижно сидела на месте, чувствуя каждой клеточкой тела его руку за своей спиной, что издевательски была в считанных сантиметрах от соприкосновения к ней, но касалась только спинки стула, и слушала его дальше.        — Скажите, как вам нравится. Я учту. Сильно сомневаюсь, что вы поклонница сахарных ухаживаний и бесполезных букетов. Слишком уж у вас сучья натура для такого. Но если вам нужно именно это, только намекните. Мне не сложно поиграть в ухаживания, только вот надо ли это нам? — ублюдошно и насмешливо тянул он. — Да и «любовь — это битва». А если вы еще этого не заметили: борьба — моя вторая натура.        Даша физически ощутила, как горячо-горячо вспыхнуло ее лицо. И сама себе не могла честно признаться от чего именно: от чужой наглости, переходящей уже всякую грань, невыносимого смущения, чужой близости или от того, как обжигающе прямолинейно Дементьев выпалил слово «любовь» прямо ей в лицо.        — Так чего вы хотите?        — Я хочу, чтобы ты убрался из моего кабинета немедленно! — найдя в себе остатки врожденного ослиного упрямства и крохи самообладания, процедила она.        И он, наконец, отстранился от нее.        — Сказал бы вам, чего хотел бы я, но вы сегодня, кажется, совсем не в настроении, — усмехнулся Дементьев, смотря на нее сверху вниз. — А значит, до следующего раза. Времени у нас все равно еще много, Дарья. Если хочешь играть в недотрогу дальше, то мы продолжим. Вот только мне может скоро наскучить играть по правилам.        И это прозвучало как угроза.        Жар повторно обжег ее щеки.        Он был невыносим. Просто невыносим!        Но найти в себе силы для противостояния она просто не могла. Как же ей катастрофически не везло. Она взяла и влипла в него, как в нечто стихийное и неизбежное. Потому что в его случае это дело принципа. И ничего здесь не поделаешь. Он от нее уже не отстанет.        Когда за ним закрылась дверь кабинета (как великодушно с его стороны все-таки не добивать ее дальше!), Абрамова спрятала горящее лицо в ладони.        Она уже не могла.        Она уже не справлялась ни с чем.        Она устала. Как же она устала!        Боже, дай ей сил!