Параллельные

       Весь окружающий мир откровенно плыл и кружился у Даши перед глазами в тумане из мельтешащих белых точек.        Она совершенно не могла сосредоточиться на работе. И впервые за все время своего преподавания во время урока физики с седьмым «Д» вместо прописанной по методичке новой темы внепланово дала детям самостоятельную работу, а сама закрылась в лаборантской.        Ноги у нее по-прежнему были совсем ватными, дрожащими, суконными, и все норовили подогнуться и совершенно не хотели ее держать.        Абрамова тяжело рухнула на стул в своей маленькой тесной лаборантской, пряча горячее лицо в ладонях.        Ее мозг откровенно вскипал и пузырился. В мыслях бился отчаянный вопрос:        «Что мне с ним делать дальше?».        Жаловаться на приставания ученика? Кто ей поверит? Да и кому она могла пожаловаться: его родителям, классному руководителю или лучше сразу замдиректора (пока директор на своем всё не кончающемся больничном)? И если они и поверят ей, то что смогут сделать: покачать грозно пальчиком перед его носом и попросить больше так не делать?        Бред.        Дементьеву было уже восемнадцать лет: кто ему вообще сейчас всерьез мог что-то запретить делать? Кроме того, он был самодовольным, высокомерным до невозможности мудаком с ублюдошной уверенностью, что ему все можно. Как и всякий каноничный «золотой» мажористый мальчик его лет, на которых она раньше смотрела только с экрана телевизора. Кто бы мог подумать, что столкнется с таким вот в реальной жизни.        Да и в этот век образования при любой проблеме с обучающимся в девяносто девяти процентах выставят виноватым педагога, но никогда — ребенка (пусть даже и условного, что уже совершеннолетний и на две головы выше своего учителя).        Поэтому Даша боялась, что в любой момент при огласке история может перевернуться, и именно она станет в глазах коллектива и учеников коварной совратительницей. А это «черная метка» в личном деле и на всю жизнь волчий билет в профессию.        Мало ли ей что ли в учительской язвительных фырканий Ярославы Викторовны про молодых практиканток, что только с педов.        И сложившаяся ситуация, с какой бы стороны на нее не посмотреть, казалась ей прямо-таки безысходной, тошнотворной, ужасной. Она не знала, что ей делать со всем этим.        Хоть пиши заявление по собственному за жалких полтора месяца до окончания своей практики. Потому что больше Даша не видела выходов: либо дотерпеть эти дни, делая вид, что ничего не происходит, или же уходить. 666        Когда она откровенно никакая переступила порог собственного дома, ее встретила громкая ретро-песенка из девяностых, что доносилась с кухни. Что-то про счастливую нацию на английском.        Это была мама. В редкие дни, когда у нее случалось «особое» благодушное настроение, она любила включать их старенький магнитофон на кухне и под музыку своей юности неспешно готовить. И отчего-то вся еда, что готовилась под такой импульсный музыкальный «ритуал», выходила невероятно вкусной.        В любой день, кроме этого, это подняло бы Даше настроение. Но вот только сегодня у нее совершенно не было аппетита и моральных сил на длинные разговоры с матерью (которые были неизбежны в такие вот ее вспышки кулинарного «вдохновения»).        И, конечно же, прямо с порога Абрамова была оперативно перехвачена обрадовавшейся женщиной, что ее дочь сегодня рано пришла, и почти насильно усажена на кухню. Там ее мать вдохновленно лепила что-то из теста, красных яблок, карамели и корицы — запахи, разносившиеся от этого по всему дому, были волшебными.        «Happy nation living in a happy nation», — все энергично доносилось из колонок на подоконнике.        Но сосредоточиться на песне и сладком запахе будущего вкусного пирога у Даши совсем не получалось.        Ее мама слегка убавила громкость на магнитофоне и, конечно же, начала свой привычный расспрос. Ей снова было интересно всё: какие дети учились в классах ее дочери, сложно ли вести уроки у старшеклассников, успевает ли она обедать, как там поживает Лев Николаевич, почему она обычно возвращается так поздно и почему сегодня так рано, а еще отчего она сегодня такая грустная.        Даша каждый день ей рассказывала примерно одно и то же, как и стандартно отвечала на все вопросы. Но видимо ее матери нужно было обновлять базу знаний каждые двадцать четыре часа.        Сославшись на то, что у нее просто невыносимо сильно раскалывается голова (что и являлось «официальной» причиной ее раннему появлению и грустному выражению лица), Даша все же улизнула в свою комнату. У нее просто не было никаких сил на общение с матерью.        Слишком она была вымотана. Слишком взвинчена.        В собственной же комнате, забравшись с ногами на кровать, обхватывая руками коленки и обессиленно привалившись спиной к стенке, Даша крепко зажмурила глаза, слегка раскачиваясь и пытаясь рационально и трезво решить, что ей делать дальше со всем этим.        Уходить из гимназии? Жалко. Ей осталось всего-то ничего доработать.        Терпеть это дальше? Невыносимо. Просто невыносимо.        Она ни черта уже не понимала.        Неожиданно Даша вспомнила, как ее отец беззлобно шутил, когда она училась еще в школе на тему того, что к такой будущей симпатичной молоденькой учительнице физики, как она, обязательно будут приставать старшеклассники и не давать ей проходу.        Абрамова на это лишь насмешливо фыркала, не воспринимая всерьез.        Кто же тогда мог подумать, насколько пророческими будут эти слова в будущем?        А еще ее отец и был катализатором выбора в пользу профессии педагога.        Потому что в девятом классе она совсем запуталась. Изначально она хотела поступать на экономический, но… Математика и физика в ее школе преподавались невероятно слабо (и плевать даже, что класс у нее был физико-математический), и особо ей никогда из-за этого и не нравились. Но в середине года у них сменился учитель физики, и та учительница, что пришла на замену, преподавала так интересно и живо, что просто влюбила Дашу в свой предмет, и она загорелась им.        И долго потом не могла выбрать, куда ей идти учиться после окончания школы: в преподаватели физики или же в экономисты.        Физика казалась ей намного интереснее. Вот только учителем Даша себя никогда не видела.        Окончательно принять решение помог ей отец, в один из снежных вечеров посадив дочь перед собой на кухне за серьезным разговором под распитием горячего чая с малиновым вареньем.        — А вдруг мне не понравится, — тихо гундосила Даша, уныло размешивая маленькой ложечкой варенье в своей кружке с чаем. Она недавно переболела сильной ангиной и все еще говорила совсем хрипло и в нос. — А вдруг это мне не подойдет.        За окном уже было совсем темно-темно, и в свете уличных фонарей медленно пушистыми хлопьями с неба сыпал крупный снег.        Отец, сидевший напротив, тяжело вздохнул, и она робко подняла на него глаза.        — Ну, во-первых, если не понравится преподавание и поймешь, что это совсем не твое, ты всегда можешь из него уйти, вечные оковы на тебя это не накладывает, — уверенно проговорил он. — Хорошие специалисты по физике всегда востребованы, и не только в образовании. Во-вторых, солнышко, выбирать все-таки надо то, к чему лежит душа. Если тебе так интересна физика, выбирай ее. И нечего тут думать.        И она ему поверила. И до этого дня ни разу еще не пожалела о своем выборе.        А сейчас…        Сейчас Даша чувствовала невыносимую потребность услышать отцовский голос. И даже понимая, что по его часовому поясу уже совсем позднее время, набрала номер его телефона.        И громко влажно вздохнула, когда из трубки послышалось его сонное:        — Привет, солнышко. Что-то поздно ты мне звонишь.        — Разбудила? — виновато спросила она, закусывая губу.        — Нет-нет, все хорошо, — явно соврал ей он. Потому что голос его был совсем хриплым и осипшим; таким, каким бывает, только если вырвать из крепкого сна.        Ее отец работал инженером-конструктором в крупной строительной фирме и из-за этого находился в постоянных разъездах и многомесячных командировках. Его кидало так почти по всей стране. Сейчас он уже три месяца жил и работал в маленьком сибирском городке со странным названием, которое она отчего-то совсем не могла запомнить, лишь то, что оно начиналось на букву «У».        Они созванивались совсем редко. Жили по разным часовым поясам: когда у нее еще был день, у него уже начинался вечер. И отец много работал и часто был уставшим. Но когда все-таки созванивались, его теплый родной голос пробирал все внутри нее чем-то горячим и сладким, как выпитое залпом какао.        Папа в их редкие разговоры рассказывал ей про то, какое высокое небо над головой в Сибири, как солнце в небе из-за этого кажется маленьким-маленьким шариком. Про фиолетово-сиреневые закаты и салатово-розовые рассветы. И какой там свежий воздух, как крепко от него спится, а еще как волшебно и тяжело пахнет в таежном лесу. И все обещал привезти гигантские кедровые шишки и ей, и Леше.        Даша все инфантильно спрашивала про то, не видел ли он в лесах медведей. Ее папа смеялся в ответ и лишь говорил про совсем рыжих наглых белок. И неизменно интересовался, как она, и всегда внимательно выслушивал ее, никогда не перебивая.        И Абрамова рассказывала ему про свою работу, про непредсказуемую погоду в Москве, про то, как ей нравится 7 «Д» класс и как не нравится 11 «А». Про горячие чаи с липой и медом в учительской, и как скучает по его чаю с малиновым вареньем. Про то, как ее перепутали с ученицей, и как невыносимо ноет плечо от тяжелой сумки. Про то, как бесконечные проверки тетрадей, заполнение отчетностей и часовые учительские заседания убивают весь энтузиазм у молодых учителей.        И она все говорила-говорила-говорила, потому что отчаянно чувствовала, что любовь отца могла слушать и понимать через многие-многие километры между ними.        Потому что о какой бы ерунде она ему не рассказывала, ей после становилось хорошо.        И сейчас Даша в этом «хорошо» нуждалась больше всего на свете. Для этого даже необязательно было выговаривать главную причину своего изначального «плохо». В этом была главная особенность разговоров с отцом.        — Солнышко, скоро уже увидимся, — на прощание всегда обещал ей отец, но почти никогда не выполнял его, но Абрамова его за это давно научилась прощать. — Люблю тебя. Передай привет от меня Леше и… своей маме.        Даша крепко зажмурила глаза и обещала обязательно передать. Младшему брату она всегда честно передавала эти «приветы», а вот маме…        А маме никогда.        У них с ее отцом были сложные отношения (как и весь их «брак», от которого было лишь одно название) и позитивно на такие «приветы» она никогда не реагировала. 666        На следующее утро ранний рассвет щедро окрасил небо в золотисто-розоватую акварель, солнце яркими яшмовыми вспышками отражалось в окнах кабинета физики и слепило ее слегка воспаленные покрасневшие глаза после очередной бессонной ночи, полной проверок тетрадей, сомнений и принятия решений.        И выбор ее пал на «терпение» и «игнорирование». Осталось лишь полтора месяца ее практики в этой гимназии. А чертов Дементьев не стоил того, чтобы из-за него вставлять палки в колеса своей будущей профессии.        Ученики 11 «А» класса заходили в ее кабинет и неспешно рассаживались по местам, вполголоса переговариваясь между собой.        Когда же на пороге класса появился Дементьев, Даша даже взгляда не оторвала от классного журнала в своих руках, только пальцы, предательски дрогнув, сильно вцепились в страницы до побелевших костяшек.        Она чувствовала сейчас на себе его тяжелый изучающий взгляд. Всегда чувствовала. И абсолютно ничего не могла поделать со своим вмиг учащенным сердцебиением и дыханием.        Только старательно делала вид, что ей плевать.        Однако, она все же испуганно подавилась вздохом, когда вместо того, чтобы пройти дальше по ряду на свою четвертую парту, Дементьев с вызовом, намеренно громко, шаркающе отодвинув стул за первой партой прямо перед ней, занял именно его.        «Да нет же!», — про себя отчаянно застонала Абрамова.        Он как будто подбирался все ближе и ближе к ней, сокращая дистанцию. Продолжая планомерно превращать ее жизнь в кошмар.        От Дементьева все также несло идеально-выверенным лоском и дорогим парфюмом. Поймав ее немигающий остекленевший взгляд на себе, он усмехнулся ей со своего нового места отточено дерзко и остро:        — Здравствуйте, Дарья Григорьевна. Восхитительно сегодня выглядите.        И с чего это вдруг? Решил поиграть в галантность? Да вот только она в курсе, что это всего лишь пыль в глаза и ничего не стоило, ведь в любой момент он своей грубостью перечеркнет все, что было сказано до этого.        Однако поражал сам факт этого «комплимента». Первого за все время.        Невидимая рука, что каждый раз сжимала всю ее грудную клетку, как тугой корсет, при одном лишь его появлении, после этих непривычных слов, настолько сильно сжалась, что, казалось, сейчас с хрустом безжалостно сомнет в кровавое месиво ее ребра, легкие и все близстоящие органы.        «Он никогда этого не прекратит».        Даша ничего ему не ответила, как ничего и не сказала по поводу этой его «пересадки». Опустила глаза на свои бледные руки, сжимающие классный журнал, по которым согревающе скользил золотистый лучик солнца из окна, но вот только она сейчас совсем не чувствовала тепла. Лишь невыносимый тревожный озноб, ну и холодную мыльную воду, что растекалась по ее венам от очередного громко лопнувшего внутри «шара».        Когда к первой парте подошел ученик, что обычно делил ее с Федей Егоровым, Дементьев лишь грубо и холодно выплюнул ему:        — Занято.        Его одноклассник благоразумно не стал спорить, и тупо кивнув, прошел дальше по ряду. Сам Дементьев всегда сидел за своей партой один без соседа, что неудивительно с его-то характером и замашками!        И он все смотрел на нее. Смотрел. Смотрел.        Абрамова старалась выглядеть бесстрашной и уверенной, будто ей все равно: пусть пялится хоть всю свою жизнь, это ее совершенно не трогает. Но внутри же она вся ломкая, хрупкая, дрожащая. Потому что Дементьев ей совсем не по силам. Она не справлялась совершенно.        Вообще, быть молодой учительницей только-только с педа и сразу же вести уроки физики у старшеклассников, да и не простых, а особо «гениальных» и по усложненной авторской программе — трудно, и требовало больших внутренних сил. И это, не считая даже «увлекшегося», переходящего всякую грань нормы ученика.        Но Абрамова знала, что если смотреть прямо, держать голову и плечи выпрямленными, говорить уверенно, то ее страха никто никогда в жизни не заметит. А еще знала, что если говорить уверенно и четко без предательских ноток дрожи в голосе, что бы при этом не происходило, и как бы невыносимо не было, то никто не сможет надавить на ее слабости, никто их и не увидит.        Не поймет, что на самом деле Даша время от времени все еще боится учеников перед собой сильнее, чем пауков в своем детстве (а пауков она боялась больше всего на свете, больше даже, чем темноты и призраков). Что она не такая уж уверенная и бесстрашная, а ее внешнее хладнокровие — лишь дутая видимость. Как мыльный шар. Ткни в него пальцем, — и громко лопнет, оседая мыльными разводами на стенах.        Вот только никто, как правило, и не смел тыкать в него.        Кроме одного лишь Дементьева. Что будто всегда видел ее насквозь. Чувствовал ее страх. И абсолютно не жалея, с садистским удовольствием раз за разом лопал-лопал-лопал этот ее шар.        А ей ничего не оставалось, кроме как внутренне стекать липкими потеками мыльной воды и проклинать его про себя.        Ровно за пару минут до звонка в класс вошел Егоров, который непонимающе остановился около своей оказавшейся внезапно занятой первой парты:        — Эмм… — многозначительно протянул он, привлекая чужое внимание. — Привет?..        Дементьев, наконец, отрывая свой пристальный взгляд от Абрамовой, обернувшись через плечо, равнодушно скользнул по нему глазами:        — Чего тебе?        — Ну… — явно чувствуя неловкость, Егоров несколько нервно улыбнулся однокласснику, будто думая, что он мог просто ошибиться партой. — Это мое место.        — Как тебя там?.. — без тени ответной улыбки пренебрежительно протянул ему Дементьев. — Емельянов?        — Егоров, — спокойно поправил его Федя, от чужой непробиваемой холодности доброжелательная теплая улыбка на его лице дрогнула и совсем смазалась.        И только тогда тень на легкую презрительную усмешку появилась на губах Дементьева:        — Да собственно все еще без разницы. Пересядь.        Федя перед ним несколько раз растерянно моргнул. Быстро взглянул на свою застывшую от такой наглости учительницу за преподавательским столом, а затем на вальяжно раскинувшегося на стуле Дементьева за первой партой прямо перед ней. Который, отвернувшись от него, снова вызывающе и прямо в упор смотрел на обомлевшую Абрамову.        И Егоров будто сложив, наконец, в уме один плюс один, пожал плечами и прошел дальше по ряду, положив свой рюкзак на четвертую парту третьего ряда, за которой раньше сидел его одноклассник.        Только тогда Абрамова вышла из своего полного ступора, и задохнулась в праведном возмущении:        — Дементьев, ты совсем совесть потерял? — зашипела она на него рассерженной кошкой. — Сам иди и пересаживайся. Это не твое место!        — Дарья Григорьевна, не надо так… заводиться, — ухмылка на его лощеном лице наглая, отточено дерзкая, откровенно провоцирующая. — Ефремов совсем не против пересесть, — он обернулся назад и с отчетливым предупреждением обратился к Феде: — Правда, Ефремов? Ты же не против?        Угроза в его голосе снова была настолько осязаемой и ощутимой, что у Даши прошелся холодный озноб по коже шеи.        И она совершенно не понимала, что ей сейчас делать: проигнорировать (чего просто не могла из-за сильного врожденного чувства справедливости) или же на потеху всему классу, что будет жадно за этим наблюдать, поставить ему ультиматум: либо он пересаживается, либо она не будет вести урок?        Дементьев — самый упрямый мудак в ее жизни, он же никогда не пересядет (просто назло из-за этого ультиматума), и что тогда останется делать ей?..        Однако ситуацию неожиданно разрешил сам Федя, который даже и не смотрел на Дементьева. Он смотрел прямо на застывшую ледяным изваянием и не знающую, что делать Абрамову, и успокаивающе тепло ей улыбнулся:        — Все в порядке, Дарья Григорьевна. Я сам совсем не против пересесть. Это пустяки. Не переживайте из-за этого.        Даша судорожно вздохнула и кивнула. Думая о том, как же ей повезло хоть с одним учеником в этом проклятом классе.        Федя же всегда такой теплый, искренний и беззлобный, абсолютно без гнильцы. Слишком добрый и понимающий для этого мира.        И сейчас смотря на него, Даша инфантильно даже подумала:        «Можно мне хоть капельку тебя?».        Потому что в самой себе она уже совершенно не чувствовала этой чистой незапятнанности и теплоты, особенно под чужими, будто сканирующими холодными глазами, что пристально из урока в урок неподвижно замирали на ее лице.        А это чертово «Хочешь поиграть? Мы поиграем», нагло сказанное ей в этом же кабинете, не казалось пустой угрозой и бравадой.        Современный мир с его строгими нравственно-этическими границами и правилами ставил условия. Дементьеву на них было откровенно плевать. Он ломал привычные устои, вдребезги снося их и равнодушно подминая под себя каждое суровое «нельзя» своим дерзким «можно».        Дементьев казался опасным, хаосным, приносящим неприятности. А его упрямая целеустремленность, высокомерная самоуверенность вкупе с полнейшим неумением проигрывать, любыми способами добиваясь своей цели — крайне опасная смесь.        Потому что только сам черт его знал, на что он способен, лишь бы добиться, чего хочет. Никогда не проигрывающие мальчики с ублюдошной установкой, что им все можно и плюющие на все правила — само по себе невероятно проблемное явление.        И оттого Дементьев настолько сильно пугал ее. Даша просто не знала, чего от него можно было ожидать дальше. Просто смиренно понимала, что оставшиеся полтора месяца в этом классе покажутся ей вечностью.