Видения Гедеона

      Детство Кисаки - это не та глава, которую он читает вслух. Это тихая, торжественная история, которая начинается со звуков дождя и маленького пианино. Он тих, как дитя. И если и говорит, то лишь кончиками пальцев, танцуя вальс на старой клавиатуре в такт дождю, который стучит по стеклу. В нем он - гроза и летнее небо. Крещендо и кротчет. Дирижер и игрок. Он чувствует себя хозяином положения, каждая нота продумана и выверена согласно ритму. Он манипулирует струнами, нотами, пока они не зазвучат в его такт. В ответ он требует тех же усилий. Кисаки растет в одиночестве и познает любовь через фортепиано, и, как ноты на листе, он находит, что легко может читать других. Как и музыка, люди передают эмоции, будь то по тому, как они пьют кофе, как выдерживают взгляд, по морщинам на лице. Он учится читать все это. Он играет на фортепиано, потому что не знает других способов общаться. Он постиг язык музыки прежде, чем научился разговаривать с собственными родителями, которые, несмотря на свое богатство, были убиты горем и так же пусты, как и деньги, которые прожигали. Его отец - алкоголик, хотя внешне так никогда не казалось. Потому что алкоголь - это стильно, когда ты богат, и паршиво, когда ты беден. В конце концов, важна внешность. И несмотря на хлипкую простыню, которую родители накинули, пытаясь оградить его от своих споров, Кисаки видел всю трагедию вокруг себя. Видел ее в тот день, когда его мать в последний раз уходила из дома. Видел, когда отец вернулся домой в тот же вечер, спотыкаясь и путаясь в словах вины и полусерьезных извинениях. Одна алкогольная ночь отца превращается в две. А потом в три... Это моя последняя рюмка, Те... тта... не волнуйся... Люди легко лгут. Лжи легко научиться. А Кисаки, окруженный горем и страданиями, вынужден демонстрировать нетрагичность. Когда он играет, ноты тихие и нежные. В его сознании царит хаос - необузданный и истощенный, и он чувствует необходимость выразить ярость своего рассудка через фортепиано и шум дождя. Он играет и играет, направляя свою ненависть, свой гнев, свою ярость в поток мелодий, которые имеют смысл. Он пытается заполнить все пустые места в доме спокойствием. Пианино звучит безмятежно, поэтому он притворяется, что в доме царит мир. Его отец пьет, а Кисаки хорошо это скрывает. Он превращается в маленького и прячется в своей комнате, пока отец не потеряет сознание. Затем проводит ночь, очищая пол в гостиной от желчи, спиртного и сигарет. Складывает бутылки в запирающийся шкаф, с глаз долой - из сердца вон. Потому что если он их не видит, то может притвориться, что их больше не существует. Его преподаватель по фортепиано однажды сказал ему, что музыка должна отражать душу человека. Но душа Кисаки была уродливой, гнилой дрянью. Она кричала, извивалась, переворачивалась и пожирала сама себя. Музыка должна быть эстетичной по своей сути. Музыка ценится не за уродство, а за красоту, и Кисаки считал, что если он будет играть все, что красиво, то сможет игнорировать все, что в нем. Его сердце пусто, а разум бушует. Сердце - сложная для понимания вещь, которую ему не посчастливилось понять... создать. Он не хотел навсегда остаться лжецом. Надеялся, что однажды красота, которую он пытается отразить, сама собой сформируется и заполнит пустое пространство в его сердце. Он познал человеческий разум и пытался познать сердце. Я любил твою мать, Тетта... Я любил ее так сильно... Он задался вопросом, действительно ли сердце - любовь. ∞ Его мать вернулась домой в последний раз, чтобы забрать последние вещи. Кисаки среди них не оказалось. ∞ 'Тупая сука!' - кричал его отец, швыряя бутылку в стену. 'Я любил тебя!' Кисаки убирал стекло с пола той ночью, не обращая внимания на то, что оно царапало кончики его пальцев, и размышляя, является ли сердце насилием. Возможно, это и то, и другое. Насилие, Кисаки знает прекрасно. Любовь, пытается он понять. ∞ Хината ворвалась в его жизнь, с горящими глазами и горделиво выпяченной грудью, и сказала ему, что он удивительный. Слабое, ничтожное существо в его груди затрепетало, впервые вдохнув жизнь. ∞ "Растение", - пробормотал Кисаки, глядя на маленький суккулент, лежащий в его ладони. Он попросил кошку, а взамен получил суккулент. 'Ухаживай за ним хорошо', - прошептала его мать. Если ты сумеешь заботиться об этом, я обещаю подарить тебе кошку к концу года". Он поливал бедняжку каждый день, следил за тем, чтобы корни растения были живы, и дал себе слово никогда не допускать, чтобы прошел хоть один день, когда суккулент оставался сухим. Несмотря на это. Несмотря на все усилия, планы, которые он вложил в свое растение, оно погибло к концу месяца. Его мать никогда не задерживалась надолго, чтобы выполнить свое обещание, но он полагал, что уже не осталось никаких обещаний, которые можно было бы выполнить. Суккулент умер - искалеченный и увядший в горшке, переполненном водой. Чего же ему не хватало? Разве он недостаточно поливал его? Недостаточно заботился о нем? Было слишком мало... Слишком много? Возможно, если бы Кисаки заботился о нем лучше, его мать не оставила бы его. ∞ Кисаки любит, в меру своего понимания, всем, что у него есть. Навязчиво. Чрезмерно. Компульсивно. Он относится к любви как к всепоглощающей силе. Он вкладывает свой разум, свою чертову душу в то, что его сердце сочло необходимым. Его любовь бушует, как гроза, дождь, ливень. Она сурова и временами холодна - но никогда не полусердечна. Никогда не поверхностна (не как Такемичи). И после бури и разрушений, которые создает его любовь, наступает странная тишина. Небо помнит, сердце успокаивается, но его одолевает грусть. Тяжелая пустота. Потому что Кисаки отдал все, что мог отдать, и некому было забрать и отблагодарить. В своей неудаче он развил чувство неуверенности в себе. Неуверенности. Возможно, проблема была не в его методике, а в самом Кисаки. ∞ Он притворялся, что он сильнее. Умнее, чем на самом деле. Изменил внешность, чтобы подражать преступникам. Множество пирсингов, крашеные волосы и мешковатая одежда. Страх, который он чувствовал, скрывал за маской. Прятал неуверенность в себе, как бутылки с алкоголем отца. Сердце, считал он, честная штука, а Кисаки был не таким, как все. Возможно, именно поэтому Кисаки считал себя чужим в собственном теле - смотрел вниз на марионетку, которой он стал, маску собственного изготовления. Каждое слово, улыбка и выражение лица были отточены, доведены до совершенства, пока не стали такими же инстинктивными, как дыхание. Ложь давалась ему легко. Это было своего рода искусство, такое же сложное, как игра на фортепиано. Он плел паутину, стараясь не накладывать друг на друга ложь, которая не подходила, другое оставлял на потом, но никогда не забывал, и по мере того, как его паутина становилась все больше, Кисаки оказался в самом ее центре. Паутина - его тонкое творение. Он хорошо скрыл ее, но выстроил так, чтобы она была крепкой, способной поймать любую муху, которая грозила бы положить конец всему этому. И он стоял в центре. Все нити, вся ложь, все пути вели к нему. Хозяину. Создателю этой... мерзости. Человеческие сердца, как он выяснил, не похожи на фортепиано. Они не отыгрывают ритм, которым он их подпитывает. Он может трогать струны сердца, может планировать каждое движение, каждое слово... и все же сердце - это не то, что он может предугадать. Не то, что он может контролировать, и временами он чувствует себя беспомощным. Чувствовал себя беспомощным, когда Такемичи удалось спасти Баджи. Сумел остановить Дракена от ножевого ранения. Сумел спасти всех. Сумел склонить Хинату на свою сторону. Он чувствовал себя бессильным перед Такемичи, который, несмотря на свою полусерьезную любовь к Хинате, сумел овладеть сердцем. ∞ "Почему?" - наконец спросил он. "Что почему ?" спросила Хината, поворачиваясь к нему лицом. "Почему ты меня не любишь ? Я отдаю тебе все. Я люблю тебя всем, что у меня есть, так почему же этого недостаточно?" Его голос дрожал, потому что он не понимал. " Потому что это слишком много? Я... я задыхаюсь?". Она сделала паузу, широко раскрыв глаза. В отличие от него, Хината - честный человек. Держит сердце на краю рукава. Не прячется за маской и выдает свои мысли прямо в глаза. "Ты не любишь слишком сильно, Кисаки. Твоя проблема в том, что ты любишь слишком мало". "Что?" - выдохнул он в недоумении. Потому что что, черт возьми, это должно было значить? "Ты не умеешь любить и ждешь любви в ответ. Ты относишься к ней, как к чему-то, что можно передать", - безжалостно заявила она. " В любви нет ожиданий, и поэтому ее нельзя передать. Ее нельзя заставить или вынудить. Ты меня не любишь ". "Я люблю!" Попытался он снова, чувствуя, что его решимость слаба, но ведь сердце Кисаки всегда было слабым. "Ты была... ты была добра ко мне". "Доброта - это не любовь. Это просто порядочность. Это не одно и то же". "Это... это из-за Ханагаки?" - выдохнул он, чувствуя, как заслезились глаза и сжалась грудь. "Почему... почему ты выбираешь его, а не меня?! Почему он. Что у него есть такого, чего нет у меня..." "А... кто такой Ханагаки?" - спросила она, наклонив голову в сторону. Кисаки моргнул. Один раз. Дважды. Немного ошарашен. "Черт. Ты действительно вынуждаешь меня?" "Прости?" "Такемичи?" - попытался он, чувствуя, как в нем снова засела неловкость. "Твой... парень?" Хината издала нервный смешок, почесав голову. "У меня нет парня. Ты же знаешь это Кисаки". "Слушай, я понимаю, что ты пытаешься успокоить меня и все такое, но... "Я думаю, что ты неправильно все понял, Кисаки. Не знаю, откуда ты это узнал, но я не знаю никого по имени Така... Такемичи?" Она произнесла это имя мягко, но не с нежностью и не с тоской. Кисаки начал сомневаться в своей реальности. ∞ "Шуджи". "Хм..." Кисаки поднял голову, чтобы посмотреть тому в глаза. Но не смог, потому что Ханма откинулся на спинку стула, закрыл глаза и уже дремал. Он выглядел усталым, и Кисаки был не уверен, что у него когда-нибудь было время, чтобы по-настоящему понять Ханму или позаботиться о нем. Несмотря ни на что, Ханма последовал за ним без раздумий, без оглядки. Он не задался вопросом о намерениях Кисаки, почти как будто он и так их знал. Ханма отдавал и отдавал, но никогда не просил ничего взамен. Кисаки подумывал о том, чтобы расспросить Ханму о Ханагаки. Но пока пусть он спит. Почему? Он не уверен. Может быть, потому, что Ханма выглядел более усталым, чем обычно. А может, дело в том, что он выглядел умиротворенным. Лицо без безумной ухмылки и закрытые глаза. А может быть, дело было в словах Хинаты, повторяющихся в его голове, словно в проигрывателе. ’Ты не умеешь любить и ждешь любви в ответ.’ Почему Ханма не просил ничего взамен? ∞ От Ханагаки все еще не осталось и следа. Временами Кисаки сомневался в собственном разуме. Его мозг бегал по кругу, пытаясь разложить мысли и воспоминания на части, на разные временные отрезки. Ему казалось, что он играет в игру с самим собой. Пытается перехитрить себя, пытаясь понять, что он сделал, или хотя бы предположить, что могло произойти. Потому что все, что он знал - это эта временная линия, все, что он знал - это Такемичи из этой линии, но он изо всех сил пытался вспомнить. Пытался вспомнить свои первые намерения, свои планы, и все способы, которые могли пойти не так, все пути, по которым они могли пойти правильно, их так много. Так много возможностей. Он не мог сказать, какие из них были реальными. Он даже не знал, был ли он жив во всех из них, но, зная себя, он не позволил бы себе умереть так просто. Возможно, ему стоит просто пойти к Ханагаки и выяснить все самому, но даже он не настолько отчаян, ведь они не были друзьями. Он не заботился о Ханагаки. Ему безразличны его героические выходки, но он не мог выбросить плаксу из головы. И он не знал, как реагировать, если вдруг обнаружит, что Ханагаки был лишь плодом его воображения. Хината даже не вспомнила о Такемичи и все равно отвергла Кисаки, так почему же Кисаки ненавидел Такемичи. Почему он его ненавидел? Это несправедливо. Потому что он так долго ненавидел, ненавидел и пытался убрать Ханагаки из головоломки, пока не понял, что все это уже не имеет значения. Потому что Хината отвергает его каждый раз. Каждый. Каждый раз. Каждый раз. И он задался вопросом, сколько временных линий Такемичи испоганил, чтобы в итоге оказаться полностью забытым и просто... перестать быть. ∞ Он подумал, что, возможно, Томан скрывал Такемичи. Возможно, они знали о Кисаки. Знали о прыжках Такемичи во времени, потому что, конечно, никто не считал нормальным для мальчика прыгать под каждый нож, который он видит. А если они не знали Такемичи, то какую реальность помнили? Кто на этот раз брал на себя нож? Кто принимал каждую пулю? Поэтому Кисаки сделал то, что сделал бы любой здравомыслящий человек, и побежал к Томану. На дворе раннее утро, и, оглядываясь назад, он действительно должен был ожидать удара от Кейсуке. Он как раз прервал собрание банды, с трудом поднимаясь по лестнице, дыша сбивчиво и судорожно. Сердце колотилось в груди, и казалось, что оно вот-вот вырвется из ребер. Он не совсем понимал, когда начал действовать импульсивно, а не стратегически. Был не уверен, почему начал следовать своей интуиции больше, чем разуму. Возможно, это потому, что он был не уверен, что то, что он помнил, реально. Воспоминания начали смешиваться со снами, и он не мог утверждать, что произошло. И он нашел единственный способ не дать своему разуму разорваться на части - это просто принимать вещи такими, какие они есть, и не сомневаться в их существовании. Такемичи был реален. Кисаки решил, что не будет сомневаться в этом. Потому что была причина, по которой Хината отвергла Кисаки. Причина, по которой Кисаки все еще не стал лидером Томана. Причина, по которой Баджи был жив. Причина, по которой Кисаки еще не стал убийцей. Он не забудет это так легко. А если он не сможет вспомнить, то будет просто работать в обратном направлении, отталкиваясь от того, что знает сейчас, пока не перепишет прошлое. Щека болела, а ладони упирались в шершавый асфальт. Несмотря на это, он чувствовал себя живым. Его сердце казалось более сильным, менее слабым. Оно не разлеталось при признаках опасности, и он снова оказался на ногах. " Такемичи", - выдохнул он, очутившись перед лидером Томана. Сано Манджиро. "Где он?" Манджиро с любопытством наклонился вперед, глаза темные и тусклые, не совсем соответствующие детской ухмылке, которую он изобразил на своем лице. "Что еще за Такемичи?" Маска, которую он носил, треснула, и Кисаки бросился мимо группы, с широко раскрытыми глазами и бьющимся в бешеном ритме сердцем, которого он никогда раньше не чувствовал. Они не помнили Такемичи - они не знали. Так кто же это был? Кто виноват в том, что Хината не любила его? Кто виноват в том, что Кисаки потерпел неудачу. Кто виноват во всех его недостатках и ошибках? Кисаки подумал, что впервые позволил своей марионетке испытать страх. ∞ Конечно же, виноват Такемичи. Потому что перед ним стоял плакса ( живой и пыхтящий... существующий), те же дурацкие слезы и краска для волос цвета мочи. Кисаки никак не мог забыть кого-то столь раздражающего... "Т-ты помнишь меня..." прошептал Такемичи, и Кисаки заметил его сцепленные в кулак руки. Гнев или беспокойство? Он не мог определить. Когда это стало так трудно понимать Такемичи? "Конечно", - солгал он - частично. Он не помнил Такемичи, знал только его версию в этой временной линии, или, как он предполагал, в этой временной линии. Остальное он разгадал. "Ты сделал каждую из моих временных линий чертовски несчастной". А Такемичи смеется, закрыв глаза, из глубины которых текли слезы. "Боже, это просто пиздец". Возможно, это первое, с чем они оба согласились. ∞ Кисаки застонал, потирая виски, чтобы избавиться от головной боли, в которую превратился Кадзутора Ханемия. Такемичи должен был выгнать его с того самого момента, как Кисаки появился здесь, потому что теперь ему придется пройти через трудности объяснения, почему Кисаки не пришел, чтобы убить их. "Сколько раз я блядь должен объяснять..." ∞ Разговор был бы проще, если бы рядом не было Тигрбоя. Тогда никому из них не пришлось бы тратить силы на то, чтобы объяснить Казуторе о прыжках во времени, не выглядя при этом сумасшедшими. Проблема заключалась в том, что Казутора был тугодумом и все еще не мог понять, как Такемичи смог отправиться в прошлое. И почему никто его не помнил. Тем не менее, этот разговор не был направлен на то, чтобы убедить Казутору. Это был разговор между Кисаки и Такемичи. Две стороны одной медали. Но Кисаки даже не знал, с чего начать. Черт, он даже не знал, зачем он здесь, о чем спрашивать, и что он вообще должен чувствовать? Жалость? Гнев? Ненависть? Как он должен вести себя в этом сценарии? Он ожидал, что эта встреча будет такой же жестокой, как и все их общение. А вместо этого - неловкое молчание. Возникло ощущение, что никто из них не знал друг друга. "Зачем ты здесь?" спросил наконец Такемичи, нарушив молчание. "Ты помнишь меня... но что с того?" Он не знал. Не уверен, почему он здесь. Все, что он хорошо помнил, - это мрачный взгляд Манджиро, прилив адреналина и страха. Затем он оказался перед квартирой Такемичи - той самой, в которую он месяцами отказывался заходить, боясь, что сходит с ума. Что Такемичи был не более чем выдумкой, но Такемичи был реален. А Кисаки до сих пор не знал, почему он здесь. Боже, он, наверное, выглядит глупо. "Ты здесь, чтобы позлорадствовать? Потому что если да, то, пожалуйста, заканчивай с этим". Такемичи звучал побежденным, и Кисаки не знал, как реагировать. "Я весь во внимании!" "Просто чтобы ты знал, я тоже ни хрена не рад этому". "Ах да, пожалуйста, расскажи мне, как я в очередной раз разрушил твою жизнь! Расскажи мне еще раз, что это все моя вина". "Я-" начал Кисаки, но тут же потерял дар речи. Зачем он пришел сюда? Почему он... "О..." закончил за него Такемичи, все еще с горечью в глазах, но выглядя более усталым. Будто он уже знал, почему. "Хината снова тебя отвергла?" Откуда, блядь, он узнал? И снова? Его отвергали уже не раз - боги. Он надеялся, что провалится под землю и та спасет его от смущения, которое он сейчас испытывал. Уголком глаза он увидел, как Кадзутора поджал губы и неловко пошевелился, словно услышал какой-то секрет, который ему не следовало знать. Кисаки не хотел бы ничего другого, кроме как пристрелить его на месте. Кисаки сделал глубокий вдох, чувствуя необходимость еще раз объяснить им, что он здесь не для того, чтобы кого-то убить. "Я здесь не для того, чтобы убить тебя". Казутора хмыкнул. "Да, конечно". Кисаки мог только смотреть на него, потому что какого хрена? Он говорил с Такемичи, а не с Казуторой. Он обернулся, чтобы посмотреть на Такемичи, который уже прижал пальцы к вискам. "Я также не собираюсь убивать Хинату". Ответа не последовало, и Кисаки почувствовал себя слегка оскорбленным. Неужели они думали, что он какой-то безмозглый маньяк-убийца, ищущий малейшую причину, чтобы убить человека? "Вы мне не верите", - выдохнул Кисаки. "Я... я действительно не верю", - признался Ханагаки, разочарованно нахмурив брови. "Почему?!" "Ну, я даже не знаю", - воскликнул Ханагаки, вскидывая руки, как будто это самый глупый вопрос, который он слышал, а Кисаки не глуп. "Может быть, потому что ты убивал моих друзей! Неоднократно!" "Ну да, а вон тот гребаный тигренок зарезал того здоровенного грубияна и обвинил в этом Майки, но ты же не хочешь об этом говорить?". "Что я сделал?" спохватился Казутора, поднимая голову с колен. "Это другое!" крикнул Ханагаки. "Погоди..." вклинился Казутора. "...мы можем вернуться к той части, где я кого-то зарезал..." "Заткнись, Тигренок!" прохрипел Кисаки. "Дело не в тебе!" "Не говори с ним так!" "Да пошел ты, Ханагаки! Я буду говорить с ним, как захочу". "Боже, как я тебя ненавижу!" возмутился Ханагаки, сжимая руки в кулаки. "Ты так... бесишь! Не могу поверить, что я на мгновение обрадовался, увидев тебя! "А ты чертов лицемер, Ханагаки. Подожди..." Кисаки сделал паузу, пытаясь осознать, в чем только что признался Ханагаки. "...ты был рад меня видеть?" "Я-" "Это очень странно, Ханагаки. Я сделаю вид, что ты этого не говорил..." Они были врагами, черт возьми. И Кисаки, судя по всему, неоднократно пытался убить Ханагаки. "-... ради нас обоих."