Under The Mistletoe

***

Он трижды признавался, что любит меня. И трижды натыкался на один и тот же ответ. После третьего раза, после третьего молчания, глупого, каждый раз растерянного, он, наконец, перестал. Не человек, а золотистый ретривер. Его улыбка освещала комнату, когда он заходил в неё. Банально. Но это правда. И он всегда это делал будто бы в шутку, не всерьёз. Я шарахался от него, как от чумного. В пятнадцать, когда на одной из рождественских вечеринок он по-свойски забросил на меня руку и ляпнул «я люблю тебя, чувак», его глаза блестели диким, непонятным огнём. Он всегда был придурковатым, но что-то в его тоне напрягло меня. «Очень смешно, придурок. Ври больше». Я сбрасываю его руку, и никакой неловкости, он продолжает болтать с ребятами, как будто не обращая внимания на мой ответ. Моё сердце не могло успокоиться ещё минут десять после этой идиотской фразы. И ничего в его тоне не поменялось в тот вечер, те же шутки, то же внимание. Но с того самого момента внутренне я настораживался каждый раз, когда он бросал на меня взгляд. Никакого анализа, я не давал определения своему чувству. Раздражение, разве что. Мне казалось, что таким не шутят, и его фразочка была охуеть какая несмешная. Я вообще не привык к открытому проявлению чувств. Мне всегда было неловко видеть, как люди публично целуются, нежничают друг с другом. Это было нормально, головой я понимал это. Но для себя просто не мог представить такого. Хотелось от этого отвернуться. Закрыться. Как-то у Ричи дома я услышал, как он разговаривает со своей мамой. Они смеялись, подстёбывали друг друга, а когда мы уже уходили, бросили друг другу на прощание «люблю тебя, до встречи». Они делали это каждый раз. Я смотрел на это подслеповатыми глазами, будто после долгого сидения в зале кинотеатра, после темноты, наконец, вышел наружу. Мне казалось, что в реальной жизни люди не произносят таких вещей. По крайней мере, не настолько обыденно. Мои родители никогда не говорили мне такого. У нас это просто не принято. Они никогда не извинялись, никогда не проговаривали, как ко мне относятся. В свой адрес фразу «я тебя люблю» в первый раз я услышал от Ричи, когда мне было 15. Поэтому меня так разозлило и смутило это, ведь я воспринял это, как прикол. Я не говорил этого никому, тем более ему. Это звучало бы по-больному, словно я моральный инвалид, который шугается обычной, человеческой фразы. Но это действительно меня пугает, я ничего не могу сделать с этим. И то, что он — полная противоположность моему страху, использует эти слова вместо приветствия и прощания, всегда будоражило во мне всё то, чего я внутренне был лишён. Второй раз он переплёвывает сам себя. Он только недавно сделал каминг-аут и теперь хвастается своим парнем со спокойной душой, как чертовски выгодным приобретением. Земля уходит у меня из-под ног, потому что на тот момент я ещё был в шкафу. Лишь пара человек знала правду. Ричи был из их числа. Он точно не мог не знать. Мы поступили в разные вузы, виделись гораздо реже, но новогоднюю традицию нарушать пока не планировали. Как во времена школы, мы собирались у Беверли дома на Рождество. Она единственная, кто остался в Дерри, единственное, что заставляло меня возвращаться сюда раз в год. Ричи тоже удалось вырваться. Он до последнего ныл, что билеты в новогодние праздники доставать — сущий ад. Но он здесь. Без него это было бы совершенно другое зрелище. Никто бы и не подумал праздновать без него. Это как забыть верхушку на ёлку напялить. Такой вариант возможен, но глаз режет, как что-то совершенно недоделанное. У него появилась новая странная привычка стряхивать свои волосы, и я пока не решил, нравится мне это или нет. Они постоянно мешались и ужасно мозолили мне глаза. А ещё его парень постоянно был около него, прилип как жвачка к ботинку. Это тоже слегка надоедало. Не изменилось только одно — его улыбка по-прежнему такая же солнечная, что стоит только столкнуться с ним взглядом — ты пропал. Ты не можешь не улыбнуться в ответ. И когда это произошло, когда мы пересеклись глазами через весь зал, у меня сжало в горле. Казалось, он просто не способен растерять своей игривости ни при каких обстоятельствах. Не без труда, но он проталкивается через всю комнату, чтобы добраться до меня. Смутное, блеклое дежавю. Если он снова забросит на меня свою руку — я закричу. — Что за кислая мина, Гринч? Можешь не скрывать своего восторга от встречи со мной. — Это моё обычное лицо. Руку он не забрасывает — спасибо. Но глаза как-то шкодливо бегают, и у меня скребёт предчувствие — сейчас что-то выдаст. Это же Ричи. — Я, кажется, понял. Не волнуйся, тебя я всё равно люблю больше всех. Я резко разворачиваю к нему голову, но Ричи уже отхлёбывает из своего стаканчика шампанское и смотрит, как пьяно и очень смешно Беверли покачивается в такт музыки. Музыка быстрая, но она двигается так, будто танцует вальс. Пафосно и грациозно. Что это вообще, чёрт тебя возьми, значит? — Извини. Я поднимаюсь на второй этаж, в уборную и тихо закрываю за собой дверь. Я знал, что так и будет, и поклялся себе, что в этот раз скажу ему, что думаю о нём. Что подобного рода шутки обходятся мне слишком дорого. Что воздух заканчивается в груди и меня пришибает к полу из-за бессилия. Нужно ответить. На такое всегда нужно давать ответ. Но как ты это сделаешь, если у тебя элементарно не хватает воздуха? Но в отличие от первого раза, атмосфера между нами меняется. Даже сам воздух словно электризуется, когда я возвращаюсь, спустя десять минут мытья рук под холодной водой, и вижу Ричи на коленях своего парня. Эта игривая улыбка кажется вымученной. И больше он не расталкивает всех, чтобы дойти до меня. Не подходит до самого конца вечера. Ощущение собственной неполноценности и абсурдности происходящего поганят окончательно этот вечер. И эта фраза крутится у меня в голове слишком долго. И то, как я реагирую на неё. Шкаф захлопывается навсегда и остаётся в прошлом. Я официально объявляю о том, что все и так уже знали миллион лет, что кажется мне глупостью. Но гора действительно сваливается с плеч. Все говорят, что им легче после признания, и частично я соглашусь. Если бы не одно но. Я не могу никого подпустить к себе ближе, чем шапочное знакомство. Я думал, моя ориентация сдерживает меня от того, чтобы пуститься во все тяжкие. Влюбиться, потерять голову, наделать кучу ошибок. Обычные человеческие вещи. Делать выводы и опять всё по кругу. Жизнь такая, какую я вижу у всех остальных. Но я так и не научился говорить о своей боли вслух, и теперь я уже был уверен, что со мной было что-то не так. Что-то не так было и с ним. Когда за день до Рождества он приезжает раньше всех, останавливается у Беверли с ночёвкой, эти изменения видны с порога. Раньше он освещал пространство своим присутствием. Одна улыбка и ты заколдован. Ричи делал это с такой лёгкостью, будто родился уже с этим умением, и всегда излучал позитив. Сейчас же он отмалчивается себе в углу и бегает на улицу каждые пятнадцать минут, чтобы покурить. Последний раз, когда мы виделись, он не курил. Он был собой, Ричи, забавным и дурашливым наглецом, которому палец в рот лучше не класть. Он один, но меня эта информация, к своему удивлению, не радует. Если такова цена — пусть лучше будет прилипчивый, бесячий парень под боком с ним, но Ричи должен оставаться Ричи. Ричи — самая добрая душа, которую мне доводилось видеть. Язвить никогда не было его привычкой. Подшучивать — да, оборачивать свои высказывания в пошлость — бывает. Но по-злому он никогда ни на кого не нападал. Всё бывает в первый раз. — Эй, осторожнее. Он проносится мимо меня в узком коридоре, больно задевая плечом. За всё время сказал две фразы «здравствуй» и «передай бутылку». Я не лез, Беверли сказала, что разрыв у него был не из приятных, и лёгкого решения я не ожидал. Но твою мать, это не моя вина. Правда же? — Возможно, не стоит разваливаться у прохода, если не хочешь, чтобы тебя задевали. — Какое длинное предложение. Не верю, что заслужил его. Он приоткрывает рот и его взгляд чуть трезвеет. Лучше оставить его в покое. Он ничего тебе не должен. И тем более, не стоит ожидать, что его улыбка всегда идёт в комплекте по отношению к тебе. Но было бы лицемерно говорить, что ты этого не ожидал. В глубине души, тебе нравится быть на особом счету. И ты ждёшь, что он скажет то, что пугает тебя до усрачки, но в то же время заставляет вулканы взрываться внутри от восторга. Но он этого не говорит. И ты нервничаешь. — Ты хочешь поговорить, Эдди? Уверен, что готов поддержать разговор? Он подходит ближе и забрасывает руку. Давит всем своим весом так, что я упираюсь в стенку. Он всё осознаёт. Чувствует, как я напрягаюсь, но в отличие от предыдущих раз, он заметно наслаждается производимым эффектом. И это так несвойственно Ричи. Ловушка позитивных людей. Как только они разрешают себе сбросить вечно натянутую маску улыбки от уха до уха, остальные сразу бьют тревогу — что-то не так. Но дело не только в улыбке. Я всем телом ощущаю, как он дрожит. Его колотит, словно он сдерживается из последних сил. Только что он сдерживает — я не понимаю до конца. — Я конечно тебя люблю, но сейчас прошу не лезть ко мне. Я не в том настроении, чтобы поддерживать образ весёлого клоуна, чтобы тебе было легче меня выносить. — Тебе не нужно ничего поддерживать. Его бедро прижимается к моему, и до меня доходит, что между нами всего пара сантиметров. И что он сказал это. То, что подсознательно я ждал весь вечер. Боялся, что он скажет и не скажет это одновременно. Мне его выносить? Я холодный, отмороженный сукин сын, которому чужды многие вещи. И я недоверчив даже тогда, когда защиту можно было бы приспустить. Меня парализует от добрых слов в мой адрес, от комплиментов, от признаний. Всегда так было. Но сейчас это признание окатывает меня с несколько иной силой. Что значит, мне его выносить? — Я просил не трогать меня сейчас. Я закрываю за собой дверь и вижу, как резко подрывается Ричи с кровати. Комната Беверли — единственное место, незанятое толпой гостей. Внизу доносится музыка, но грохот моего сердца перекрывает всё на свете. Мне так хочется вернуться к моему безразличию, которое я набрасываю, как любимый плащ, когда хочу спрятаться ото всех, свой кокон, броню, которая выручает безоговорочно. Но сейчас у меня язык не поворачивается буркнуть что-то вроде «снова ты за старое» или «это перестало быть смешным давным-давно». Это никогда не было смешным. И Ричи никогда не шутил, когда говорил свои признания, я понимаю это слишком поздно. Его глаза загнанно бегают по стене за моей спиной, плечи трясутся, и весь он, дрожит, как тонкий стебель на ветру. Он сейчас переломится. Я стою в шаге от него, и, не придумав ничего лучше, хватаю левой рукой за подбородок и заставляю посмотреть на себя. Я хочу его успокоить. Я совсем не хотел того, что было дальше. Я не умею справляться с таким Ричи. — Ричи, прекрати, — остро, несдержанно. Потому что мне кажется, что элемент шока в этом случае поможет. Это была ошибка. Я чувствую его вздох — легкое дуновение, как шелест, оно на моих губах. Туда же устремляются и его глаза. И что-то, что-то, по-другому и не скажешь, происходит между нами. Это чувство пробегает между обоими, оно щекочет изнутри, рвётся наружу. Моя рука по-прежнему на его щеке. Он подходит ближе одним большим, порывистым шагом. Его губы врезаются в мои, и по-детски, напугано, совсем неумело чмокают раз, два, три. Я чувствую лишь влажный след от его губ и тепло, которое они мне подарили. Мгновение, и я оказываюсь прижат к стене, и за этим следует уже поцелуй совсем не детский. Но какой-то очень уж болезненный, что даже неловко удовольствие получать. Наши рты будто упорно доказать что-то хотят, они рвутся наперебой друг к другу, и мысленно я рад, что прижат к стенке. Мои ноги словно не принадлежат мне. Я дрожу, весь я, самого себя не ощущаю. Я широко открываю рот, чтобы впустить это глубже. Это ощущение, будто ты горишь заживо. Это страшно. Это сбивает с ног. И так приятно. В этом так хочется разобраться поподробнее. Исследовать, уже никуда не спеша. И желательно без этой боли, которой пронизано каждое наше движение. — Нас могут услышать. Мой тихий шёпот теряется в его рту, и губы, его полные, сочные губы терзают мой рот теперь уже в качестве наказания. За всё. За каждый отказ. За каждый холодный взгляд. За каждый щепок боли, который я давал ему, не осознавая всего. За каждый мой страх, который он переносил на себя, потому что никаких других объяснений я не соизволил ему давать. — Тогда перестань стонать. Его рука сжимает меня за шею, скользит к затылку и силой поворачивает вбок, чтобы углубить уже и так мучительный поцелуй. Если можно ему, можно и мне. Мои ладони опускаются ниже, к пояснице, нежно, в отличие от него, и с восторгом, с радостным предвкушением, будто уже сейчас Рождество и я раздираю упаковку подарка, мои пальцы как паучьи лапки клейко приклеиваются к его заднице. Вздрагивает. Я сжимаю сильнее. Его язык в моём рту двигается быстрее, сильнее вдавливаю и я его в себя. Мне нечем уже дышать. Вся моя грудина, казалось, заполнилась Ричи. Я задыхаюсь. И паника подкатывает к горлу. Когда мы отталкиваемся друг от друга, обоюдные удивлённые взгляды невозможно стереть с физиономий. Его — что я такое позволил. Моё — что я такое чувствую. Что я вообще чувствую. Мои губы такие мокрые, но хочется их облизывать снова и снова, не дать им пересохнуть. Я чувствую запах его одеколона на своей шее. А в штанах давит так, что хочется расставить их в стороны, чуть ослабить это давление. Но это смотрелось бы странно. — Что, чёрт возьми, на тебя нашло? — На меня? Ты набросился первый. — Ты мог остановить. Я и рассчитывал, что ты остановишь. Ты всегда это делаешь. Перекрываешь мне кислород каждый чёртов раз. Он шумно заглатывает спёртый воздух и бросает тяжёлый, злобный взгляд. Ричи, если я начну объяснять, ты посчитаешь меня сумасшедшим. Или подумаешь, что я вру. Или оба варианта. — Ты не поверишь, если я скажу тебе правду. На минуту в комнате раздаётся лишь эхо музыки снизу. Он молча смотрит на меня, ожидая продолжения. Его дыхание потихоньку восстановилось, и из моей головы будто стёрлось, что только что он пожирал мой рот с каким-то ненасытным удовольствием. А затем губы искривляет горькая ухмылка. — Возможно, я и правда навсегда останусь для тебя шутом, чьи слова ты не готов воспринимать всерьёз. И ничего с этим не сделаешь. Я знал, что не стану терпеть до следующего года, чтобы, возможно, услышать на очередное Рождество то, что приводит меня в ужас. Этот год ожидания был бы для меня пыткой. Которую после стольких лет мучений, я наверное, заслужил. Заслужил ли я Ричи? Но в тот момент очень чётко чувствовалось — либо сейчас, либо поезд уйдёт навсегда. И в тот момент страх потерять единственное, что заставляет меня чувствовать себя нормальным человеком, оказался сильнее. И я начинаю говорить, с каждым произнесённым словом отмечая удивление и облегчение на лице Ричи. Это абсолютно не то, что он ожидал услышать.