Великий подражатель

      Бедняга Зонт смотрит на меня с щенячьей жалостью, будто бы я за свою жизнь не прочитал ни одной книги. Что ж, тем приятнее будет его обрадовать. Никому бы и в голову не пришло заподозрить за мной страсть к чтению, и это понятно. Не люблю я делать это напоказ, и не в моих правилах прикрывать занудство обложкой с умным названием. В этом деле у нас преуспевает Костя, и я не удивлюсь, если на следующем литературном собрании он нас до смерти замоноложит.       Признаться, трудную он нам подкинул задачку. Зонт всё сидит и пишет что-то усиленно, будто строчит летопись, периодически на меня поглядывая. Ха! Наверняка думает, что в моих руках окажется «Герой нашего времени». Я и рад бы оказаться Печориным, да партию он мне не составит. Не сойдёмся мы характерами с русским офицером, а с нигилистом и подавно. Хотя моя возня с лягушками очень нас сближает, да не того сорта отрицание во мне заложено. Знал бы меня Базаров, так и руки бы не подал. Для него я и сам как головастик — сидит себе, да квакает. Незачем ему иметь дела с такими. Ещё, чего доброго, на опыты заберёт. А там тебе и стрела в сердце, как царевне-лягушке, и песенка твоя спета.       Ну да вы не беспокойтесь за моего героя! Уж я-то сумею выбрать того, за кем вы пойдёте далеко и надолго.       Лёд тронулся, господа присяжные заседатели! Заседание продолжается.

***

      Пик нашёл свою книгу третьим. Он поднялся со своего места и тут же опустился. У нас всех разом сердце упало: определился! Чем больше ребят определялись со своей книгой, тем сильнее хотелось схватить первую попавшуюся и бежать, бежать со всех ног! Очень уж неприятно явиться на первое собрание без обещанного героя. А герои все, как назло, в книжках притаились и показываться не хотят. То ли дело Онегин — не пижонился, сразу на глаза попался, и дело с концом.       Нет… Что-то мне подсказывало, что с выбором книг всё обстоит не так-то просто. В руках Петруши книга оказалась толстенная, в замаранной тёмной обложке с вдавленными золотыми буквами. Книга-кирпич, если можно так сказать. Младшие взглянули на него с уважением: в их руках были издания поскромнее.       — Вы прямо герой труда. Вам памятник нерукотворный поставить надо! — ни с того ни с сего выпалил Вару, описав в воздухе указательным пальцем кривую.       Никто его не понял, но он, судя по всему, ничуть этим не огорчился. Пик уставился на него как на больного. Тогда-то мне удалось получше рассмотреть, что он себе выбрал.       Томик «Преступления и наказания» приютился в его руках, как уличный кот, жаждущий приручения и уютного местечка на полке рядом с камином. Я никогда не видел, чтобы книга так искусно гармонировала со своим юным читателем. Признаться, тогда я даже немного завидовал, занимаемый мыслями о том, насколько тяжко описываемое в романе преступление и сколь жестокое за него положено наказание…       — Что Вы на меня смотрите, как солдат на вошь? Обалдели от счастья, да? — спросил Вару совершенно серьёзно, исподлобья взирая на Пика.       Цитирование кого-либо доставляло ему искреннее удовольствие, отказать себе в котором он попросту не мог. Лицо Петра приняло выражение памятника, осажденного голубями: вроде и сдачи дать охота, да положение не позволяет: пускай пыжатся, пока могут, глупые птицы. И на вас своя управа найдётся.       — Попрошу вас, гражданин, очистить стул, — поторопил того Вару, бесстрастно закинув ноги на стол. В чём-то и я его поддерживал: стоять, облокотившись о расшатанный стеллаж, мне порядком надоело.       — Вот эдакая какая-нибудь глупость, — начал Пик, медленно и смачно выговаривая каждое слово, — какая-нибудь пошлейшая мелочь, весь замысел может испортить…       — Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча, — возражал Вару, с каждой минутой всё больше забавляясь их словесным поединком.       Если Пётр до сих чем-то походил на памятник, то сейчас его черты заметно оживились. Мне стало немного не по себе. Вмиг я почувствовал себя Евгением перед лицом Медного всадника из пушкинской поэмы. Может, ему бы больше подошла эта книга?.. Но он опередил мои мысли       — Тварь дрожащая! — с наигранной злобой бросил Пётр и, поднявшись с ненавистного своего места, чинно удалился.

***

      Нет, ну вы это видели? Вы посмотрите на него, каков мыслитель! Как ваша фамилия, мыслитель? Спиноза? Жан-Жак Руссо? Марк Аврелий? Ха! Ситуация становится всё интереснее. Ставки высоки, как никогда ранее. Им и невдомёк, насколько предсказуем их выбор. Петру приглянулся Раскольников — какова новость! В отличие от Зонта, я его знаю хорошенько и ничуть не удивлён.       Петру всегда претила ограниченность. Весь мир ему кажется таким необъятным и широким, а между тем за стены своей комнаты он выбирается настолько редко, что синоптики должны быть в ярости. Этакая редкость, Пик из дома вышел — завтра снег пойдёт! И хоть бы потрудился предупредить об этом заранее, а то и дворникам не поздоровится. А дачники с их капризными посадками так вообще голову оторвут.       Нет, его выбор мне однозначно по душе. Всё совпадает на раз-два, как я и предсказывал. Пусть почитает про его теорию, да лишь бы не возомнил себя Наполеоном. В остальном ему, я думаю, будет очень интересно. Кому, как не ему, желать перемен в жизни! В тихом омуте черти водятся, а тут не то что омут — целая заводь. И черти там свои, особенные.       Приятного чтения. Да смотри, дров не наруби, приятель!

***

      Осталось нас в комнате четверо. Данька с Гаврилой расселись по разным углам, как неродные. Каждый уткнулся в свою книгу. За это время и я успел присмотреть себе кое-что интересное, да всё стеснялся открывать при ребятах. Помнил, как высмеял Вару книгу-кирпич, а у меня тут не то что кирпич, а целая пирамида из кирпичей получается. Рассмотреть название его книги я не сумел, как ни изловчался. Вот и он бы не смотрел, а то к следующему литературному собранию прочитать такую кучу я точно не успею…       Гаврюшка был полностью поглощён чтением, придерживая книгу на коленях. Чуть наклонившись, я с трудом разобрал её название: «Свечечка» Юрия Казакова, рассказ про маленького мальчика Алёшу. Честно, я был немного удивлён, что Габриэль смог отыскать эту книгу. Вместе с тем я был чрезвычайно рад, что именно она попалась ему в руки. Записки любящего отца о своём маленьком сыне — вот, что точно могло ему понравиться! К тому же он сам чем-то напоминал Алёшу и мог запросто узнать в нём самого себя: такой же любопытный, открытый миру и новым познаниям, беспечный и чувствительный ребёнок.       До сих пор я вспоминаю этот рассказ с теплотой в сердце, и тогда был очень размягчён и растроган. Хотелось подойти к Гаврюше, потрепать по русым волосам, поцеловать в мягкую щёчку и оставить наедине со книгой. Но я застеснялся. И мой порыв угас так же скоро, как задутая в рассказе свечка.

***

      Сегодняшний день решительно бесконечен. За эти часы я успел исподтишка понаблюдать за каждым и выяснить для себя всё, что мне необходимо. О выборе Даньки я не особо беспокоился: на ближайшей к нему полке терпеливо дожидался своего читателя «Обломов». И то, как скоро он поборет нежелание встать, распрощавшись с мягким креслом, чтобы потянуться за книгой — всего лишь вопрос времени. Им с Ильёй Ильичом явно найдётся, о чём потолковать. Оба в равной степени энтузиасты, неподвижно деятельные.       Если объявят его нашим талисманом, так немудрено свести весь литературный клуб в Обломовку. За таким героем идти далеко не потребуется, а мне больно-то на месте не сидится. Ну-с, да как говорил Печорин: «Завязка есть! Об развязке этой комедии мы похлопочем. Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно».       И в этом я был абсолютно с ним согласен.