На земле - и под нею

Человеческая плоть слаба. Это – билет за удовольствием в один конец. Это – ком стонущих мышц, неспособных выдержать тяжести тренировок и долгих странствий. Это не более, чем клетка для сознания. Вергилий убеждался в этом столько раз… Человеческая плоть слаба. И нелепа. Каждый сустав людского тела нелеп в своей хрупкости. Нелепы человеческие ногти – тонкие пластинки, обламывающиеся при малейшей нагрузке. Нелепы человеческие пальцы – тощие палки, готовые выгнуться в обратную сторону от мощного удара или крепкого захвата. В людских телах нелепо все. В них нет совершенства. Нет правильных деталей. Они не покрыты несокрушимой чешуей, не покрыты и теплым, жестким мехом. Они уязвимы от и до. Вергилий смотрит в зеркало и презрительно щурит веки. Не двойные – обычные, человеческие, обрамленные по краю пушистыми белыми ресницами. Человеческая плоть слаба. И он ее ненавидит. Эта ненависть растет с каждым годом. С каждым днем. В детстве ему кажется, что еще чуть-чуть, еще немного, и он точно перерастет эту удушающую слабость. Но чем старше он становится, тем больше несовершенства замечает. Чем старше он становится, тем больше тело требует от него взамен, лишь бы продолжить нормально функционировать, не бастуя и не отвлекая по мелочам. Вергилий человек лишь на половину. И этой половины достаточно для того, чтобы портить ему жизнь изо дня в день. Человеческие волосы спутываются во время беспокойного, чуткого сна. Тонкая белая паутина. Захочешь – не раздерешь. Человеческие внутренности скручиваются в узел от сырого мяса и сладких костей, добытых с таким трудом. Съешь – не удержишь. Человеческое тело требует от него мягких простыней и долгого сна, одежды, крова и спокойствия. Оно требует непозволительной роскоши. Оно требует, и требует, и требует. И удовлетворить его потребности невозможно: на смену одним тут же приходят другие. Замкнутый круг с поставленной печатью. Захочешь – не выберешься. Поспав однажды на мягкой постели – не сможешь впредь спокойно спать на земле. Попробовав однажды душистые, горячие блюда – не сможешь впредь не вспоминать о них, глотая сырое мясо, восполняющее больше сил, но дарящее меньше удовольствия. Человеческая плоть слаба. И алчна. Демоны имеют привычку говорить об алчности и распущенности с таким видом, словно имеют на эти понятия монополию, но Вергилий знает: кто не родился человеком (хоть на треть, хоть на половину) тот не имеет права даже заикаться об этом. Человеческая плоть слаба. И ненасытна. Вергилий расчесывает пальцами и без того прилизанные волосы и сладко жмурится от приятного ощущения. Зарывается в них поглубже и тянет. Легонько, даже не в пол силы. Сильнее будет больно. Этого ему не хочется. Не сейчас. Он не желает представлять, как его волосы на кулак наматывает когтистая чешуйчатая лапа, но мурашки бегут по коже, когда он представляет, как это делает такая же рука, как у него. Хрупкая. Человеческая. Вергилий представляет, как та ерошит ему волосы, проходится по нежной коже головы остриженными ногтями. Внутри разливается тепло и непонятная тяжесть от одной только мысли об этом. Он не может сказать наверняка, приятное это чувство или же нет. Но его это не больно-то и заботит. Главное сейчас не это, понимает он. Главное то, что это одно из тех мерзких человеческих чувств, которые требуют удовлетворения… а, в противном случае, сжигают обладателя дотла. Поэтому он бездумно повторяет свои действия и нежно массирует затылок. Безрассудно упускает момент – и, вот, его рука переходит с головы на шею, растирая и массируя уже ее. Вергилию не хочется позволять себе представлять, как кто-то посторонний и безгранично чужой стоит у него за спиной и позволяет себе столь возмутительные действия. Но он представляет – и, вот, в гробовой тишине уже раздается первый шумный вздох. (Он вспоминает кое-что очень дорогое его памяти. Закрывает глаза и старается забыть.) Плащ и жилет летят в сторону. Руки ложатся на плечи. Тело требует от него больше. Больше внимания, больше нежности, больше прикосновений. Больше мечтаний о несбыточном. Унизительных и противных. Слабость – одно из желаний, требующих быть удовлетворенными. Уязвимость – запретный плод. Усталость – как вишенка на торте. Вергилий не выдерживает и впивается в свои плечи до крови: злость кроет его семиметровой волной. Злость на себя, на весь мир и на отца-извращенца, решившегося обзавестись потомством не с себе подобной, а с человеческой женщиной. Демоны не испытывают потребности в общении. Они не сходят с ума из-за желания ощутить чью-то близость. Их тела лучше, совершеннее: они не мучают владельцев долгими мигренями и иными последствиями тяжелой жизни, не просят к себе прикосновений и такого пристального, дотошного внимания. Не устраивают затяжных забастовок после сражений. Не отзываются на скудное питание выпадающими волосами и шелушащейся кожей. Но Вергилий не демон. Не до конца. Не в тех вещах, которые по-настоящему важны. И эта мысль так ему противна, что он запрещает себе даже думать о ней. Жизнь с возрастом становится все сложнее. Тяжелее. Изнурительнее. И градус этой сложности растет с каждым днем и каждой ночью. Многочисленные поражения одно за другим вбивают у него землю из-под ног. Отнимают те самые силы, накопленные им такой большой ценой. Годы идут… и в погоне за могуществом он истощает себя до предела. Морального. Физического. Еще пара шагов – и пропасть. Это ли не ирония? Рука плавно скользит по плечам и шее. Напоследок. На прощание. А затем еще не зажившая после вспышки ярости кожа скрывается под слоями одежды. Вергилий наглухо застегивает жилет и плащ, разглаживает складки и поправляет ворот. Мышцы под плотной тканью стонут, выпрашивая отдых. Кожа болит из-за постоянного трения. В старых, жестких сапогах ноги гудят так, словно он каждый день поднимается в них на гору и каждую ночь в них же спускается оттуда. Даже перчатки от постоянного ношения натирают кожу так, будто являются не элементами гардероба, а орудиями пыток. Вергилий даже не думает что-либо менять. Лишь бьет себя по рукам, когда в очередной раз тянется размять напряженные мышцы. Человеческая плоть слаба. Но Вергилий не человек. Не желает им быть. Не желает позволять себе им быть. Не желает идти на поводу у собственных слабостей: удовлетвори одну – тут же расцветет с десяток других. Он верит в это на протяжении всей своей сознательной жизни. Верит, когда ему десять и верит, когда ему под сорок. Ему кажется: еще чуть-чуть и пройдет само. Еще чуть-чуть и это перестанет быть проблемой. Еще чуть-чуть и навязчивое желание заполучить комфорт (хоть в чем-то) самостоятельно испарится, словно его никогда и не было. Словно он всегда был только зловещим монстром, покрытым несокрушимой броней, который выше всего этого. Он верит в это долгие годы. Но даже для него наступает тот момент, когда он оказывается слишком уставшим, чтобы продолжать цепляться за принципы и нежелание показаться самому себе недостаточно стойким. Руки у Данте сильные и грубые. Его кисти шире, чем у брата и лишены даже малейшего намека на изящество. Но даже так они не похожи на когтистые чешуйчатые лапы демонов. Не большую часть времени. Данте зарывается ему в волосы с силой, но не с грубостью. Методично расчесывает пальцами волосы так, словно чешет обычного кота, а не монстра, унесшего столько жизней. Вергилий изворачивается рядом в какой-то совсем уж невероятной позе – согнувшись в три погибели и с трудом умостив голову на чужих коленях. Но это не кажется ему таким уж важным. Не сейчас, когда он, наконец-то, дорвался до ласки со стороны. Тепло чужого тела успокаивает. Успокаивает и чужое сердцебиение, и чужой запах. Данте перемещает руку на спину, и Вергилий просто не может держать себя в руках: нагло сбрасывает плащ и еще более нагло изворачивается - подползает еще ближе, перекидывает руку через ноги братца, заваливается ему на бедра так, словно эта опция присутствовала в их общении на протяжении всей жизни, а не появилась буквально сегодня. Долгожданное ощущение безопасности и удовольствие от физического контакта смешивается внутри него со злостью: он столько лет лишал себя всего этого только ради того, чтобы, в итоге, сорваться. Причем перед Данте. Перед тем, с кем он ходил в рукопашную большую часть жизни. Вергилий злобно рычит, но ластится еще ближе, льнет еще теснее. От его бесцеремонности у Данте громко щелкает тазобедренный сустав. С едва различимым разочарованием Вергилий думает, насколько нелепо как это смотрится со стороны, но тут же отметает подобные мысли: не ему цепляться за честь и былую строгость, не ему пытаться сохранять достойный вид в глазах брата и в своих собственных глазах. Не после всего того, что между ними было. Данте не сдерживается и смеется: - Я погляжу, мистер Поэт повлиял на тебя должным образом… Фраза начинается как невинный подкол, но заканчивается неловкой тишиной. Вергилию (в кои то веки) плевать – он только пихает Данте, чтобы бы тот не отвлекался от своего занятия. У него нет настроения на разговоры. Нет настроения на споры. Он просто хочет унять одну из своих прихотей, даже если это будет значить, что один конкретный полудемон будет вспоминать ему это до конца своих дней. Данте, тем ни менее, намеков явно не понимает и продолжает сам: - Ты хочешь поговорить о случившемся? О, Вергилий хочет много чего. В том числе то, в чем даже самому себе никогда не признается. Но разговор на тему Ви и всего того, чему Ви позволил случиться, в этот список не входит. - Нет. - Уверен? Просто… Вергилий резко разворачивается, случайно (или нет) бодая братца в живот. Тот чуть не падает от неожиданности, но, хотя бы, затыкается. У них за плечами остается длинная история. Сложная и неправильная. Гордиться в ней нечем. И обсуждать в ней нечего. Вот, какого мнения Вергилий придерживается сейчас, находясь в середине жизни. Он недовольно ворочается и так же недовольно ворчит, требуя, чтобы бывший «враг» продолжил наглаживать ему спину. Его не волнует то, как он будет выглядеть со стороны. Не волнует то, что там о нем подумает Данте. Единственное, что волнует Вергилия – его желания и потребности, такие невпечатляющие и по-человечески простые, что аж злость берет. Кто знает? Быть может, потакай он им хоть немного чаще, и всей той чертовщины не случилось бы.