бойся не диких псов, а их хозяина.

такемичи от тихих слов, в воздухе застывших насмешливым вопросом, хмуриться начинает, брови к переносице заламывает, с губы нижней кожу нежную цепляет, в кровь сдирает, обдумывает что-то усиленно, глаза в раздумии распахивает невольно. пальцами негромко хрустит, перекатывается нервозно с пяток на носки, плечами в сторону ведёт, головой встряхивает задумчиво. локоны чуть влажные по сторонам прочь разлетаются, по плечам солнечный свет рассыпается, щёк вьющаяся пшеница вновь мягко касается, покачивается тихонько пышными колосьями. санзу щурится блаженно, взгляд пристальный с лидера не сводит, глазами немигающими душу его мысленно догола обнажает. в самую глубь пробраться хочет, всё самое потайное вытряхнуть, запятнанными грехом руками до сердца дотянуться, сжать в липких от горячей крови пальцах. позволят ли ему такую вольность? такемичи непозволительно великодушный, любые поползновения в свою сторону переносит со спокойствием убийственным и терпением ангельским. на плечо лёгким движением узкая ладонь вспархивает, но оседает бледной тяжестью, ощущается неподъёмным грузом, не позволяет забыться окончательно. майки — единственный человек, который всегда замечает момент, когда харучиё уплывает. замечает расширившиеся до предела зрачки, замечает расплескавшееся до самых краёв безумие, замечает нездоровый голод. угадывает интуитивно намерения, обращает на себя внимание, возвращает с самого дна. а дно засасывает яростно, стремительно, глубоко — уследить, когда именно, практически невозможно. всем, кроме манджиро. — как думаешь, его сердце уместится в моей ладони? — он слышит надломленно-восхищённый шёпот, видит болезненный блеск в глазах, ощущает лёгкий тремор тонких рук. слышит, слушает, закатывает глаза в ответ. не впервой выслушивать безумные мысли воспалённого наркотой сознания. воспалённого наркотой и слепым обожанием. майки, если честно, понимает. понимает безмолвное восхищение, понимает дикую жажду, понимает неутолимый голод. понимает готовность встать под пулевые и ножевые вместо него, понимает желание отдать жизнь, понимает раздирающую душу страсть. понимает так хорошо, что дрожь пробирает до самых кончиков пальцев при взгляде на их божество. которое прямо сейчас раздумывает над собственным грехопадением. — из-за твоих шипучек я за последние полгода проблем отхватил больше, чем за три года шестёрничества в средней школе. — у санзу колени подгибаются. спину прошивает мурашками крупными. удовольствие нездоровое в зрачках отражается. божество снизошло наркотик-фаворит назвать так же любовно, как сам санзу делает то. и это многое значит. значит. многое. да. что именно значит? что он не против шипучки? перестанет выкидывать его закладки? оставит нудные лекции о похеренном здоровье? наконец согласится попробовать? сано, сбоку пристроившись, под локоть небрежно поддерживая, последнюю мысль за обоих додумывает. ханагаки ведь всегда образцом для остальных был. на путь истинный наставлял словами убедительными, голосом нежным, слезами чистыми. слезами особенно. все, в это божество уверовавшие однажды, на колени перед ним бросаются сразу же, едва стоит слёзы кристальные увидеть. очаровываются их яркостью и трогательной чистотой. так почему сейчас решает изменить себе? — майки. — он вздрагивает. тот самый голос. мягкий, тихий, зовущий. взывающий. тот, которому покорился, сдался без боя, отдал всего себя, позволил путами цепкими обвить тело исхудалое, в самое нутро проникнуть. забота нежная, тепло приторное. такие естественные, словно действительно их заслужил. — шипучки. — просьба от приказа мало чем отличается. и всё равно дрожь крупная по загривку пробегает. майки из кармана вновь стремительно улетающего харучиё пластинку достаёт, протягивает безмолвно, касаться не смеет горячих пальцев, вглядывается пристально в эфир прозрачных глаз. ласковых, понимающих, всепрощающих. имеет ли право возразить? осадить аргументом о поступке неправильном? выкинуть эти клятые таблетки, на которые санзу прямо сейчас взглядом хищным пялится? нет. к чёрту. такемичи — он другой. его никакие наркотики не запятнают. он себе искупление на тысячу жизней вперёд уже имеет. и столько же ещё заработает. и даже больше. потому что это такемичи. их божество. ему всё дозволено. всё, что нельзя другим. всё, за что другие будут гнить в агонии в самых страшных адских котлах. всё, за что другим и сотнями праведных жизней не расплатиться. манджиро первым добровольно вызовется принять на себя все его невозможные прегрешения. его душа всё равно и гроша ломаного стоить не может. а такемичи — другой. такемичи не может осквернять свою непорочность. один лишь его сочувствующий взгляд достоин тысячи тысяч ярчайших земных драгоценностей. и душа его обязана быть белоснежно сверкающей, без царапины единой, без намёка на скверну чернющую. он за него отдаст и деньги, и людей, и сердце, и душу, и жизнь. он понимает санзу. он принимает решение харучиё разделить титул единственного короля с кем-то другим. нет, даже не так — он позволяет санзу оставаться верным своему королю, непобедимому майки, и с тем одновременно делить одну на двоих веру. веру сильнейшую, непоколебимую. веру в такемичи ханагаки. майки взглядом по стану точёному скользит, слышит шипение тающего на языке наркотика, сглатывает нервно, в санзу вцепляется неосознанно. тот к нему разворачивается, в наркотическом трипе пребывает, глаза широко распахивает, в улыбке бесконтрольной расплывается. шрамы растягиваются, вид жуткий приобретают, краснеют на полтона сильнее, выделяются ярче. харучиё не в адеквате. не осознаёт грехопадения их божества. лишь скалится восторженно, слыша растворяющуюся шипучку, и предвкушает. предвкушает, предвкушает, предвкушает. сано, признаться честно, тоже до дрожи в руках хочется. хочется увидеть такемичи во время трипа, хочется ловить его бесконтрольность, хочется почувствовать его удовольствие. хочется прикоснуться к его душе, хочется вытряхнуть самые тайные и постыдные мысли, хочется обнажить полностью невозможные пороки. пиздец. ему, в отличие от санзу, даже наркоты никакой не надо, чтобы в голове всё скосоёбилось по причине «хочу такемичи ханагаки». сознание ведь плыть тоже начинает. ненормально, нездорово, неадекватно. в их случае ведь не может быть обычно. как у других. у них всё особенно. из-за такемичи. он ведь другой. уникальный, неповторимый, нереальный. может, он просто их общая галлюцинация? или тульпа? как эта хуйня по-научному называется? манджиро, так-то, в душе не ебёт. ему никогда дела никакого не было. звучит-то ведь логично. словили очередной приход в виде ангела, спустившегося с самих небес, и больше не выходят из бесконечного трипа. лишь бы быть рядом. лишь бы иметь возможность видеть. касаться. чувствовать. мысли путаются. становятся отрывочными, хаотичными, незавершёнными. а после вовсе исчезают. потому что такемичи ханагаки, чёрт его побери, руки в стороны раскидывает и смеётся заливисто, лицо подставляя бледным лунным лучам. на пол сползает, откидывается на стоящий позади диван, нежится в неожиданном удовольствии, ухватиться за него пытается кончиками пальцев. зовёт к нему поближе подойти, сесть рядом, побыть в этом наслаждении всем вместе. негоже ведь одному наслаждаться. санзу моментально рядом со своим божеством оказывается. смотрит жадно, из-под дрожащих белоснежных ресниц ловит каждое движение, с ненормальным интересом изучает каждую эмоцию на расслабленном лице, ловит каждый рваный вздох, неестественно широкую улыбку и смех беспричинный громкий. он его хочет запомнить навсегда таким. такемичи охуенно идёт быть под кайфом. такой живой, горячий, раскрытый, беззащитный, настоящий. майки в харучиё холодным взглядом дырку прожечь хочет. с самым собственническим видом усаживается к ханагаки вплотную. ладонь на его шею укладывает, пульс неровный прощупывая для собственного успокоения. тот и не против, лишь руки к нему тянет, обхватывает миловидное личико, восхищённо тянет что-то о нереальной внешности непривычно высоким и громким голосом. младший неожиданно теряется под взглядом пристальным и совсем уж откровенными комплиментами. и божество его это замечает, расплывается в лучезарной улыбке, шумное дыхание мешает с беззаботным хохотом, заявляет, что майки — самый пиздатый по внешке человек, которого он когда-либо видел, и смущаться этого факта просто нелепо. уж точно не в их положении должно быть место такому. — босс, так нечестно. — харучиё раздражается. внимание на себя обратить заставляет, вспомнить о себе даёт, тоже хочет похвалу получить. голодным взглядом в чужое лицо вгрызается, ещё немного наклониться и можно будет содрать кожу с девственно белых ровных щёк, оставить раны, заставить сочиться кровью, впечатать на самую подкорку сознания непередаваемое ощущение боли, заглушаемой шипучкой. в глазах тусклых пламя разжигается в то же мгновение, выцветший сиреневый встречается с пронзительной тьмой. оба всё понимают без слов. санзу и майки знают друг друга слишком хорошо. второй лишь голову клонит устало, смотрит, как на долбоёба. но не отговаривает. — о, са-анзу! — тянет сладко-сладко; ханагаки выглядит так, словно впервые своего верного пса видит : расширенные зрачки лихорадочно блестят, по лицу давно знакомому мечутся, все детали перебирают, не смотрят — прожигают. касается он заворожённо его щёк, большим пальцем на шрамы давит, ногтями поглаживает-царапает, гортанный рык вырывает. замирает на мгновение, истеричным смехом после разражается. — ты действительно как агрессивная псина. — восторженно. харучиё млеет. — если у меня будут такие же шрамы, я смогу рычать, как ты? — на дне глаз расфокусированных сверкает ярким лазурным небом неописуемый азарт. неконтролируемый, безумный, бездумный. — это звучало так круто! майки знает этот азарт. видел сотни тысяч раз в глазах санзу, когда тот под наркотой распинался о своих больных фантазиях. подробно, со вкусом, с удовольствием. знает. знает слишком хорошо. выучил уже давно, до чётких отпечатков на обратной стороне сетчатки, до яркой картинки на закрытых веках, до знакомого привкуса в самой глотке. отказать не смеет. только не такемичи. потому что слово того — закон. любое желание — беспрекословный приказ. и тот смотрит так внимательно. так проницательно. в самую душу. он знает. прекрасно знает. знает точно, что только выполнять и остаётся все его прихоти. любые капризы, взбредшие в солнечную голову. потому что ханагаки — божество. божество великодушное, эмпатичное, чувствительное, но требовательное, строгое, придирчивое. от последователей своих требующее веры ярой, страстной, беспрекословной. и сейчас он уверен, как никогда. майки и санзу — вернейшие из его ручных зверей. самые преданные, самые беспощадные, самые верующие. слепое обожание, всепрощение, непоколебимость в выбранном пути. некому с ними сравниться. и, пожалуй, они достойны узреть неприглядную грязь его беспорочной души.