Великий подражатель

      С недавних пор у нас во дворе установилось одно негласное правило: если Вару нравилась какая-то книжка — в ближайшие сутки об этом узнавали все.       Уж я-то знаю.       Помнится, было это совсем недавно. Вару никогда не был начитанным мальчишкой. Если и брался за книгу, то по учебной надобности, а без надобности так и вовсе не трогал. Ему больше по душе была возня с лягушками, и в этом многие приравнивали его к Базарову-нигилисту. Только в отличие от господина-нигилиста, в Вару не было ни стремления к наукам, ни тяги к опытам. Зато отрицания в нём было хоть отбавляй — особенно по бытовой части. Думаю, услышал бы Базаров, с какими высокопарными речами выступает он за отрицание уборки, мытья посуды и штопанья носков — так бы в гробу перевернулся. Даром что умер.       Вспоминаю, как с открытием местной библиотеки завелась в нашем дворе «литературная» мода. Мальчишки толпой сбегались в это крохотное здание, оборудованное парой десятков стеллажей, двенадцатью стульями и прочей казённой мебелью, предоставленной столовой на правах доброго соседства. На входе в библиотеку предстояло серьёзное испытание: многих на дороге к знаниям одолевал соблазн, расползающийся по читальне сладким ароматом горячих пирожков и вишнёвого компота. Одни выдерживали стойко. С напускным равнодушием перелистывали страницы, абсолютно теряясь в содержании, и сглатывали подступившую слюну. Другие, лишний раз не церемонясь, оставляли свои книги и уходили в царство вкусных запахов, откуда возвращались с видом победителя и набитой до отказа сумкой. На осуждающий взгляд чтецов отвечали снисходительной улыбкой, мол «все мы люди грешные, с кем не бывает?»       Так, что-то я отвлёкся… В общем-то, открытие библиотеки произвело совершенный фурор, и многие тогда ни с того ни с сего ударились в чтение. Весь наш двор, в лице восьмерых мальчишек (по возрасту — старше мелочи пузатой, но недотягивающих до студента Шурика) туда наведывался, как на стадион. В скором времени литературное просвещение достигло наивысшей своей точки, так что восьмёрка светлых юношеских голов приняла решение — основать свой собственный литературный клуб. Руководителем назначили Костика — как самого старшего и ответственного. Тот раздал всем кодовые имена, вручил каждому по кислому яблоку и, раскланявшись, назначил следующую дату литературного собрания, бросив напоследок:       — Чтобы к следующему нашему собранию каждый принёс с собой книгу! Будем выбирать талисман.       О каком талисмане идёт речь, я, признаться, понял не сразу. Вару (таким кодовым именем окрестил его Костя) объяснил мне это позднее, сказав, что каждому из нас нужно выбрать себе книгу и суметь так о ней рассказать, чтобы все единогласно согласились: «Вот за таким героем мы далеко пойдём». Идти за кем бы то ни было, тем более «далеко», мне совершенно не хотелось. Да и поиск нужной книги представлялся занятием неправильным: разве не книга должна тебя выбирать?.. Я вот, например, сколько ни пытался, так и не обзавёлся своей книгой. Но если сказал Костя, значит надо думать. И мы думали — каждый по-своему. Долго, усиленно и добросовестно.       Кажется, дольше всех думал именно Вару. Филька определился довольно быстро: схватив «Капитанскую дочку» в потрёпанном издании, бегло и жадно вчитывался в первые страницы. Читал с таким жаром, будто книга вот-вот вспыхнет пламенем, точно жар-птица, и от «Капитанской дочки» не останется ни дочки, ни самого капитана. В характере Феликса было чем-то загораться. Он и сам по себе был мальчик неудержимый, словно ветер. То дует легонько, ласково, даже игриво, а то как засвистит предвестником грозы или урагана — спасайся кто может!       Но вообще, парень он был славный. Добрый такой, бесхитростный. Хороший друг, достойный ученик. Учителя на него никогда не жаловались, только азарта в нём не одобряли. Был с ним однажды такой случай: спустил невесть сколько денег какому-то французскому мальчонке, но от проигрыша не отвертелся. Понял, что сплоховал. На следующий же день пожаловал ему набор из шпаги и старой шляпы «мушкетёрского» покроя. Уж где он их взял — бог весть (может совершил набег на дедушкин чердак, да история умалчивает). Но французишка оценил подарок: немного ошеломлённый и всё такой же сдержанный, мальчишка долго выговаривал тому мер’си, стараясь подражать русскому говору, и даже поцеловал Феликсу ручку.       Вот так-то!       — Нашёл, нашёл! — в исступлении вскрикнул Филька, а мне от всего этого шума даже уши заложило. Остальные ребята взглянули на него с тихой завистью: вроде и радостно за приятеля, да не очень.       — И кого же ты себе там выбрал? Иванушку-дурачка? — проговорил Вару, но без всякой желчи. Будто всерьёз. Любил я в нём эту черту: столько неприятностей может наговорить разом, да так легко и аккуратно, что не прикопаешься. Ну прямо Печорин!       — А вот увидите! — тот отмахнулся. Скорчив Вару короткую гримасу, зажал под мышкой Пушкинский роман и поспешно удалился.       А мы продолжали думать.

***

      Ромео определился с книгой довольно скоро — вторым из нас. Видимо, они с Филькой совершали набег на одну и ту же полку, ведь в его руках был тоже Пушкинский роман. Но Ромка не был бы Ромкой, если бы ограничился одним романом. То был роман в стихах.       — Роман роман читает? — усмехнулся Вару, посылая в сторону товарища короткий взгляд, полный пристального интереса. По крайней мере, так показалось самому Ромке, и уши его тотчас зарумянились.       — Да вот… «Евгения Онегина» решил попробовать. Говорят, хорошая книжка. Классическая.       — Конгениально! — Вару махнул рукой, издав звучный щелчок. У Ромки глаза округлились, как у совы. Наверняка подумал, что Вару его бранью кроет, какой-нибудь изысканной и непонятной. Перевёл испуганный взгляд на меня — я лишь пожал плечами: а чёрт его знает.       Наверняка, по его кодовому имени вы могли подумать, что Ромке больше подошло бы что-нибудь трагическое и зарубежное, вроде «Ромео и Джульетты». Что ж, был бы такой расклад, да в то время не завезли ещё в нашу читальню столь изысканной экзотики. Но и «Евгений Онегин» прекрасно отвечал его интересам. Ромео любил только себя и места себе не находил от скуки, всё время влекло его к чему-то, отдалённому и красочному. Бабушка ему всё говорила, что когда-нибудь он перерастёт свой романтизм, возмужает, и всё это позабудется. Однако Ромка не только романтизма своего не перерос, но и в росте сильно не прибавил. Оставалось надеяться, что когда-нибудь он перестанет сутулиться за своими стихами, и тогда-то победные пара сантиметров скрасят его существование. Ну или бабку хоть порадуют. Это уж наверняка.       Однако кому, как не ему, удавалось возбуждать интерес юных особ к своей фигуре? Но и те ему были скучны, казались чересчур заурядными. Все как на одно лицо девчонки, и ни одна стихов его не понимает. Высмеивают пробу пера, что рождает такие затейливые рифмы. По правде сказать, я даже радовался, что Ромка выбрал себе именно «Онегина». Забавно будет посмотреть, как он цитирует его письмо в литературном клубе. Может, удастся подговорить Ленку, чтобы сыграла ему Татьяну. Вот то-то будет зрелище! Не просто собрание юных чтецов, а целый спектакль. По мотивам классики, между прочим.       — Ну всё, господа. Довольно, — Ромка поднялся со своего кресла, позабыв вложить между страниц закладку. Жалко мне его тогда стало: все эти стихи идут там сплошняком. Будешь нужную строчку искать — глаза выколешь. Только по лицу Ромки не скажешь, что он чем-то недоволен. Наоборот, раздут от гордости, и волосы вьются у висков как бакенбарды. Кажется, ещё чуть-чуть, и заговорит стихами:

Предвижу все: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит!

      Не знаю, что насчёт Татьяны, а вот мы глядели на него во все глаза как на нарушителя спокойствия. Взгляд всех собравшихся выражал одно и то же: уж лучше бы вы, ваше благородие, поспешили убраться. Вместе со своей книгой.       И Ромка ушёл, тряхнув кудрявой чёлкой. А мы всё продолжали думать.