На земле - и под нею

В мире нет благородства, даже если кто-то считает благородным тебя. В мире нет чести, даже если кто-то зовет тебя благочестивым. И справедливости в мире тоже нет, даже если на десятках статуй она носит твое лицо. Спарда повторяет эти слова как мантру добрые две тысячи лет, но едва ли в мире найдется хоть один человек, который понял его правильно. То, что в мире нет благородства, еще не служит оправданием всем мудакам. То, что в мире нет чести, еще не значит, что кто-то должен бредить ее созданием. То, что в мире нет справедливости, еще не подразумевает, что нужно скатиться в полную анархию или начать резать себе вены. Спарда талдычит эти слова день за днем, век за веком. Целые цивилизации успевают обратиться прахом, целые мегаполисы успевают вырасти на вчерашних пустырях. Неизменной остается лишь слепая мания людей найти себе некую высшую цель и потаенный смысл. Проповедники всего мира в один голос твердят о безнравственности и потере духовных ориентиров, но не Спарде их осуждать. Он сам похож на паршивого священника: проклятая тварь, отсутствующая паства. Его речи так же тянут на еретические проповеди: они порождают тонны недопонимания, начинают и останавливают целые войны. Но Спарде это нравится. Спарду это забавляет. По правде говоря, он готов душу отдать, лишь бы этот цирк продолжался. Готов продать и предать любого, лишь бы время продолжало перетасовывать человеческую колоду во все более причудливые комбинации. Готов возносить кого угодно, из числа тех, кто пышет жизнью и творит глупости. Ракеты в космос? В том нет никакого смысла, но людей это не останавливает, так что… почему бы и нет? Телевизор – не жизнь, спектакль – ложь, картина – испачканный холст. Все человеческое общество – инфантильная фантасмагория. И в том нет недостатка. Разум демона – двухмерное пространство. Разум человека – разум творца и демиурга, неуемного ребенка, порождающего своей глупостью удивительные и прекрасные концепции. В мире нет благородства, нет чести, нет справедливости. Нету аргумента большего, чем сила. Нету дара слаще, нежели плоть. Но люди говорят иначе, и от их уверенности эта ложь превращается в правду. От гибкости человеческих умов Спарда бьется в сладком восхищении – и сжирает с потрохами любого, кто угрожает этим умам. Он готов отдать душу, продать и предать сородичей, обратиться бесправной парией и отчаянным смертником. Был готов две тысячи лет назад – остается готов и сейчас. Он знает, что с того самого дня, когда он пошел против своих, по его голову начали точатся клыки и пики. И не тешит себя надеждами. Он пошел против целого Ада и заведомо проиграл, даже если до сих пор у него получалось отбиться. Его участь предрешена и незавидна. На периферии слуха заливаются чайки, беспокойными волнами шелестит прибой. Солнце на небосводе не греет, но слепит. В свое время, Спарда отдал все, что имел и мог иметь, за это солнце и этот берег. В том числе – за них. Стоит ли уточнять, что он так ни разу и не пожалел об этом? С неба сыплется снег. Сейчас зима: на пляже нет ни местных, ни туристов. Только он и чайки. Ледяное спокойствие, вымораживающий разум покой. Вечеринка на одного – самая лучшая вечеринка. Воняет выброшенными на берег водорослями и иссохшими насмерть моллюсками, но это его ничуть не пугает. Спарда смотрит на беспокойную воду, на опустевший пляж, оглядывается, на всякий случай, за спину – и окончательно ложится на песок. Одежда пропитывается влагой за считанные минуты. Он лежит так долго: солнце успевает сесть и снова встать. Ему некуда спешить. Он не знает, сколько еще ему отведено спокойной жизни. Не знает, как долго еще сможет любоваться пляжами, морской водой и едким солнцем. Возможно, вечность. Возможно, нет. Он не знает, сколько ему еще отведено, но знает свой приговор – и от того становится алчен даже до тех вещей, которые все прочие могут счесть неприятными. Прибой подходит вплотную и охватывает его ноги холодными волнами. Человек бы простыл, но Спарда – не человек. Огня в нем хватит, чтобы зажечь потухшую звезду, не говоря уже о том, чтобы согреться самому. Время идет и мир холодеет. С его губ срывается пар. Брюки берет тонкая изморозь. В силах Спарды пролежать здесь до весны, до оттепели, до капели, но к вечеру следующего дня на пляж приезжает полиция. Молоденькая полисменша смотрит на него, как на умалишенного: - Полагаю, это Вы «труп на пляже»? - Полагаю, что так. В глазах этой женщины Спарда видит мутную, темную пучину грузового порта. Ее волосы – холодный песок, а поступь – ветер на пустыре. Кому-то другому это могло бы показаться сущим кошмаром, но Спарда и за меньшее готов отдать жизнь. Когда женщина говорит (приказывает) проехать с ней в участок, Спарда слушается и идет. Спарда – великовозрастный идиот. Одинокий и ненасытный. Он готов пойти куда угодно и за кем угодно. А после утянуть с собою в тихий омут. Ева идет за ним с готовностью самоубийцы. Он ведет ее с жестокостью палача. Это маленькая лицемерная прихоть: он травит жизнь этой женщины с каждым днем, проведенным вместе, но не может найти в себе ни сил, ни желания что-то с этим сделать. Спустя годы, эта прихоть разрастается до абсурдного масштаба, но Спарду даже это не останавливает: с кольцом на руке он чувствует себя как нельзя правильно, с двумя детьми и женой под боком – как нельзя уместно. Он погубит их всех одним фактом такого родства. Среди многочисленных предателей, рожденных в Преисподней, он – самый знаменитый и самый подлый, самый высокомерный и самый жестокий. Не в его правах было запирать сородичей в умирающем, агонизирующем мире. Не в его правах было вносить столь существенный дисбаланс в ту войну. Но Спарда пошел на поводу у своих желаний – и вот он здесь, пожинает последствиями своих решений. Впрочем, он демон. Не ему испытывать чувство вины. Ева глухо, не шибко женственно смеется. Спарда дурашливо бодает ее лбом в плече, как огромный, ластящийся кот, и валит на постель. Их общую постель, в их общем доме, пока, где-то на первом этаже, их общее потомство крушит кухню, пытаясь сварганить что-то сносное на день рождения матери. Ева этого не знает, но Спарда слышит возню детишек даже отсюда. Впрочем, радовать этими новостями супругу не особо-то и спешит. Сейчас у них немного другой повод для радости. Ева с готовностью откидывается на мягкие подушки и тянется обнять. В свое время, Спарда совершенно не понимал своих сородичей, среди которых развелась мода брать наложниц и наложников из числа людей. Однако, уже после своего восстания, пробыв в серединном мире наедине с людьми достаточно долго, он окончательно перестал понимать, как раньше жил без них. Люди. Были. Невероятно. Мягкими. Их уязвимость будоражила, а раскованность – пленила. Спарда долго не мог взять в толк, как возможно возбудиться при виде чего-то столь слабого и беспомощного, но был поражен на повал в тот же день, когда впервые прикоснулся к человеку голой кожей, а не прочной броней. Тактильные ощущения с лихвой перебивали неприглядный внешний вид. Ева была меньше него раза в два и значительно младше. Для демоницы это стало бы проблемой, но Еву, хрупкую, безоружную и такую смелую, хотелось беречь и любить, а не крыть в примитивной случке. Она тихо бормотала ему какие-то милые глупости и, без зазрения совести, целовала в шею. Демонице, вечно голодной и острозубой, Спарда никогда не подставил бы ни горло, ни спину. С Евой же он мог позволить себе то, о чем многие не посмели бы и мечтать: мог расслабиться и по-настоящему отдохнуть. Глотка? Веки? Целуй, куда пожелаешь, милая: у тебя нет ни клыков, ни ядовитых жал, на твоем лице лишь мягкие, раскрасневшиеся губы, а не мощные жвала. Суть вещей проста: безопасность – роскошь, люди – главный ее дилер. Это редкий товар, ценный ресурс. Слишком много тех, кто продает фальшивку или ведет сделку нечестно. Спарда знает, что Ева насмотрелась на таких мошенников за свою карьеру. Тем удивительнее то, что она все равно ему доверяет, смело и наивно. Это не может не восхищать. Безопасность, это редкий товар: мало честности, много жуликов. И Спарда не желает стать одним из них. Ева коротко (и кротко) вздыхает, цепляется ему за плечи. Он прекрасно знает, что эта женщина с равной готовностью огладила бы как обнаженную кожу, так и жесткие, хитиновые пластины, но упорно продолжает быть с нею только человеком. Это – самая честная сделка, какую он только способен предложить. Истинная беззащитность в обмен на беззащитность мнимую. Коль он не может стать по-настоящему безоружен, так хоть останется полностью открыт. Спарда, всеми правдами и неправдами, прячет лицо. Ева, всеми правдами и неправдами, притягивает его обратно, смотрит в глаза – затуманено, но упрямо. «Брось, ты до сих пор красавчик» - говорит она. Спарда не верит. Спарда стар и это не лечится. Хитин скрыл бы и глубокие морщины, и истончившиеся волосы, но для мягкой, хрупкой Евы это сделало бы его слишком травмоопасным, жестким и грубым. Сейчас не время для рефлексии и уж тем более не время для тоски и сожалений – он давит их, как тараканов. Те – как тараканы – шустро разбегаются по укромным уголкам подсознания и обещают вылезти в самый неподходящий момент. Ева, определенно, заслуживала чего-то лучшего. Он, определенно, должен был вязаться не с женщиной, а с самкой примерно своего подвида. Их дети, определенно, ничем не заслужили такого наказания, как свое существование. Но, вот, два «человека» с пониженным уровнем ответственности сошлись и уже ничего нельзя было исправить. «Целая двойня» - подумала Ева в тот день, когда мальчики появились на свет. «Всего лишь двойня» - подумал в тот же день Спарда. Нормальные дети получают в наследство от родителей деньги или недвижимость. Спарда мог бы осыпать их и тем и другим, но правда заключалась в том, что единственное наследство, которое будет иметь для них значение в будущем – статус парии, доставшийся от отца. Их было двое. Всего лишь двое. Не «целых» двое. Для гарантии выживания этого казалось слишком мало. Быть может, где-то там, за седьмым небом, за звездами и далекими галактиками, находился мир, в котором поступки родителей никак не влияли на жизнь детей. Возможно. Где-то там. Однако здесь, в мире, в котором нет благородства, нет чести и нет справедливости, в мире, который Спарда полюбил всей своей гнилой душой, участь их проклятого потомства была едва ли оптимистичнее, чем его собственная участь. Их дети были изобретательными, их дети были жадными. И жестокими. Такими же жестокими, как человеческие – и даже немного больше. Ева неизбежно пугается крови на их руках, их чудовищного аппетита и той разрухи, что они устраивают вокруг. Ева упрямо вытаскивает Вергилия из колючих кустов, в которых он проводит свои «экспедиции» и с готовностью отбирает у Данте трупики мелких животных, имевших неосторожность ступить на их участок. Спарда же смотрит на игрища своих детишек с улыбкой. Он знает, что с того самого дня, когда он пошел против своих, по его голову начали точатся клыки и пики. Он не тешит себя надеждами. Он пошел против целого Ада и заведомо проиграл, даже если до сих пор у него получалось отбиться. Его участь предрешена и незавидна. Участь его детей – тоже. Найти в местном парке новый угол, это не то же самое, что открыть новый остров или материк. Поймать ужа, заползшего в сад, не то же самое, что одолеть цербера. Этого мало, слишком мало, чтобы насытиться жизнью. Это жестоко, слишком жестоко, чтобы оказаться правдой. Но Спарда дряхлеет с каждым прожитым днем – и ад, постепенно, становится все ближе. Он не может обеспечить безопасности, не может подарить светлого будущего ни себе, ни своей семье, ни возлюбленному им человечеству. Все, что он может – лишь попытаться поделиться с окружающими своим извращенным восхищением, своей искаженной любовью к каждому листку и каждому камню, каждому подонку и каждому праведнику. Это слишком сладко, чтобы унести с собой в могилу. Это слишком жестоко, чтобы доверить первому попавшемуся встречному. Спарда блаженно щурится, но губы его берет горький оскал: последние годы его жизни похожи на никому не нужное откровение.