Параллельные

       И, конечно же, Абрамова не ошиблась в своем первом впечатлении.        Дементьев оказался проблемным.        И не просто проблемным, а просто охренеть каким проблемным!        Всего неделя ведения физики в одиннадцатом «А» классе  стала худшей неделей за всю ее жизнь. И это, с какой-то стороны, не могло не впечатлять!        В понедельник новой учебной недели она снова опоздала на собственный урок из-за приставшего к ней диспетчера с его бесконечными уточнениями по поводу изменений расписания на апрель.        Когда же Абрамова (не без «боя») смогла вырваться с учительской и подошла к своему кабинету, в коридоре возле закрытой двери уже столпился весь 11 «А» в полном составе. Звонок на урок к тому времени прозвенел уже минут пять назад.        Все как один, ученики в этом классе высоченные и совсем взрослые (за единичным исключением из Феди Егорова). Ее голова едва доставала до подбородка самого «низкого» из этих одиннадцатиклассников. И вообще, она все еще чувствовала себя на их фоне мелкой восьмиклассницей, ведущей по чьей-то злой шутке уроки у студентов, и ничего не могла с этим ощущением поделать.        Дементьев, что с демонстративно скучающим видом привалился плечом к стене около закрытой двери, при ее появлении намеренно издевательски, оценивающе прошелся взглядом по ней: снизу вверх, чтобы привычно нагло остановиться на ее лице.        — Опять опаздываете, Дарья Григорьевна, — насмешливо протянул он ей. — Как нехорошо.        — Учителя не опаздывают, Дементьев. Учителя задерживаются, — процедила Абрамова шаблонную отмазку учителей в таких случаях, что бесила ее саму в школьное время, вставляя ключ в заедающую замочную скважину двери своего кабинета.        Былое оцепенение при нем прошло. Теперь она могла ему отвечать.        — А вы и не учитель. Вы всего лишь практикантка.        — Это одно и то же.        Дементьев мгновенно язвительно огрызнулся:        — Это одно и то же только, разве что, в вашей параллельной вселенной.        Абрамова не нашлась, что на это можно было ответь. Спорить с ним себе дороже и лучше не начать совсем — это она уже поняла на горьком опыте недели преподавания в его классе.        Еще и дверь в класс, как назло в очередной раз заклинило, и она позорно провозилась с ней несколько долгих минут под чужое издевательское хмыканье.        А когда, наконец, замок ей поддался, она снова поймала острый оскал его надменной ухмылки в свой адрес. И это будто физически оставляло царапины на ней, вдребезги ломая всякий намек на уверенность в себе.        — Еще дольше можно было открывать? — смотря в упор прямо на нее, нагло спросил он.        — А можно хоть раз без твоих комментариев, Дементьев? — все-таки возмущенно вспыхнула она, нервно выдергивая ключ из замочной скважины и широко распахивая дверь.        — Нельзя, — издевательски в ответ выдохнул он, и насмешливо изогнул бровь, будто безмолвно говоря ей: попробуй-ка мне еще что-то запретить. — Даже для временной практикантки  вы —  одна большая шутка. Уже десять минут с урока прошло, а вы только открыли кабинет.        «Да пошел ты к черту!», — взбешенно про себя. Про бога она уже давно забыла. Теперь в «молитвах» про себя —  одни только ругательства.        — Заходите, — стараясь не обращать на него никакого внимания, Абрамова уже вслух обратилась к остальным ученикам, безмолвно все это время стоящими в коридоре, и смотрящими за их словесной пикировкой, как за каким-то забавным представлением.        «Не обращай внимания!»        «Не реагируй!»        «Пошел он к черту!»        Это стало всего лишь за одну эту неделю ее постоянными лозунгами при любом взаимодействии с ним.        — Здравствуйте, — сразу мимоходом поздоровалась она с учениками, широким шагом проходя за свой стол. — Садитесь сразу. Не будем тянуть время.        — Да куда уж больше? — саркастично ей в спину. — Не торопитесь и дальше.        У Абрамовой уверенности в себе и смелости сейчас — ноль целых ноль десятых и ноль тысячных. Внутри нее все ухало от волнения, во рту мучительная сухость, пульс оглушающе подскочил к самим ушным перепонкам.        И все же она прямо держала голову и плечи, смотря за рассаживающимися по своим местам одиннадцатиклассниками перед собой. Прятала дрожь в пальцах и скользкий страх под мнимым равнодушием и снежной неприступностью.        Внешне ей как будто и дело не было до чужого хамства. Чего совсем не скажешь о внутреннем.        — Сегодня будем решать задачи, — уверенно и без малейшей дрожи в голосе сообщила она классу. — Тема все та же: динамика кристаллической решетки. Откройте учебники на странице 313.        Во время этих двух сдвоенных уроков физики она старалась не смотреть в то место, где сидел ее «любимый» ученик из этого класса. Но глаза предательски время от времени стреляли в ту сторону третьего ряда за четвертую парту, и все внутри нее неприятно отмирало, когда она встречалась с ним взглядом.        У Дементьева вообще за грудиной то ли фабрика по созданию льда, то ли маленький замораживающий холодильно-морозильный механизм, потому что Абрамовой каждый божий раз хотелось спрятаться и укрыться теплым-теплым толстым пледом под этим его сканирующим морозно-зеленым взглядом.        Дементьев весь холодный, лощеный, с выверено-правильными чертами лица. Дьявольски красивый, фактически идеальный во всем. И это так неестественно. Это так ненормально.        Это вызывало неприятную ледяную дрожь по ее коже. Потому что, ну не должно быть так! Так не бывает!        Дементьев даже в лучшем классе этой гимназии выделялся. И сильно.        В других учениках 11 «А», которые на первый взгляд ей все показались прямо-таки образцовыми, приглаженными и прямым синонимом слова — идеальность, она все же видела проступающие время от времени огрехи.        Это все проявлялось в мелких-мелких штришках «неидеальности». И эти штришки были у каждого свои: у кого-то склонность горбиться за столом, у кого-то невротичное постукивание ногой под партой, у кого-то небрежный, неаккуратный почерк, у кого-то изредка мятые форменные рубашки, кто-то имел проблемы с дикцией, плохо выговаривал букву «р» и слегка картавил, кто-то имел склонность зачеркивать в рабочих тетрадях ей на проверку неправильно написанные слова и цифры.        Это делало их гораздо человечнее. Делало этих одиннадцатиклассников из «святого» «А» класса в ее глазах в принципе живыми людьми, а не биологическими роботами без права на ошибку.        В Дементьеве же, сколько не пыталась, она эту «неидеальность» не видела совсем. А с этим —  заодно и живого человека в нем.        Всегда безукоризненно белоснежные и идеально выглаженные рубашки. Прямая осанка. Каллиграфический почерк. В тетради ни единой помарки, зачеркивания или ошибки в решениях задач на дом. Он никогда не ошибался и при решениях задач у доски: даже писал по-ублюдски самоуверенно и быстро, не сомневаясь в написанном ни на мгновение, и ни одного чертового раза не ошибся!        Иногда в такие моменты у нее замирал неприятный холодящий внутренности вопрос:        «Что ты вообще такое?».        Это все явно было нездоровым.        Он никогда не ошибался.        Поэтому, на контрасте собственные же помарки в решении задач — самое худшее, что с ней могло произойти в этом классе идеальных «детишек» из 11 «А».        Абрамова всем сердцем ненавидела выглядеть дурой и ошибаться при всех больше всего, что у нее было в этой жизни (что не так уж и много, как могло показаться на первый взгляд, и все же…).        Но при разборе задач такого уровня, ошибиться в решении — проще простого. Это не простые задачки из одиннадцатого класса по обычной школьной программе из оптики по типу: найти наибольший угол падения при преломляющемся угле призмы. Это сложнейшие задачи на свойства тепловых твердых тел — такое и близко в школах не проходят. И она вообще, по-хорошему, на такое не подписывалась. Она заканчивала бакалавр педа (не магистратуру!) на кафедре физики — для работы в школе, а не в вузах.        В таких задачах легко допустить помарку (что у нее часто и случалось, потому что она человек, а не долбанный робот). Сложнее — не потерять лицо и самообладание, когда ей на них высокомерно и грубо со своего места указывал собственный ученик.        И обидно, на самом деле, что Дементьеву и стараться-то особо не нужно, чтобы выбить почву из ее ног и без указаний на помарки. Ему вполне достаточно просто быть. Просто существовать. Просто в упор смотреть на нее своей ирреальной холодной зеленью глаз, чтобы у нее уже все начинало валиться из рук.        Для нее Дементьев в этом кабинете, как ее ученик, все равно, что волк на привязи: вот только на цепь обычно сажают собак. А его явно по незнанию и случайно в этот класс «привязали». Просто не подумали, что такие люди на «привязи» опасны и не прочь разодрать каждого, кто подойдет слишком близко.        Просто потому что Дементьев и подчинение (как и хорошие манеры) — несовместимы от слова совсем. Он явно был не в восторге от нее, как своей учительницы, которую должен «слушаться» и уважать.        Вот только Абрамова не собиралась спрашивать, устраивало это его или нет. Потому что:        — Дементьев, если тебе что-то там не нравится в моем преподавании, встань и выйди! — все-таки не выдержав, зло вспылила она, когда он в очередной раз колко со своего места особенно обидно и грубо при всех указал ей на ошибку в написанной формуле.        Это уже было фактическое оскорбление от него. Проигнорировать такое она не могла.        У всего есть свой предел!        Да и ошибку, к слову, она допустила в этот раз пустячную, не влияющую на общий смысл. Букву она неправильно, видите ли, написала, не в ту сторону закорючку! Простая придирка — ради придирки. И так каждый божий раз с ним.        Как же это ее бесило.         — Не много ли берете на себя для простой практикантки? — мгновенно холодно одернул ее Дементьев. — Вы не имеете права меня выгонять. Не в своей бывшей богадельне уроки ведете. И поэтому, если вам что-то не нравится, Дарья Григорьевна, терпите или уходите.        И, ради всего святого, —  это уже слишком!        У Абрамовой полный тремор рук от этого презрительного «терпите или уходите», сказанного ей с неизменной язвительной усмешкой. Сердце забилось в груди, как ненормальное, щеки ошпарило жаром.        Она бы и ушла. Она бы и вообще никогда не преподавала в этом проклятом образцово-показательном 11 «А» классе, если бы заранее знала, что здесь учатся совсем не дети, а…        Абрамова, встретившись с насмешливо режуще-колющим взглядом Дементьева, что сверкал ирреальной зеленью по радужкам, зло про себя закончила:        «черти!»        Вернее, «черт» здесь только один-единственный. И он же —  полный грубиян и хам с аддикцией к унижению других.        — Решайте сейчас задачи до звонка, — прошипела классу Абрамова, бросая проклятущий электронный стилус от интерактивной доски на свой стол, а затем, круто развернувшись и сделав пару быстрых шагов, громко хлопнула за собой дверью лаборантской.        — Вы — не педагог, вы —  какая-то шутка, — пронеслось ей по касательной следом в спину. 666        — Ну, что вы, Дарья Григорьевна, не нужно так расстраиваться, — уже в учительской успокаивал ее Лев Николаевич, ставя на стол перед ней кружку с дымящимся чаем из липы и лимона собственного приготовления. — Со всеми бывают плохие дни.        Только вот у нее этот «плохой» день нескончаемо продолжался уже больше недели, и заканчиваться явно не собирался.        Даша аккуратно отпила горячий ароматный напиток из кружки и тихо пробормотала:        — Спасибо. Очень вкусно.        Лев Николаевич был уже преклонного возраста учителем русского языка и литературы в этой гимназии. И единственным мягким и понимающим человеком во всем преподавательском коллективе этого «образцового» физико-математического («гадюшника»!) образовательного учреждения. Он с самого первого ее дня преподавания в этих стенах отнесся к Абрамовой с невероятной теплотой и радушием, неизменно угощал ее в учительской свежим чаем с разными вкусами, успокаивал и подбадривал в особо сложные дни.        Всем остальным учителям на новую, совсем испуганную адаптирующуюся практикантку в этой гимназии было чуть более, чем полностью плевать.        — Какой класс вас так сегодня довел? — участливо спросил Лев Николаевич, садясь напротив Абрамовой за большой общий овальный стол и раскрывая очередную тетрадь для проверки сочинений. — Интересно даже. Обычно дети тут очень прилежные и послушные.        Даша апатично выдохнула:        — Одиннадцатый «А». И ученики там в целом хорошие, но вот один из них…        — Это с кем из одиннадцатого «А» проблемы вдруг? — перебивая ее на полуслове, язвительно поинтересовалась Ярослава Викторовна, что едва лишь заслышав в одном предложении названия «лучшего» класса и критику, вмиг оторвалась от своих дел и цепко посмотрела на Абрамову, по спине которой тут же прокатился холодок.        Эта женщина с невероятно строгим стальным взглядом под тонкими стеклышками очков (что наводила жуть и на простых учителей) и короткой стрижкой  была учительницей математики в этой гимназии, но только в «А» классах. То есть — только у «лучших» из «лучших».         — С Дементьевым, — смотря ей прямо в глаза, процедила Даша.        Ярослава Викторовна громко фыркнула:        — С Дементьевым?! Да не может этого быть! Это мой лучший ученик за все время преподавания! — проговорила она с такой восторженной гордостью, будто говорила не про своего ученика, а про родного сына. — А преподаю я, голубушка, больше, чем вы живете, и знаю, о чем говорю. Он, не побоюсь этого слова, гениален! Абсолютно гениален! Далеко пойдет.        Да, гениальный — и с этим не поспоришь, только вот в дополнение к этому еще невыносимый грубиян и полное хамло.        Следом женщина пренебрежительно окинула практикантку перед ней долгим изучающим взглядом:        — Голубушка, а то, что лично у вас с ним проблемы, и он вас не воспринимает на уроках, говорит лишь только о вашей несостоятельности, как педагога, — высокомерно отчеканила математичка онемевшей и подобравшейся на месте от такой наглости Абрамовой. — Но я вас за это не виню. Выше головы не прыгнуть. Это Петрюк в уме повредился! Потому что это же надо было додуматься, после Грановского учителем физики в этот класс засунуть простую практикантку только что из педа! Вы вообще видели их расписание, и кто там ведет уроки помимо вас? Это просто курам на смех…        Ярослава Викторовна снова фыркнула, и, раздраженно покачав головой, стала собирать свои вещи.        И Абрамова отчего-то и слова не смогла ей против сказать, да и что тут можно было возразить, если, и правда, все прочие педагоги там были, как минимум, кандидатами наук с многолетним стажем преподавания и многочисленными наградами.        У Даши вообще от этой учительницы математики до сих пор мурашки.        Именно она, в первые дни Абрамовой в этой гимназии, громко окликнула ее, беспечно стоящую в коридоре и читающую методичку, спутав с ученицей, и достаточно грубо и хлестко начала отчитывать:        — Так, ты! — грубо гаркнула женщина, и это презрительное «ты» адресовалось именно Абрамовой, так как в коридоре больше никого в этот момент не было.        Даша пораженно оторвалась от чтения и недоуменно уставилась на стремительно приближающуюся к ней учительницу. Абрамова окончила школу четыре года назад и уже совершенно отвыкла от того, что к ней кто-то может так обращаться.        И отчего-то ей на какое-то мгновение даже стало иррацианально страшно. Будто и правда, она была все еще школьницей, что в чем-то сильно провинилась и ее имели право за это «отчитать».        — Звонок был десять минут назад. Почему ты не на уроке? Где школьная форма? Почему волосы не собраны? Из какого ты класса? — и, не давая ей даже слово вставить, женщина едко предположила: — Дай-ка угадаю, из десятого «Д»? Только там таких бестолочей держат.        Абрамова глупо моргнула и, наконец, «отвиснув» от первоначального шока, с отчетливой металлической ноткой в голосе ощерилась:        — Не угадали. Я вообще не ученица.        Но на непрошибаемом строгом лице женщины от этой информации не дернулась ни одна мышца; она лишь, фыркнув, развернулась, и уходя, через плечо пренебрежительно бросила, будто самой себе:        — Понаберут сразу с педов всяких…        И поэтому Абрамовой совсем ни разу не удивительно, отчего любимым учеником этой невероятно суровой и надменной учительницы являлся именно Дементьев. Они оба, как с одной и той же отмороженной яблони под названием  «высокомерные снобы», с нездоровой аддикцией к оскорблению других.        Даша проводила ее взглядом. И как только за ней закрылась дверь, встала на ноги, отложив в сторону кружку с чаем.        Все же стало крайне интересно, что там с этим лучшим классом.        Влекомая любопытством, она подошла к стенду с расписаниями уроков. Абрамова тяжело сглотнула, когда ее глаза пробежались по расписанию одиннадцатого «А» класса, «лучших из лучших» в этой гимназии.        Это было откровенно слишком!..        Мало того, что уроки у них начинались в восемь утра, а кончались, как правило, за семь вечера, что явно было совсем незаконно! Но и это было меньшим из зол…        Она сама в свое время училась в физико-математическом классе, но даже ее пробрала дрожь, когда она увидела в расписании сразу четыре вида разной математики. Тут не было привычных для нее алгебры и геометрии. В расписании тут стояли: просто математика, математический анализ, теоретические основы математики и дискретная математика. Три вида физики: просто физика, теоретические основы физики, и начало квантовой физики. Не говоря уже о нескольких видах информатики и программирования.        Просто не верилось. Она видела такое впервые в жизни.        — Вы нарушаете СанПиН, — громко возмутилась на всю учительскую Абрамова. — Нельзя ставить больше семи уроков в день!       — Дарья Григорьевна, никто ничего и не нарушает, — неприятно и липко улыбнулась ей через стол учительница по географии, листавшая стопку каких-то отчетов. — Официально у нас и есть эти семь уроков. А дальше все в ведомостях стоит неофициально, как дополнительные занятия. У нас тут — гимназия с самыми высокими показателями по городу, понимаете? Это не дается просто так.        Странно. Вроде говорила она, но Абрамова на уровне осознанной галлюцинации слышала в этот момент голос Петрюка. Просто один в один, особенно эта их общая важно-высокомерная подача!        — А еще у нас тут есть несколько кабинетов психологов. Очень хороших профессионалов, — с другого конца стола назидательно протянул Лев Николаевич, отрываясь от проверки тетрадей перед собой. — В других школах вы столько не найдете. А знаете почему? А потому что и нервных срывов у наших учащихся достаточно от таких нагрузок. Да вот только беда, что учета по школам психологического состояния учеников не ведется, а жаль… Потому что что-то мне подсказывает, что по городу и там у нас были бы самые высокие показатели, правда, по нервным срывам.        Учительница по географии лишь фыркнула, переворачивая страницу в отчете.        Лев Николаевич же печально улыбнулся растерянной Абрамовой, по-прежнему стоявшей у расписания, и, прежде чем снова склониться над проверкой сочинений, грустно подметил:        — Высокие показатели — это, конечно, хорошо. Но это не должно быть определяющим в обучении. И мне радостно, что молодые специалисты меня в этом поддерживают.        Губы Абрамовой дрогнули в легкой ответной улыбке, и только она хотела выразить согласие, как белоснежно-стеклянная дверь учительской неожиданно рывком широко распахнувшись, громко стукнулась о косяк.        Все присутствующие в этот момент в комнате синхронно повернули голову на звук.        На пороге учительской стояла дрожащая, невероятно бледная и утирающая ладонью катящиеся слезы по щекам, учительница истории, на которую все учителя уставились, как на восьмое чудо света.        — Я так больше не могу! — яростно заявила она сразу всем. — Этот класс меня доконает!        Ответом ей было единогласное изумленное молчание. В самом углу, правда, какая-то совсем уже старая-старая преподавательница, перекрестившись, перепугано выдохнула: «о, Господи!».        — Опять десятый «Д»? — первая справившаяся со ступором от такого неожиданного появления, участливо спросила ее учительница по географии.        — Да! — лихорадочно блестя влажными глазами, кивнула историчка, проходя вперед и с силой бросая классный журнал на общий стол. — Я не знаю, что делать с этой Лапиной! Знаете, как она при всех меня только что назвала? Это безобразие! Она назвала меня фашисткой сукой! Сорвала урок! Это уже ни в какие ворота! Я буду жаловаться директору! Пусть ее исключают! Это уже такая наглость!        — Дорогая моя, я все, конечно, понимаю. Но сейчас уже не то время. Никого в наши дни уже нельзя исключить из школ. Тем более, ты же знаешь, кто у нее дядя… — многозначительно протянула ей географичка, снова склоняясь над своими записями.        — Это самая худшая ученица на моей памяти! Раньше таких взашей гнали из приличных учебных заведений!        Та самая старушка с угла учительской согласно закивала болванчиком:        — Да-да, таких не держали в мое время.        — Я вам больше скажу! Вы вообще знаете, какие слухи про нее ходят среди других учеников?! А я вам сейчас расскажу!..        Абрамова, со стороны наблюдая за всё продолжающей распаляться учительницей по истории, даже испытала странное чувство аморального облегчения от того, что хоть какой-то ученик может быть еще хуже, чем Дементьев.        Справедливости ради, он хотя бы не переходил черту и «сукой» ее не называл, да и вообще, до откровенных оскорблений еще не опускался (кроме самого первого раза и сказанного ей «идиотка» за то, что она случайно в него врезалась, но она тогда и не преподавала в его классе). И спасибо уже на том, что хотя бы сейчас он ее так не называл. В этот-то век «детской» вседозволенности с учителями.        Раньше Даша думала, что только ей одной в этих стенах так «повезло» с проблемным учеником. 666        Начало апреля в Москве выдалось невероятно солнечным, пропитанным теплом и душком первой продирающейся зелени сквозь стремительно тающий на улицах лед и снег.        Лучшая физико-математическая гимназия же существовала в извечно «идеальном», светло-бежевом, белом, кубическом и стеклянном.        Абрамова в это раннее утро в своем ярко-зеленом пиджачке (у нее вообще много ярких вещей) в этих «бесцветных» стенах по-прежнему смотрелась неуместно-ярким пятном. Никто, даже из молодых учителей, не позволял себе больше таких ярких цветов в одежде (как, собственно, и носить на работу джинсы). Только она. Даже если не брать в расчет то, что она всего лишь практикантка, — она все равно сюда не вписывалась никак.        Да и не особо хотела этого — если уж быть честной.        Даша здесь временная практикантка, которой осталось отработать (протерпеть) всего два весенних месяца. И ноги ее здесь никогда больше не будет!        На сегодня у нее было запланировано сразу две контрольные работы в двух разных классах.        В методичке, по которой она вела все свои уроки, ее предшественник в конце темы про «кристаллические решетки» с множеством вариантов контрольных работ на закрепление материала, вывел несколько невероятно сложных задач с интересной личной пометкой: «если останется время в конце учебного года, отвести один урок на их решение, чтобы показать что такие в принципе существуют, и на примере показать, как их можно решать».        Одного короткого взгляда на эти «задачи» ей хватило, чтобы покрыться холодным потом. Это был какой-то недосягаемый уровень в физике.        Следом же неожиданная идея пришла к Абрамовой раньше, чем она успела ее до конца обдумать.        Уже в учительской в это солнечное утро для всех остальных учеников 11 «А» она распечатала на листочках привычную плановую контрольную работу по пройденной теме. А для Дементьева же, в единичном варианте, распечатала свою «особую» контрольную, состоящую из трех тех «сложных» задачек, от которых ее бросало в дрожь.        Как для особо «гениального» и «особенного».        Даша понимала, насколько то, что она решила сделать, было непедагогичным, мелочным и просто некрасивым, но все же…        Речь шла не о ком-то там, а именно о Дементьеве. Прямо-таки идеальном и ни разу не ошибающемся гениальном чертовом «мудаке» Дементьеве. Спесь с которого нужно было бы, по-хорошему, сбить кому-нибудь еще давно.        И Абрамова совсем не была против быть в этом деле первопроходцем.        Она так хотела увидеть на его всегда таком самодовольном уверенном холенном лице, в кои-то веке, растерянность, непонимание, озадаченность, да даже злость и раздражение — хоть что-то, кроме его непробиваемого гонора! Лишь бы пошатнуть эту пугающую ауру идеальности и высокомерной самоуверенности.        «О, как неловко получилось: идеальному/гениальному мальчику (что почти на две головы выше ее) дали задания, с которым он не может справиться!».        И он это признает: что не может чего-то решить. Что не такой уж он и идеальный/гениальный! Это должно было сбить с него эту надменную спесь.        Внутри от этого осознания у нее все почти пело.        И как иронично, что именно сегодня был день дурака.        Уже сидя на уроке у 11 «А» класса за своим залитым солнечным светом учительским столом, Абрамова в руках, между делом, мяла листок с тем вариантом и задачами, которые должна была выдать изначально. Подстраховалась, чтобы на его возможную претензию сказать, что выдала этот вариант по ошибке. И чтобы потом обязательно добавить с мстительной ехидцой: а вот, дескать, и правильный вариант, забирай и решай, раз уж мозгов не хватает решить, что посложнее.        Абрамова это почти предвкушала, но…        Когда ему выдали листок с задачами, Дементьев лениво и деланно скучающе проскользил взглядом по своему варианту. А затем уголок его рта дернулся в намеке на улыбку, которая становилась все шире и отчетливей по мере полного изучения данных ему задач.        «Веселись-веселись!», — злорадно думала наблюдающая за ним краем глаз, Даша. — «Мы еще посмотрим, кто из нас последний в итоге посмеется, когда ты ни черта не сможешь решить!».        Сейчас до него это должно, конечно, дойти, и усмешка (такая вот защитная реакция у этого психа на форс-мажоры) должна смениться озадаченностью или злостью, но…        Но на его лице, в этих холодных выверенных идеальных чертах, не проступило и тени на нелепую растерянность или раздражение. Лишь привычная для него откровенная высокомерная насмешка.        Его, казалось, это всё лишь страшно забавляло.        Дементьев неожиданно поднял на нее взгляд. Абрамова тяжело сглотнула. В его ирреальных, неестественно-зеленых радужках глаз, отчетливо плясали смешинки и что-то вызывающее, почти как принятый им вызов от нее.        Будто он сходу сразу понял, чего она хотела этим добиться.        Неприятная морозная дрожь прошлась по всему ее телу, и она отвела от него взгляд.        — Не тяните время и приступайте к решению, — обратилась Абрамова к остальному классу.        Следом кабинет окутала привычная сосредоточенная тишина. Наполненная тихим скрежетом ручек по бумаге и шорохом переворачиваемых страниц.        Одна лишь она замерла на своем месте в сильнейшем недоумении.        Потому что, выдавая Дементьеву этот лист с заданиями, Даша ожидала от него закономерного праведного возмущения, недовольства, замешательства. Даже того, что он раздраженно швырнет ей на стол свою контрольную работу и грубо потребует нормальный вариант.        Но вот только совсем не его полного молчания. Не того, что он ни слова ей не сказав, молча станет решать эти задачи…        Да и по всей видимости, с решением задач такого уровня у него и не было проблем. Дементьев сейчас писал в своей тетради все также самоуверенно быстро, и не было в нем ни тени сомнения или замешательства.        «Что ты такое?», — снова панически подумала Абрамова, а следом себя грубо одернула.        Просто знала, что он это все равно не решит, и за этой его показной ублюдошной «самоуверенностью» лишь подростковая бравада. И при проверке его тетради она на следующий урок все равно собьет с него спесь, когда окажется, что все решено неправильно. 666        Когда прозвенел звонок, и ученики стали по одному сдавать тетради и, коротко роняя ей «до свидания», выходить из кабинета, Дементьев намеренно подошел к ее столу самым последним.        Даша прекрасно видела, что он перестал писать в тетради, закрыв ее, за пять минут до звонка, и просто после специально ждал на своем месте, пока все выйдут.        И когда они остались в классе вдвоем, Абрамова намеренно не смотрела на Дементьева, что, встав из-за своей парты, издевательски неспешно теперь подходил к ее столу.        Даша немигающе вперилась взглядом в столешницу, отчего-то странно волнуясь. Пальцы привычно подрагивали. Перед глазами расплывались черные точки. Ей было страшно. Не знала, чего от него сейчас ожидать.        Внутри нее все сжалось в невыносимом напряжении почти до хруста, и она даже дышать перестала, когда Дементьев положил перед ней свою тетрадь.        И именно положил. Впервые за все время аккуратно положил, а не пренебрежительно швырнул, как обычно делал.        — До завтра, Дарья Григорьевна, — насмешливо протянул он ей, прежде чем выйти. — С нетерпением жду нашего следующего урока.        Она же громко выдохнула, когда за ним закрылась дверь.        Просто ожидала худшего. С ним она всегда ожидала только всего самого худшего.