Смерть — это я

— Лапуля, остановись, — Со Мун Чжо улыбался мне, несмотря на поднесенный к его горлу нож, что сверкал при слабом свете фонаря в этом крохотном оконце дьявольского общежития, узником которого я останусь посмертно. Я всё ещё не представлял, что я почти спасён, моя душа — больше не его вещица, а Джи Ын не будет угрожать опасность; стоило лишь поднять кисть, замахнуться, нанести удар, и дело с концом. Правда же? — Лапуля, — повторял он. Чего он от меня требует ещё? Не достаточно ли я уже заплатил за наши жизни? — После того, как ты убил их всех, — (в этот момент по его пустым глазам, безднам, пробежал слабый отблеск, словно по стеклу; неприметный, еле заметный, но я каждый раз обращал внимание на это. И оно меня пугало). — Мы сделались похожи. Нет, не так. Мы были всегда похожи, а ты даже этого не замечал. Ты такой же, как и я — ты жаждешь кровавой расправы, мести. Ты считаешь это постыдным? — теперь он уже смеялся надо мной, чуть запрокинув голову так, что мне лучше стало видно лезвие и некий симбиоз его с белоснежной кожей Мун Чжо. Меня это выводило из себя. Меня выводило из себя его умение заставлять меня сомневаться в правильности моих, еще не совершенных, действий — я сомневался в убийстве этого ублюдка! — Заткни пасть, — я надавил на рукоять ножа сильнее, затем сделал миниатюрный надрез — и кровь, каплями, выступила на поверхность его великолепной шеи. — Осторожней! Ты же не хочешь моей смерти? Зачем же это всё? Ты хоть сам знаешь ответ? Его вопросы до ужаса раздражали меня. Его усмешки до ужаса раздражали меня. Его голос до ужаса раздражал меня. Мун Чжо до ужаса раздражал меня, ведь заставлял задуматься. Каждый разговор с ним, кратчайшая встреча, случайная, неожиданная, дарила мне подобное — чувство стыда, совести; я ощущал себя совершенно раздетым перед ним, а поблизости не оказывалось нужных мне одеял, чтобы зарыться в глубь и похоронить в них мои тайны вместе со мной. Он мне не давал сделать всего этого. Прямо так, как сейчас. — Вот видишь. Ты не знаешь. Хочешь, я помогу тебе с этим? — он опять улыбался, словно весь мир у его колен, повалившись ниц. Подобное обычно присуще психопатам. Да, точно. — Опомнись. Мы одно целое, лапуля. Не хмурься. Или ты хотел, чтобы дело сложилось по другому? Его глаза вновь переменились — я заметил, что привычный мне чёрный цвет, который я иногда мысленно сравнивал с оттенком, похожим на угли в домашнем камине, в детстве, давным давно, стал намного глубже; это почти что завораживало, действовало как гипноз на моё сознание, готовое уже вскоре проститься с телом. Я замер, почти что не дышал, и тогда он заговорил вновь: — Лапуля, ты лучший из созданных мною шедевров, — тогда я вспомнил то, что он раз за разом повторял мне: “Я не убийца, а творец. Снимаю покровы, собираю воедино, воссоздаю”, и холодная дрожь поползла вверх по моему напряженному телу. Он сделал меня из крови своих жертв, собрал мой облик из их плоти, подарил мне их историю, жизнь, которую зверски вырвал у них же. Он сумасшедший, но это не доказывает того, что и я сохранил свой рассудок. Я же верю каждому его слову, слушая их со столь преданным вниманием. Льстит ли это ему? В это мгновение я задумался; хватка, прежде до жути непоколебимая, ослабла, и нож выскользнул, с глухим звоном ударившись о пол. Лицо Мун Чжо украсила гримаса одобрения — сладостная, победоносная, долгожданная. Он, казалось, добивался лишь моего понимания. Тут я и вовсе запутался в вихре мыслей, картине перед моим взором и тем, что я сегодня совершил. Я убил всех этих людей; я наносил удары холодным оружием, затем, отойдя, наблюдал, как их тела покидала жизнь, как из ран вытекала темная кровь, образуя лужицу рядом. Тогда я принимался за всё это заново — я бил тело лезвием снова и снова, ненавидя то, что совершили эти люди. Я кричал, глядя на них. Мне нравилось приносить им боль и забирать их грешные, проклятые жизни, в обмен на собственное спасение. Со Мун Чжо знал, что я способен на убийство как на разновидность мести; он читал меня (или мы были одним целым?). Мун Чжо словно выбрал меня. Он ненавидел всех, каждого из предыдущих жильцов, но мою жизнь, будто что-то давно желанное, охранял с особенной страстью; он запрещал этим людям прикасаться ко мне, наносить увечья, а всех тех, кто смел ослушаться — “проучал”. Он относился ко мне по-своему хорошо, хотя меня это до чёртиков пугало. И всегда называл этим блядским прозвищем — лапуля. — Мун Чжо, — позвал я, хотя это было совершенно незачем: он и так непрерывно вглядывался в меня, как будто дружелюбно улыбаясь, что вызывало у меня дрожь в кончиках пальцев. Руки и вправду дрожали; я едва касался ими до его шеи, чтобы ощущать хоть малую дозу контроля, не сменив положения, когда лезвие выскользнуло мгновение назад. — Почему я? Моя фраза позабавила его — он смеялся, но глаза, очи психопата, оставались ровными, холодными, безразличными. — Потому, что ты особенный! Разве это может быть непонятным для тебя? — Нет, — я вновь начинал сомневаться во всём без исключений. Ответ звучал неуверенно, словно я потерял то пламя, с которым, часами ранее, приехал в гошивон, сгорая от желания поскорее расправиться с ним. Наверное, к этому моменту, я потерял уже всё. Я почти что не мог здраво соображать; мои мысли были похожи на бред больного. Я переосмыслил тогда многое, вплоть до решения об убийстве Мун Чжо. Я такой же, как и он (это что, его слова?); и я не смог бы убить себя.Тогда почему, почему я пытаюсь сделать это с ним? Разве он хуже меня? Я заслуживаю смерти также, как и он, но моя натура столь эгоистична, что не позволит телу умереть от собственного удара. Мун Чжо глядел на меня, теперь с умело наигранным сочувствием, что придавало его лицу ещё большую миловидность, такую обманчивую, почти лживую. Он знал, о чём я думал в этот момент; я стоял на грани, но колебался, была ли впереди адская пропасть или врата в рай на земле? И тут он заговорил: — Ты в тот раз не выслушал меня до конца. Я повторю. Ты можешь убивать кого захочешь, оставлять в живых кого захочешь; можешь чувствовать себя богом — в твоих руках человеческие жизни. Помнишь, как ты бесился после разговоров со своим начальником, с тем, который Дже Хо? — он едва усмехнулся, поменяв положение головы набок, но всё также не прекращая смотреть мне в глаза с каким-то ехидством во взоре. — Я убил его, ведь это было твоим желанием, в котором ты бы даже и не сознался. И теперь, в уже поменявшихся обстоятельствах, мы можем заняться чем-нибудь подобным вместе; то есть, я имею ввиду, воплощать твои желания в реальность, убивать, если тебе того угодно. Выбор за тобой. Что думаешь? Я не раз замечал, насколько странно он облекает собственные мысли в слова. Это звучит пространнее, прозаичнее, лучше, намного, чем у всех тех, с кем мне приходилось быть знакомыми; но я понимал всю проблематичность его слов. Он требовал от меня соглашения, несмотря на “выбор за тобой”, прибавленную в конце. Даже сейчас, когда я, сидя на его груди, держу его в непреклонно-податливом состоянии, я чувствую слабость перед ним. — Ты отпустишь её? — спросил я, не давая точного ответа на заданный Мун Чжо вопрос. — Отпущу, если ты так хочешь. Так ты, значит, согласен? Нет же, не отвечай сейчас! Я хотел бы прибавить кое-что ещё: ты закончил свой роман? — Он помнит об этом? Надо же. — О том пианисте, что имел бытие убивать жертв перед каждым своим концертом. Это наш первый разговор на крыше; вызывает ностальгию, не так ли? Тогда я дал тебе совет, касаемо ощущений во время удушения человека — это словно пламя, возгорание, тепло. Ты заинтересовался; видел бы ты, как изменилось тогда твоё прелестное личико. И я знаю, что ты жаждешь подобного. Тебе же стоит лишь знать, что я предоставлю тебе эту возможность. Всё, что тебе угодно, лапуля. Я поднялся на ноги, медленно, всё ещё борясь с ощущениями, схожими с принуждением, внутри, что заполоняли меня, захватывая площадь постепенно; они пожирали меня, но бесследно исчезли, как только я подал руку Со Мун Чжо. Я не понимал, что происходило вокруг меня — тогда рушился весь мой мир, оберегаемой вплоть до того момента, как я дал своё невербальное согласие ему. Но, в любом случае, это было лишь моё решение. Я решил это сам. — Вставай, — я прикрикнул на него; я заметил, что он по обыкновению, не меняя улыбки, внимательно взирал на меня, едва приподняв тёмные густые брови. Когда он взялся за мою руку, я сравнил его кожу, в очередной раз, со льдом — она была такой же кристально-яркой, как лёд, такой же холодной, но обжигающей. Прежде я мог впасть в ярость, дотронься невзначай кто-нибудь до меня; я никогда не подавал руки, разве что Джи Ын. В этот же раз мне приятно было это прикосновения. Возможно, так действовала на меня жара четвёртого этажа. Со Мун Чжо, выпрямившись, отряхнулся, зачесал тёмные пряди назад легким движением кисти. Он выглядел, как всегда, предельно спокойно, беспристрастно, но всё же мог управлять ситуацией лучше и увереннее меня, что стоял, словно в оцепенении, не зная, нужны ли здесь слова. Он усмехнулся, покачав головой, и поднял руку, показывая мне оставаться там, где я есть. Сам он прошёл в другую комнату, соседнюю, где оставалась Джи Ын, почти нетронутая им. Мне слышались его шаги, то, приближавшись, становящиеся громче, то вовсе далёкие, недоступные мне. Искал ли он что-то? Блокировал пути к отступлению? Мне не хотелось задумываться сейчас об этом; голова раскалывалась на части из-за пульсирующей боли в висках. Везде царило безумие, сводящее меня с ума. Вдруг он вернулся — влетел в комнату, держа что-то в руке; я от неожиданности отступил на шаг назад, пока не увидел, что мои опасения были совершенно пусты: он держал в руке телефон, облачённый в прозрачный чехол, с задней части которого просвечивала наша с Джи Ын фотография. Это было простое селфи, где мы оба улыбались, сидя в кафе, подняв керамические кружки в кадр. Я помню, как Джи Ын распечатала это изображение в торговом центре — тогда было преддверие рождества, а мы вместе выбирали подарок её родителям. Я не мог не узнать этот снимок. — Это её, — с негодованием произнёс я, указывая рукою в соседнюю комнату. Мун Чжо всё это время набирал что-то на экране, теперь же, перевернув устройство задней стороной к себе, дал мне возможность разглядеть строку “набор номера” и напечатанное число 119. — Я знаю, — он поднёс телефон к уху; мне слышались долгие до монотонности гудки, похожие на тиканье часов в офисе, когда я работал сверхурочно, выматывая свой истощённый организм. Тут Мун Чжо как-то особенно улыбнулся, и мне послышался учтивый женский голос на той стороне трубки, задавший вопрос: «Служба спасения, чем я могу вам помочь?». Я не понимал, чего он добивается; Мун Чжо равнодушно выслушал, затем, с присущим себе спокойствием, продолжил: — Общежитие «Эдем», четвёртый этаж, одна из комнат на правой стороне от входной двери. Там лежит девушка без сознания. Распознать её личность сможете легко — оглянувшись, найдёте бумажник. Доставьте её в больницу. И, прошу, поторопитесь. От здания вскоре останется лишь пепел. Я стоял не двигаясь, чувствуя, слыша собственное сердцебиение в ушах: его слова, наверняка, были давеча продуманны; значит, он и не сомневался, что я соглашусь на его предложение. Кроме того, меня напрягало его спокойствие, размеренное, почти безмятежное. Я начинал нервничать, видя перед собой только неопределенность; я старался свыкнуться с тем, что далее мне придётся двигаться наощупь. — Лапуля, — Мун Чжо позвал меня, почти ласково, замечая, что я напрягся и несколько секунд неотрывно созерцал пустоту, словно находясь не здесь. Впрочем, я бы мечтал оказаться сейчас где угодно. Везде, только бы избежать ада. — Подождёшь меня снаружи? — Он сделал шаг в мою сторону, и в этот раз я не думал отстраняться. Мун Чжо дотронулся до моего плеча, как дотрагивается сама смерть — мимолётно, легко своим касанием, но оставляя долгие муки на глубине души. Я вздрогнул, а он продолжил: — Мне необходимо закончить начатое.