Видения Гедеона

      " Итак... у тебя депрессия, да". "Что?" Ханагаки выглядел растерянным, словно не понимал. Как будто он не видел то, что увидел Казутора, едва переступив порог квартиры. "Депрессия", - медленно повторил он - осторожно. "У тебя она есть, да?" "Нет! Нет, конечно, нет!" - слегка посмеиваясь, он пытался осмыслить то, что ему говорили. То ли это от его не слишком скрываемого беспокойства, то ли это была просто попытка убедить себя в обратном, Казутора был не до конца уверен. "Нет", - повторил Ханагаки, сверкнув глазами, и Казутора умолк. Он говорил так уверенно, что Казутора ему почти поверил. Почти. "Ты достоин восхищения", - сказал Ханагаки, но Казутора не сделал ничего, что могло бы привести к такому выводу. Только признал себя трусом и преступником. И все же Ханагаки произнес эти слова с такой решимостью и искренностью, что это успокаивало. Ложь на мгновение стала отрывом от реальности, и Казутора не мог понять, кого Ханагаки пытается обмануть. За те несколько часов, что он знал Ханагаки, он понял, что ему легко верить, легко доверять его словам. Почти слишком легко, но Казутора знал, что лучше не попадаться в такую ловушку. Дать ложную надежду и сказать, что он чего-то стоит, да еще от незнакомца. Ханагаки был хорошим лжецом, заключил он. Он сумел обмануть и себя, и всех окружающих. ∞ Этой ночью он спал у Ханагаки и видел сны о Шиничиро. ∞ Смерть была концом истории Шиничиро и стала началом истории Казуторы. Баджи говорил ему простить себя, потому что он чувствовал себя виноватым, и каким-то образом, по этой логике, это делало его достойным прощения. Чувство вины сделало его достойным прощения. Для него это не имело смысла, и хотя Казутора никогда бы не признался в этом вслух, он был не очень хорошим человеком. Он не испытывал никаких сомнений отнимая жизнь у другого человека, и почувствовал страх только в тот момент, когда понял, что отнятая им жизнь была жизнью брата Майки. В тот момент, как он узнал, что предал того, кого любил. Казутора, рожденный в трагедии, научился подражать ей. Он познал насилие, боль, слезы и печаль. Он узнал, что любовь - это преданность. 'Ты на моей стороне?' - спросила его мать. ‘Не может быть и то, и другое.‘ Ты должен выбрать одно". Он узнал, что легко предать тех, кого любишь. Он видел, как его отец предал мать, и, словно подражая ему, он предал Майки, предал Баджи, предал Шиничиро, предал Томан... В каком-то смысле он считал себя хуже своего отца, потому что, хотя его отец любил причинять боль, он никогда не лишал жизни. Казутора задался вопросом, где он научился подражать смерти. В своих снах он держал в руках кусачки. Тяжелые, но, несмотря на это, он размахивал оружием, как топором. Он не знал, хотел ли он убивать или нет, но полагал, что желание не так уж важно, потому что Шиничиро мертв. Мертв и лежит, прижавшись к бетонному полу, а Казутора чувствует, что не может дышать. Он мертв. Он мертв. Он мертв...", - повторял он про себя, не совсем понимая, что произошло. Там была кровь - много крови. Ему хотелось съежиться, свернуться калачиком, зажать ладонями уши и сжимать их до тех пор, пока не удастся вырваться из реальности, в которой он застрял, потому что кто-то умер, и он не знал, кто в этом виноват. Это его вина, это его вина, это его - это вина Майки... Майки виноват... Он закрыл глаза, отгоняя ужасное зрелище, а когда вновь открыл их, то снова оказался в квартире Ханагаки. Темно, на него накинуто одеяло, а Шиничиро - нет... Ханагаки свернулся калачиком на полу в гостиной рядом с диваном. На мгновение сон как будто начал смешиваться с реальностью, и Казутора не мог отделаться от мысли, насколько Ханагаки похож на Шиничиро. Это нервировало. Со спины они выглядели одинаково, и если бы не медленное вздымание его груди, свидетельствующее о дыхании, и не выцветающая желтая краска, Казутора мог бы подумать, что он все еще спал. Во сне он убивал Шиничиро, снова и снова, и боялся, что скоро на полу будет лежать не Шиничиро, а Ханагаки. Потому что существовала неоспоримая истина. Уклад судьбы. Закономерность его жизни - в которой кошмары стали реальностью. Имитация превращается в принятие. И Казутора, некогда подражатель, стал творцом трагедии, вновь оставив после себя лишь печаль для всех, кого любил. ∞ Казутора приходил, а потом уходил. Но больше не оставался на ночь. Он не думал, что сможет выдержать Шиничиро Ханагаки, лежащего на земле, обмякшего и свернувшегося калачиком в шаге от смерти. Он не ел больше, чем ему предлагали, но Ханагаки заботился о том, чтобы кормить его количеством еды, достаточным для трех человек. Он также не очень много говорил, но считал, что Ханагаки говорил достаточно для них обоих: он бредил и бредил, а затем пускался в серию полусерьезных извинений. Казутора довольствовался тем, что просто был рядом, находя некоторое облегчение в том, что Ханагаки жив. Он не совсем понимал, почему его так волновала жизнь парня, которого он даже не знал. Мальчика, чье имя он отказывался называть. Может быть, дело было в том, что он так похож на Шиничиро. Может быть, дело было в том, что он смотрел так, словно они были знакомы уже давно. А может быть, дело было в его глазах, глубоких, как море, хранящих секреты и тайны, которые Казутора, возможно, никогда не сможет постичь. Честно говоря, это жутко. Ханагаки - жуткий. Когда он смотрел, иногда казалось, что он видел не Казутору, а совершенно другого человека. В иных случаях он вздрагивал от одного только брошенного на него взгляда, и Казутора задавался вопросом, знал ли Ханагаки о его кровавом прошлом. Но Казутора возвращался, снова, снова и снова. Они не были друзьями, но и не были чужими. Возможно, они оба эгоисты. Ханагаки страдал от одиночества, а Казутора - ну, это был секрет, в котором ни одному из них не нужно было сознаться. Тем не менее, Такемичи никогда не спрашивал, почему Казутора возвращался, а Казутора никогда не объяснял. ∞ Это было неожиданно. Перемена в Ханагаки. Ханагаки - вещь хрупкая. Легко взвинчивается и настолько эмоционален, что Казутора иногда думал, что он притворяется. В целом, он слаб. Дряблые руки, впалые глаза. Слабый и плакса. Он плачет у кассы, заикается, когда кто-то говорит ему "хорошего дня", будто это самое приятное, что кто-то говорил ему за долгое время. Плачет каждый раз, когда Казутора приходит помочь привести его дом в порядок. Плачет, когда Казутора показывает ему фотографию Баджи и Чифую. Его глаза светлеют и затуманиваются, пальцы проводят по экрану телефона, словно он знал их всю свою жизнь. И это очень жутко, как сильно Ханагаки, казалось бы, заботился о вещах и людях, которых он даже не должен был знать. Несмотря на это, Казутора отбросил все тревожные сигналы в сторону, обвинив в жутком поведении Ханагаки его эмоциональное состояние. 'Это жалко.' думал Казутора, глядя на свое отражение в чужих слезах, не уверенный, говорил он о себе или о Ханагаки. Сегодня, как и в любой другой день, они сидели и ели на полу в гостиной, слушая шум дождя, стучащего по окну. Только на этот раз Ханагаки смотрел на него. Непроницаемыми и мрачными глазами. Как если бы Ханагаки смирился с чем-то, что отказывался принимать. Слезы исчезли так же быстро, как и появились, и неожиданно Ханагаки стал похож на чистый лист. Лишенный всех эмоций. Казутора не мог решить, что ненавидел больше - слезы или этот пустой, всезнающий взгляд. "Почему ты повсюду ходишь за мной?" спросил Ханагаки после минутного молчания. "Мы друзья?" Казутора в замешательстве. Он никогда раньше не слышал, чтобы тот говорил так холодно. Обычно это была смесь бессвязного бреда или невнятных извинений, но не это. Никогда. Это тревожило. Как будто Ханагаки видел что-то, чего не видел он, и от этого у Казуторы по спине бежали мурашки. Страх. Он чувствовал страх. Ханагаки откинул голову на спинку дивана и рассмеялся, смехом таким же пустым, как и его глаза. Он повернул голову и посмотрел на Казутору: темно-синие глаза, темные и тусклые, лишенные слез, которые еще недавно придавали им блеск. "Ты думаешь, что я собираюсь покончить с собой". В его голосе не чувствовался ни намек на шутку, но Ханагаки все равно улыбался. Казутора понимал, что не может сказать "нет", потому что это правда. Он боится, что однажды проснется и найдет Ханагаки истекающим кровью в ванной или его обмякшее, скрюченное тело у подножия высотки. Не нужно быть гением, чтобы понять, что Ханагаки не в порядке. Черт. Казуторе снились кошмары. "Хватит меня жалеть". 'Я не жалею', - хочет сказать Казутора. 'Я тебя не жалею '. "Ты боишься, что если я умру, моя смерть будет на твоей совести. Ты боишься, что будешь винить себя". 'Заткнись. Это неправда. Все не так!' Ханагаки улыбнулся, а Казутора больше не хочет этого видеть. 'Прекрати. Перестань так улыбаться'. "Моя жизнь - не твоя ноша". 'Не надо... пожалуйста. Не надо. Не говори этого. Не надо, пожалуйста... пожалуйста... "Я не Шиничиро." Три слова - это все, что нужно, чтобы разбить стеклянный дом, который Казутора выстроил вокруг них. Он легко бьется, и разрушается, как Казутора, который сгорбился над своей половиной, пытаясь укрепить себя в ложном чувстве безопасности. Он не мог понять, откуда Ханагаки знал о Шиничиро. Не понимал, как он разбирался в Казуторе больше, чем в себе самом. Не мог взять в толк, как Ханагаки сумел разглядеть его фальшивые улыбки и дружеские слова. Возможно, это было потому, что они оба были лжецами. Актеры, играющие в игру жизни. Возможно, именно поэтому Ханагаки так легко распознал его ложь, но Казуторе еще только предстояло постичь суть аномалии, которой был Ханагаки. Так почему... почему Ханагаки так много знает? Он уставился на пол: стыд? Вина? Отвращение к себе? Он не совсем понимал, что за тяжесть скопилась у него в желудке, но во рту остался кислый привкус, и это больно. Больно. "Ты и Майки", - услышал он слова Ханагаки. "Вы двое не такие уж разные. Я похож на Шиничиро, не так ли? Майки не переставал напоминать мне об этом каждый раз, когда мы встречались. Вот почему он называет меня Такемучи, а ты - Ханагаки. Легче притворяться, что я кто-то другой, если не использовать имя, не так ли?" "Это не..." "Ты думаешь, что можешь как-то искупить его смерть, пытаясь "спасти" меня? Потому что я похож на него?" Руки нежно обхватили его лицо, вытирая слезы, на которые, Казутора и не подозревал, что способен. "Посмотри на меня, Казутора". Он не хотел этого, но этот голос убаюкивающий, нежный и такой понимающий. Ханагаки не плакал, но его глаза напоминали Казуторе воду, и в их отражении он видел себя - разбитого и растерзанного. "Я не Шиничиро. Спасение меня не спасет тебя. Ты не сможешь покарать себя через меня. Ты не сможешь простить себя через меня". Именно в этот момент Казутора понял, насколько слабым он стал. Насколько он был уязвим. Его стеклянный дом был лишь детской попыткой быть в порядке. Кукольный домик. Он прикусил язык, чувствуя, как горят глаза и болят легкие. Слова Ханагаки были как удар в живот... и это было больно. Он задыхался, вдыхая холодный, влажный воздух в легкие, и чувствовал... Он чувствовал так много. Когда прорвалась первая слеза, остальные последовали за ней непрерывным потоком, и Казутора заплакал - с утешением, которому не позволял себе предаваться годами. Он выл и хрипел, как новорожденный ребенок, а Такемичи все это время обнимал его и прижимал к себе. Ханагаки слаб, но Казутора боялся, что если он отойдет, то все его разбитые части рассыплются, позабытые и отброшенные в сторону. Ханагаки должен его ненавидеть. Такемичи должен ненавидеть его, но тот держит его так, словно любит. Будто он нужен. "Прости. Прости меня", - всхлипывает он в плечо Такемичи. "Такемичи, прости меня... пожалуйста... я..." "Шшш... все хорошо. Все хорошо. Все будет хорошо..." ∞ Он не знал, когда они в конце концов заснули, но это случилось посреди жалких извинений и невысказанного чувства вины. Возможно, именно это чувствовал Такемичи, постоянно извиняясь за то, о чем Казутора не знал. Тем не менее, это было неловко. Он пообещал себе никогда больше не ночевать у Такемичи. Не после его снов о Шиничиро. Тех, в которых он не мог понять, было ли тело на земле Шиничиро или Такемичи. И вот он здесь, в объятиях человека, которого принимал за другого. Казутора не смел пошевелиться, боясь нарушить это хрупкое состояние спокойствия вокруг них. На мгновение ему показалось, что все в порядке. Он чувствовал себя немного легче, менее обремененным. Немного теплее. Он хотел спросить, откуда Такемичи знал. Интересно, не был ли он каким-нибудь сталкером, который каким-то образом сумел вычислить, что Казутора будет в это время на станции, но Такемичи едва ли мог выйти из своей квартиры, не сорвавшись. Конечно, у него не хватило бы сил следить за Казуторой, мечущимся по городу в поисках работы. 'Ты и Майки... вы двое не такие уж разные'. Говорил ли ему Майки? Они были близки, но Майки никогда не говорил о Такемичи, и если они были друзьями, неужели он мог оставить Такемичи увядать в этой квартире? Разве это нормально, что он никогда не приезжает, а телефон Такемичи никогда не звонит. "Кто ты?" - хочет спросить он. Он ничего не знал о Такемичи, но Такемичи, казалось, знал о нем все. Был ли это тщательно продуманный план мести? Он в сговоре с Майки, чтобы наказать его за то, что тот убил его брата? Нет... Такемичи утешил его прошлой ночью, а это, конечно, не включается в план мести. Конечно, враги так не поступают. И все же, каким-то образом, каким-то способом, Такемичи знал о Шиничиро. Знал о Майки. Знал о Казуторе. Несмотря на это, он не боялся укрывать убийцу в своей квартире. Его не оттолкнула мысль о том, что он кормит преступника. И Казутора задался вопросом, не глуп ли Такемичи. Невероятно всепрощающий и наивный. У него есть вопросы. Очень много вопросов. Пока что он позволит Такемичи спать и наслаждаться этим недолгим миром между ними. Потому что все было хорошо. Все будет хорошо... ДИН-ДОН Он зажмурил глаза, притворяясь, что не слышит звонка в дверь. Где-то в глубине сознания он подумал, не Майки ли это, но опять же, если бы это был Майки, он бы не стал звонить в дверь. Дверь к этому моменту была бы уже давно сломана. А Казутора все еще не уверен, откуда Такемичи знал Майки. ДИН-ДОН ДИН-ДОН ДИН-ДОН ДИН- Черт возьми. "Слезь", - услышал он бормотание Такемичи, и еще секунду задержался в объятиях, прежде чем разжать руки и скатиться с дивана. Он последовал за Такемичи, который уже направился к двери, все еще вяло и немного оцепенело. ДИН-ДОН. ДИН-ДОН. ДИН-ДОН. "Нетерпеливый мудак", - пробормотал он себе под нос, следуя за другом, как потерявшийся щенок, потому что что еще он должен был делать? В одну и ту же ночь его обзывали и утешали по поводу инцидента, о котором Такемичи ничего не должен знать. Между ними возникло неловкое пространство, но, опять же, между ними всегда было неловко. Казутора только делал вид, что не замечает этого, предпочитая молчание разговору. Он хотел получить ответы, но был не уверен, имел ли он вообще право спрашивать. Поэтому он шел следом, предоставив Такемичи задавать темп. Такемити открыл дверь, и Казутора удивился еще больше, чем раньше. Кисаки. Во всей своей кровавой славе, стоял прямо перед ними. Чертов Кисаки. Он должен быть зол. Должен уже выбить все дерьмо из человека, который пытался уговорить его зарезать Баджи, но он был слишком озадачен, чтобы думать здраво. Почему Кисаки был здесь? Он преследовал Казутору? Кисаки лишь бросил на него взгляд, а затем повернулся к Такемичи. "Нам нужно поговорить, Такемичи". "Эй, что за..." начал Казутора, готовый оттащить Кисаки подальше от этой квартиры, но замер, взглянув на Такемичи, который побледнел, глаза расширились, а по щекам непрерывным потоком потекли слезы. Его рука дрожала, когда он потянулся, чтобы схватить Кисаки, словно он был не совсем уверен, что тот существует. "Ты... ты помнишь меня?" Такемичи казался маленьким, со срывающимся голосом, настолько тихим, что Казутора его почти не слышал. "Да", - выдохнул Кисаки, с раздражением отмахнувшись от руки Такемичи. "Манила, Тандзику... все.... Или... по крайней мере, все, где я был жив". Жив? Что, черт возьми, это должно было значить - ведь "жив" означало, что Кисаки в какой-то момент был мертв. Но смерть есть смерть, и как бы Казутора ни желал обратного, Кисаки перед ним вполне себе дышал. Наступила неловкая тишина, воздух стал тяжелым и душным, Кисаки и Такемичи смотрели друг на друга, ведя молчаливый разговор, и Казутора решил, что с него, наконец, хватит. "Кто-нибудь объяснит мне, что, блядь, происходит?".