Видения Гедеона

Триггерное предупреждение: Упоминания о шрамах и смерти. В этой главе у Такемичи был экзистенциальный кризис, потому что он был и у меня.       Он начал с малого, с крохотной пылинки на ветру, а затем все разом - росло и охватывало все, что было вокруг него. Все, что он только мог найти. Все, в чем он мог бы высечь свою память и обрести покой. Он следовал за Дракеном во время вечерних вылазок в круглосуточные магазины, чтобы купить Майки дораяки. Для Такемичи это была странная практика, ведь свежие дораяки можно было купить в парке почти за полцены, а для того, кто сетовал на нехватку денег, Такемичи не понимал, почему Дракен настаивал на покупке в магазине. Видимо, у Майки была тяга к фабричному. Что-то в искусственной сладости и горьком послевкусии заставляло его чувствовать себя более ностальгически, по-домашнему. И пока он гулял с Дракеном, задавая вопросы, на которые уже знал все ответы, то понял, что снова научиться дружить - не такая уж страшная задача, как ему казалось вначале. Он не совсем понимал, почему его сердце рвалось наружу, просачиваясь сквозь грудь, руки, глаза, проскальзывая сквозь трещины кожи. Такемичи тянулся к нему, отчаянно, до боли желая поделиться этим всепоглощающим потоком любви. Ради жизней всех, кого он знал, и ради самого себя. Однако он понял, что любовь - это больно. Как и сама жизнь, она быстротечна, сладка на пике и горька в послевкусии. Возможно, именно поэтому Майки предпочел искусственный вкус оригиналу. Возможно, он напоминал ему о том, как быстротечна услада - слишком мало, и она становится сладкой, слишком много, и она горчит. Напоминание о том, как кратковременно счастье. Золотой час. Эти несколько минут красоты перед заходом солнца. И как все прекрасное, человек пытается поймать его, чтобы оно длилось дольше. Фотографировать, рисовать, писать - все это в попытке увековечить. И все же... это никогда не будет по-настоящему тем же, никогда не будет так же прекрасно, как жизнь в тот момент. Вот почему Майки предпочел искусственные мгновения? Те, которые никогда не передадут истинного вкуса дораяки? Возможно, Майки верил, что если научится любить то, что фактически всего лишь копия, то перестанет тосковать по прекрасному? И разве Такемичи не был таким же? Почему он любил, несмотря на то, что мог многое потерять? Ведь от прекрасного ему неизбежно придется отказаться - и многое придется оставить позади. Зачем любить, если он знал, что это оставит после себя только печаль - горькое послевкусие. ∞ "Итак... каков план?" Такемичи моргнул. "Я не знал, что есть... план". "Ты умираешь", - прямо заявил Кисаки, без угрызений совести, без пощады. Не осталось слащавых слов, способных подсластить то, что они оба и так знали. "Я... я бы не сказал, что умираю..." "Ты испаряешься. Гребаная сублимация в атмосферу, как пуф!" Кисаки разжал сцепленные руки.. "Мы должны удерживать тебя... твердым, да?" Такемичи кивнул, брови нахмурились от неуверенности. Попробовать, но как? Как он остановит время, чтобы оно не неслось вперед? Как он мог бы остановить столь... могущественную силу? Которая им не подвластна. Как бы они ни старались, каким бы умным ни был Кисаки, время - это не то, что им по силам. Жизнь и смерть - оба неизбежны, равно как и мимолетны, ибо жизнь влечет за собой смерть, а смерть ведет к жизни. Одно невозможно без другого. Нельзя выбрать что-то одно и считать, что можно отказаться от второго. Но Кисаки... Кисаки казался пылким, и впервые Такемичи подумал, что тот хотел спасти жизнь, а не отнять ее. "Итак... ты готов попробовать?" спросил Кисаки, что было весьма неожиданно. Кисаки спросил, а не просто сделал. Это противоречило всему, чем был Кисаки - импульсивность и чистая ярость. Холодный, расчетливый, не обращающий внимания на других. "Да", - ответил Такемичи, слабо улыбнувшись. Он знал... скорее чувствовал в глубине души, что ничего не выйдет. Несмотря на это, он будет потакать Кисаки еще некоторое время. Если не для того, чтобы спастись самому, то чтобы провести еще немного времени с человеком, которого он когда-то считал врагом. "Думаю, да". "Блядь, я знал, что растение сработает". "Я-" "Ни слова, Мичи, ни слова, блядь." "...Мичи?" "Иди нахуй." "..." ∞ Согласно теории Кисаки, исчезновение его предметов было просто следствием того, что о них забыли. Поэтому... "-Ты будешь существовать, но только если они вспомнят твою версию из предыдущих временных линий. Только если они вспомнят тебя". "Но мы рассказали Казуторе, что произошло", - возразил Такемичи, не совсем понимая, почему он так упорно противился и нервничает из-за этой теории. Не так давно он страстно желал, чтобы его помнили. Теперь же, боялся, что его будут знать как мальчишку, которым он был до сегодняшнего дня. И какая разница, знали ли они его из другой временной линии или нет? Он просто такой, какой есть. Он не Такемичи из прошлого. Он не Такемичи из будущего. Он просто... есть. Разве он не Такемичи, если он не герой? Или если он не пожертвовал своей жизнью ради какой-то более значимой цели? Разве он не Такемичи - жаждущий любить и быть любимым. "Да, но он не помнит тебя", - объяснил Кисаки, слова звучали нетерпеливо и натянуто. "Он поверил нам..." "Верить и помнить - две разные вещи". Такемичи глубоко вздохнул, стараясь не дать волю мыслям. "Значит, ты хочешь сказать, что если мы заставим его вспомнить... мои вещи перестанут исчезать?" "Ты, да", - поправил Кисаки. "Я не... я все еще не понимаю, как это будет работать..." "То, что помнят, существует". Какая странная фраза. Определять себя в зависимости от того, какого мнения о нем придерживаются другие. Неужели именно их восприятие определяет его истинное "я"? Их воспоминания? Их эмоции создали то, чем Такемичи был, есть и будет всегда? Кисаки считал, что Такемичи найдет свое место в этой временной линии, только если все о нем вспомнят... но разве не его жажда признания сделала его невидимкой? Его отчаянное желание быть нужным. Но он понял, что только тогда, когда он больше не пытался отчаянно угодить другим, он стал стараться нравиться самому себе. Лишь после того, как он отстранился от всех, кто его окружал, он наконец-то смог сосредоточиться на поиске себя - своей собственной ценности. И пусть даже он считал свою жизнь бессмысленной, абсолютно никчемной - он все равно существовал. Он все еще жил. ∞ Кисаки сказал, что они вновь соберутся через неделю. До тех пор Такемичи должен был придумать, какое воспоминание они могли бы воссоздать - желательно не связанное с насилием.       "Ты сказал, что Майки тебя вспомнил?"       "Ну, не совсем. Он был уверен, что знал меня, но фактически... не узнал, если так можно выразиться".       "Было ли что-то, сказанное тобою, что напомнило ему о тебе?"       "Да."       Такемичи отругал его как брат. Была надежда, что, возможно, воссоздав определенные моменты, они смогут заставить их узнать Такемичи. Вызвать у них ощущение, что это уже случалось раньше, типа дежавю. Однако, оставшись наедине со своими мыслями и рассуждениями, он не мог вспомнить конкретный момент. Он помнил небольшие проблески, вспышки, исчезающие во всплесках шепота и воспоминаний. Его разум был словно затуманен - словно он шел через туман, теряясь с каждым поворотом. Думай. Думай. Думай. И он думал... вернее, пытался. Он вспомнил, как встретил Казутору на том грязном старом вокзале, как ел пирог под уличным фонарем. Он помнил, как был зол, так зол, и полон ярости, которая, по его мнению, могла бы соперничать с яростью Кисаки - но... он не мог понять, почему. Он вспомнил следы от пуль, усеивающие его тело, подобно звездам в созвездии, и задумался, какие из них принадлежали Майки, а какие - Кисаки. Он задумался, не принадлежала ли одна из них ему самому. И чем больше он старался, тем больше убеждался, что не мог вспомнить, не мог связать эмоции с воспоминаниями. Казалось, что двери в его сознании закрывались и блокировались, и в груди образовалась странная пустота - напоминание о чем-то потерянном. Он чувствовал себя отрешенным, как будто все его существо начало распадаться на части, рушиться...       -Осколок...       ...Осколок...       ...за осколком. Он гадал, останется ли он самим собой в конце всего этого. Хватит ли оставшихся частиц, чтобы понять, кто он есть. ∞ "Крутой у тебя шрам. Никогда бы не подумал, что такой плакса, как ты, умеет драться". "Что?" "Твоя рука", - указал Баджи. Такемичи опустил взгляд вниз, слегка смущенный вертикальной меткой, проходящей вдоль ладони. Он перевернул руку и отметил, что шрам проходил насквозь, выступая с обеих сторон, словно в него что-то вонзили. И все же он казался ему чужим - след, о котором он не помнил. Как будто его собственное тело стало для него загадкой, полной трещин и дыр, каждая со своей историей. Историей, которую Такемичи больше не мог рассказать. Откуда у него это? Он не мог забыть о такой ране. Он не мог... "Так откуда она у тебя?" Откуда... "Я не знаю", - прошептал он сам себе, проводя пальцем по шраму, пытаясь понять его глубину и изломы. ∞ Когда-то его тумбочку украшала рамка для фотографии. Она была белой, со старым ржавым полотнищем из дерева - или, скорее, ее покрасили, чтобы она выглядела именно так. И все же, несмотря на то, что она стояла рядом с его кроватью, где он засыпал, глядя на рамку... он не мог вспомнить, что же в ней было. Или она всегда была пустой? Была ли в ней фотография кого-то важного для него? Помнил ли о нем тот человек? ∞ Такемичи потерял пару ботинок. Во время поисков он понял, что не может вспомнить, какого они были цвета. ∞ "Кстати, у нас украли коврик", - сказал ему Казутора, когда они ужинали. "Коврик?" "Да, знаешь, типа "добро пожаловать домой" перед дверью". "О." Он не знал, что у них вообще был такой. На мгновение воцарилась тишина, а когда он поднял голову, то увидел, что Казутора пристально на него смотрел, нахмурив брови, с беспокойством в глазах. Такемичи проглотил зародившуюся внутри него тревогу и нервно хихикнул. "Мы всегда можем купить новый". ∞ "Тора, помнишь, я спросил тебя, задумывался ли ты когда-нибудь о том, что случилось в других временных линиях?" "Я уже говорил тебе... не стоит. Ты не обязан мне это рассказывать". "Нет... нет... что, если я не могу", - попытался он, яростно тряся головой, слова захлебывались и связывались в комок. "Все в порядке", - слышал он шепот Казуторы, но все не так. Не в порядке. "Что, если я хочу. Что, если я хочу рассказать тебе все, каждую историю, каждый разговор, каждое гребаное мгновение - но я не могу". Казутора замер, глядя на него теми же расширенными глазами, не совсем понимая, что пытался сказать Такемичи. Даже сам Такемичи не понимал. Но было... было чувство. В нем рос леденящий душу ужас, и он слишком хорошо знал это ощущение. Чувство потери. Предчувствие того, что что-то не так, что что-то будет утеряно, и он ничего не в силах сделать, чтобы этому помешать. " Что, если я не могу", - повторял он, отчаянно и неистово. Он ничего не мог сделать. ∞ "Ничего не изменится", - в итоге признался Такемичи Кисаки. "Все исчезнет. Вчера я потерял свои ботинки". Он указал на свои ноги, показывая кроссовки, которые были ему велики на два размера. Это была одна из старых пар Казуторы. Он взял их без спроса - и нет... это была не кража, он просто одолжил их на некоторое время. Кисаки лишь бросил на него взгляд, полный отвращения, словно не понимая, как Такемичи умудрился продраться сквозь дождь и дойти до парка в обуви, которая спадала при каждом шаге. И хотя Такемичи никогда бы не признался в этом, он снял их по дороге и поспешно надел лишь тогда, когда вдалеке показался Кисаки. "Хватит нести чушь, все будет хорошо... осталось лишь заставить их вспомнить..." "- Но ты же вспомнил, Кисаки." "Что?" "Ты вспомнил обо мне", - повторил он, глубоко вздохнув. "Если бы дело было только в том, что они забыли меня, тогда разве твоих воспоминаний не было бы достаточно, чтобы меня удержать?" "Ты..." Кисаки запнулся, глаза расширились, а затем сузились в гневе. Он выглядел преданным. "Ты обещал мне, что попытаешься!" Дождь россыпью капель стучал вокруг них, в тишине он звучал мелодично - своеобразный ритм. Такемичи опустил глаза вниз, наблюдая, как волнами расползаются вокруг них лужи, и от каждой капли шла рябь. Он мягко улыбнулся, чувствуя, как одежда начала прилипать к телу. "Я думаю, это уже не имеет значения". Кисаки подавился от смеха, истерически хихикая, проводя рукой по лицу и волосам. "И скажи на милость, почему же, блядь, нет? Мы... мы говорили об этом, придурок. Мы, мать твою, обсуждали это!" Такемичи не мог сказать, заплакал ли он, но его глаза казались очень горячими. Несмотря на это, он старался изо всех сил. Старался держаться мужественно и дышать. Дышать и наслаждаться каждым вдохом, пока он мог. Пока он все еще жив. "Я не сбегаю, я просто... я... я забываю", - выдохнул он, слова звучали мягко и тихо сквозь проливной дождь. И он подумал, что это было немного иронично, то, как его слова уносились прочь, смываемые течением и ветром. Кисаки не ответил. Он смотрел, а в его глазах было... беспокойство, и Такемичи почувствовал необходимость продолжить. "Я любил Хину. Каждый раз, когда я приходил к ней домой с синяками и перебитыми костями, зная, что проиграл драку и убежал как трус, она... она улыбалась мне и говорила, что защитит меня", - он снова опустил взгляд, позволяя дождю смыть все эмоции. Пусть дождь превратится в слезы. "Ты вступил в банду, потому что думал, что если сможешь защитить ее, стать сильнее, то начнешь ей нравиться". "Зачем ты мне это говоришь?" "Ты думал, что я ей нравлюсь, потому что я сильный... но на самом деле, честно говоря, я был каким-то жалким..." "Я знаю." "Я знаю, что любил ее, но я не могу... я даже не могу вспомнить, как она выглядит. У меня в голове есть... смутный образ, но она... она исчезает, и я... я не могу вспомнить", - всхлипывал Такемичи, его сердце отяжелело любовью, которую он не знал, как проявить. Ему так много нужно было отдать, но некому. "Я не могу вспомнить". "Ты... ты просто запутался", - вздрогнул Кисаки. "Такое бывает, потеря памяти - нормальное явление при посттравматическом стрессовом расстройстве..." "Нет... нет, нет, это не так, это... это... я..." Такемичи покачал головой. "Ты ошибся... это не из-за этого, это не..." "Ты можешь просто сказать это?!" Если бы день был более тихим, возможно, голос Кисаки звучал бы громче, страшнее, пугающе. Но под дождем он звучал хрупко. Так же, как и его собственный, и Такемичи подумал, что... возможно, это самое близкое их подобие дружбы. "Мои вещи исчезают не потому, что остальные забыли меня. Это я... это результат того, что я забыл их". Кисаки замешкался, нахмурил брови и изогнул губы в полном негодования взгляде. "Нет, нет, ты не знаешь, ты говоришь о..." "Та картина, которая пропала, я понятия не имею, что на ней было и откуда она у меня вообще взялась. Я потерял свою обувь и не могу вспомнить, какого она была цвета, а еще у меня есть шрамы, а я понятия не имею, как они появились и от кого... Я... я забываю себя". "Стоп!" крикнул Кисаки, в это мгновение он стал похож на ребенка. "Ты не можешь!" "Я... у меня нет вариантов..." "Нет, мы можем, мы можем справиться с этим... Я объясню тебе все еще раз, все, что я знаю. Я запишу это, чтобы ты помнил, просто... просто не..." Не забывай меня. Такемичи не совсем понимал, почему Кисаки это так волновало. Разве так не лучше? Не зависеть от ненависти другого. Жить с осознанием того, что он снова мог начать все сначала - исправить все ошибки прошлого. Жить без чувства вины. Вот только, даже несмотря на проливной дождь, он видел в его глазах слезы. Опухшие красные глаза. Такемичи видел себя в их отражении, и ему казалось, что он смог понять. Страх. Это такое простое чувство, которое Такемичи знал слишком хорошо. Страх остаться в одиночестве. Снова остаться одному. "Прости", - прошептал Такемичи. "Нет! Нет... не прекращай! Мы можем... мы сможем все это решить, так что просто заткнись... заткнись..." "Кисаки. Мне жаль." Он извинился, потому что это все, что он мог сделать, чтобы остановить слезы, разбитое сердце, боль, которую видел. Любовь, подумал Такемичи, это своего рода проклятие. Все те эмоции выплескивались в крошечные проблески гнева и боли. Столько боли... и все это ради любви к одному человеку. " ЗАКРОЙ РОТ!" Он потянулся было вперёд, чтобы обнять Кисаки, но тот лишь отмахнулся от него слабым толчком. "Заткнись... просто... просто, блядь..." Кисаки бессвязно ругался, сыпля проклятиями и бессильными оскорблениями, надеясь, что это всего лишь один большой продуманный розыгрыш. Что Такемичи просто мстит ему за все те ужасные вещи, которые он сделал. "Ты уже насмеялся, можешь прекращать". "Хоть мое время и коротко, я благодарен за это". "Пошел ты, мне не нужна твоя жалость". "Это не жалость", - объяснил Такемичи, широко улыбаясь, и, несмотря на окружающий их холод, он чувствовал себя немного теплее. Знал, что его будут оплакивать - скучать. И как бы эгоистично это ни звучало, он почувствовал странное умиротворение. "Я благодарен, что встретил тебя. Несмотря на наши разногласия в прошлом, я рад... я рад, что мы смогли стать друзьями хоть раз". "Ты не вспомнишь..." пробормотал Кисаки, голос слабый и подавленный. "Я все равно буду помнить тебя в этой временной линии, я буду помнить тебя как друга". "Я ненавижу тебя", - выдохнул Кисаки, но слова прозвучали с трудом. Их разговоры всегда были неловкими, с аномально долгими паузами молчания и полусерьезными оскорблениями, но Такемичи не был против такого общения, и если это не дружба, то он не знал, чем еще это можно назвать. Пройти путь от попыток убить друг друга до стремлений спасти - пожалуй, ни у кого не было более значительного роста, чем у Кисаки, которому не дали роскоши второго шанса или чистого листа, чтобы начать все с начала. "Я думаю, в конце жизни... мы должны отпустить, - начал он, - может быть, поэтому я и забываю. Я отпускаю". "Почему ты? Почему это непременно должен быть ты?" " А почему бы и нет?" Какое-то время Такемичи сомневался в своем несчастье, но он так долго размышлял, что никогда не пытался по достоинству ценить все, что ему было дано. "Я уже получил свой второй шанс. Теперь твоя очередь... кроме того, кто знает... возможно, я все-таки еще здесь, пока еще не, знаешь... пуф. Возможно, исчезнут лишь мои воспоминания о других временных линиях". Кисаки не ответил. Это было маловероятно - раз все остальные его вещи исчезли, то вряд ли он не исчезнет и сам. Они оба знали об этом, но, пожалуй, легче принять то, что осталось невысказанным. Тогда они могли обмануть себя, притворившись, что у них с самого начала был шанс. Что еще не все потеряно. И, видимо, это было не так. Возможно, и правда был небольшой шанс, что он останется, но он не хотел тратить силы на поиски ответа. В оставшееся ему время он просто хотел жить, как жил бы любой мальчишка его возраста. Глупый, наивный и влюблённый. "Это странно, но я чувствую, как мой разум постепенно ухудшается... Как будто мое сознание - это огромный коридор с открытыми дверьми, а сейчас ощущение, словно двери стали закрываться одна за другой, а ключа у меня нет", - объяснил он. "Давай... давай сделаем несколько хороших воспоминаний, Кисаки. Заполним утраченные новыми. Кроме того, мне кажется, ты начинаешь нравиться Казуторе". Кисаки приподнял бровь. "Ты хочешь... чтобы мы с Тигрбоем стали друзьями?" "А разве вы еще не подружились?" "Я манипулировал им, чтобы он зарезал своего лучшего друга", - возмутился Кисаки. "Дела минувших дней", - рассмеялся Такемичи. " Пусть прошлое останется в прошлом". И вскоре, как и гнев Кисаки, дождь стих, и Такемичи заметил, что атмосфера вокруг них изменилась. Он чувствовал себя менее обремененным, и ему стало интересно, испытывал ли Кисаки то же самое. Такемичи никогда не думал, что Кисаки и он когда-нибудь доверятся друг другу со слезами на глазах и сердцами на краях рукавов, но в конце концов он простил его. Возможно, в прошлых временных линиях у Такемичи не хватило бы сил простить Кисаки. Но между Кисаки и Майки было не так уж много разницы. Эти двое - как две стороны одной медали. Полны ярости. Полны боли, и способны любить только посредством насилия. Если он смог простить Майки, то вполне логично простить и Кисаки. Возможно, это эгоистично с его стороны - просить о том, чтобы снова стать друзьями, будь то Майки или Кисаки. Зная, что разлука друзей куда тяжелее, чем незнакомцев или врагов. Возможно, в конце он пожалеет об этом решении - будет умолять о дополнительном времени, когда увидит боль и печаль в их глазах. Но он понял, что у него больше не осталось сил ненавидеть. Он устал постоянно злиться, и в конце концов его переполняла любовь. Это был вопрос, который он часто задавал себе. Зачем любить, если он знал, что это оставит после себя только печаль? Зачем любить, если он знал, что это мимолетно? Но на самом деле, какая разница, когда эта любовь, которую он хранил, уйдет, сгинет, пока не переродится снова, в непрерывном цикле жизни и смерти. Реинкарнация в ее чистейшем виде. И наконец, Такемичи понял - загадку любви. Ведь любовь - это не древняя, старая сущность. Это ребенок, наивный, глупый и озорной. Она идет туда, куда ей вздумается, не обращая внимания на последствия. Какое-то время Такемичи проклинал то, что называл любовью. Но горе, принесенное ею, боль и муки, которые она создавала, - это лишь малая часть гораздо большего целого. И он надеялся, что когда сделает свой последний вздох, его руки будут согреты любовью. Будет ли это со слезами радости или печали, он решил, что это не имеет значения. Если в конце его жизни будет царить печаль, он не станет проклинать судьбу. Ведь это все та же любовь. Безоговорочная, пусть и в своей безжалостности.