Снег в августе.

20 мая 1987. Было не такое уж долгое время с тех пор, как его голова так раскалывалась. Не значит, что Дин к этому привык — и не значит, что это становилось менее мучительно. Со стоном, он перекатился на другую сторону кровати, шаря рукой по прикроватной тумбе — только чтобы услышать, как что-то разбилось. Вздохнул. А чего ты ожидал, Винчестер? Борясь с гудящей головной болью, Дин прижал основание левой ладони ко лбу, будто это когда-то помогало, и приподнялся на локте на кровати. На слишком большой кровати. Оглянувшись — в незнакомой комнате — Дин простонал. Даже мысль о том, что он успел к кому-то завалиться в кровать вчера вечером после бара оставляла кислое послевкусие на его языке. Он точно не был против оказаться в кровати случайной девушки, но с годами это становилось меньше актом бунтарства и развязности, которых он пытался набрать как можно больше в метафорическую копилку, и больше — ненужной возней. Остался ли при нем кошелек и телефон, где он уронил рубашку, где чертовы ботинки, неловко перешагивать с ноги на ногу на пороге, в мятой одежде и с затхлым привкусом во рту. Пытаться вспомнить имя симпатичной, но, тем не менее, совершенно незнакомой девушки. Наблюдать за тем, как на ее лице рисуется (вполне справедливо) оскорбленное выражение, которое она безуспешно пытается загладить. Но что Дин может ей сказать, если единственное имя, звучавшее весь вечер, чье имя лежало пульсирующим живым грузом на его языке всю предыдущую ночь, угрожающее сорваться в самый его слабый момент — имя, так часто звенящее в его голове церковными колоколами, что почти превратилось в фоновый шум. Постоянный. Комфортный до той степени, что почти стал частью его. И это никогда не было именем девушки, с которой он проснулся. С опасением, Дин глянул на другую сторону кровати. Пустую. Ничьих других вещей он не заметил, ни бюстгалтера, ни блузки, ни сумки — ничего. Только мужские вещи, аккуратно сваленные на стул рядом с кроватью. На инстинкте потянувшись к вещам, чтобы натянуть на свое холодное, дрожащее тело, Дин помедлил. Приглянулся. Моргнул — просто, чтобы быть уверенным. Перед глазами слегка прояснилось, и с его головы словно сняли тяжелое мокрое одеяло. Это не была его одежда. Он впервые видит этот стул и не узнает эту комнату — и оказывается совсем немного требуется, чтобы заставить человека подскочить с кровати в одном нижнем белье и неправильно застегнутой рубашке. Казалось неправильным выпрыгивать в коридор босым, и одевать чужую одежду он не горел желанием. Он бросил взгляд на окно — на озеро за ним, тот же самый вид, что он рассматривал вчера прежде, чем Кас вошел в комнату. Комната, в которой сейчас были обои гораздо светлее, мягкого мятного цвета вместо бордового, резная мебель выглядела действительно новой, прочной, пахло мылом и свежескошенной травой под открытым окном, как пахнет в разгаре позднего мая. Когда он засыпал, был август. Успокаивая бешено бьющееся сердце, чьи глухие стуки отдавались в кончиках его пальцев, он медленно обернулся, впитывая детали помещения, в котором он проснулся. И чем дольше он смотрел, тем более знакомой казалась обстановка. Те же кости, разный интерьер. Задавливая вопросы по типу «Каким образом это случилось» и «Что именно случилось» и «Где Кас», Дин решил, что в комнате он вряд ли найдет ответы здесь. Мысленно составляя лист потенциальных катастроф, которые могли произойти за прошлую ночь, пока он отсыпался в пьяной коме, Дин натягивал штаны. Не без доли презгливости, но другой выбор ему никто не давал. Может быть странный, слишком реалистичный сон. Может быть галлюцинация после поглощения полбара спиртного. Может быть он умер в какой-то момент и это его… бог знает что. Может быть на него напал джин. Может трикстер зарулил в город и решил размять пальцы. Ничто не казалось достаточно подходящим, ничто не чувствовалось правильно. Его интуиция — внутренний голос, который спасал его не раз в темных аллеях и заброшенных складах — он оставался молчаливым, приглушенным. Дин чувствовал себя преданным. Голым. Слабое напряженное гудение в его теле слабо напоминало тревогу — скорее как волнение перед тем, как отправиться в новое незнакомое место, чем то, что кричало перед тем, как тебе откусят ногу на охоте. Несмотря на то, что Дин был полностью одет — включая неудобную белую рубашку, застегнутую на все пуговицы, кроме самых верхних двух — ему было холодно. Призраки? Продувающее окно? Он ни в чем не был уверен к этому моменту. Лучшее, что он мог сделать — это плыть по течению, подбирать детали там и здесь, пока они не начнут представлять из себя более-менее полную картину, хотя бы намек на гребаную картину, а не на то, что у него поехала крыша. Коридор казался намного светлее, чем он его запомнил, будто кто-то поднял невидимую завесу. Но сам воздух был тяжелее, Дин передвигался через него, как через замерзающую воду, густую и непроницаемую от кусков замерзающего сломанного льда и твоих немеющих конечностей. Он слышал музыку с первого этажа. Через первые две ноты он узнал Битлз. Слова были приглушенными, едва различимыми, но он где угодно узнает эту музыку — не мог ее забыть, как не мог избавиться от собственного органа. Осторожно, словно ступая по минному полю, Дин ступил на широкую лестницу, ведущую на первый этаж, его подошвы соприкасались с мягким ковром, которого тут не должно быть. Он планировал дойти до ресепшена и может там узнать, какого черта тут происходит и упал ли он в какую-то временную-пространственную дыру или может это какой-то отвратный вариант Дня Сурка, который даже не был забавным — когда чужая рука схватила его железной хваткой под локоть. — Винчестер! — прошипел женский голос прямо у него под ухом прежде, чем Дин успел инстинктивно ответить ударом в челюсть. — Ты какого хрена отсыпаешься сегодня? Бегом на кухню! Когда Дин подобрал остатки самообладания, то увидел, что обладательницей голоса оказалась приземистая брюнетка примерно по подбородок Дина, тугой пучок волос, узкие джинсы и россыпь родинок на руках, выглядывающих из-под красной футболки, растрепанный фартук исполосовали пятна муки и соуса и еще чего-то, чему Дин не мог дать определенное название. От нее пахло свежей выпечкой и укропом. Она стукнула его в плечо прежде, чем с завидной скоростью спуститься по ступеням вычурной лестницы — и Дин предположил, что у него нет никакого выбора, кроме как следовать за ней. Она явно знает больше, чем он. Дин настиг девушку на пороге того, что, он предполагал, была кухня. Просторное помещение, два стола, раскрытые банки и покрошенная зелень на разделочных досках и кипящие кастрюли, работающие в полную мощность плиты, миски с тестом — даже с открытыми окнами запахи смешивались, заполняли помещение и впитывались в его стыки и углы вместе с жаром от газовых плит. Прежде, чем Дин успел осмотреть помещение далее, ему прилетел фартук практически прямо в руки — шнурок щелкнул его по носу прежде, чем он успел перехватить его. — Готовься, у нас куча работы, — бросила девушка, двигаясь к плитам с чем-то, отдаленно напоминающим тревогу на ее лице. — Плюс ты должен меня срочно выручить с одним делом. Даже не пытаясь разобраться со странным устройством фартука, Дин скрестил руки на груди. — Я извиняюсь, а ты кто? Выпрямившись, она выгнула бровь с самым каменным выражением лица, которое Дин когда-либо в жизни видел. — Для тебя это Бренда, — она ответила снисходительно, руки на бедрах. — И если ты хочешь снова увидеть своего брата и любовничка, то поверь мне, ты хочешь остаться в хороших отношениях со мной — остальные не такие сердобольные. Дин моргнул. Еще раз. Бренда не исчезла перед его глазами, он не проснулся с своем номере с Касом, сопящим на соседней кровати или даже в бункере. Но, справедливости ради, Бренда выглядела так, будто всеми силами сдерживалась от того, чтобы засмеяться. Она поджимала губы, и у нее стали заметны ямочки на щеках. — Ну знаешь, высокий, темноволосый, о линию челюсти можно порезаться. Напряженный тип с голосом Бэтмена. Не знаю, где ты его откопал, но мой тебе поклон. А теперь, — она взмахнула рукой и взяла в руки ближайшую к ней миску и натуральным движением, естественным, как шаг или вдох, подобрала венчик. — Ты умеешь печь вишневый пирог? Дин свел брови к переносице, открыл рот, только чтобы из него не донеслось ни единого звука — Бренда его перебила: — Знаешь что, не отвечай на это. Просто притворись, что ты что-то делаешь, — сказала она отвлеченно, взгляд приклеен к кому-то за плечом Дина. И неожиданно, он узнал этот взгляд. Дин знал, что он не шел из чего-то сознательного, рационального, иногда даже желанного. Этот взгляд — простое отражение того, что разрасталось в груди, неизбежно и тепло и слегка ужасающе, как миниатюрное солнце за сетью из ребер и костей и плоти. Лицо Бренды просветлело, как, должно быть, оно сияло у пророков, внемлющих слову Божьему. Дину казалось, что он смотрит в зеркало. Справедливости ради, Дин сам не знал, чего ожидал, кто войдет в комнату. Точно не ожидал высокой, смущенной девушки с веснушками, рассыпанными по переносице и очками в тонкой оправе. Песочного цвета волосы по плечи, одета повседневно, но издалека видно, что одежда ее стоила больших денег, чем Дин когда-либо держал в руках. Она закусила губу и неловко постучала по дверному косяку, как бы обозначая свое прибытие, несмотря на то, что Бренда очевидно видела ее прибытие еще из коридора. Не могла не видеть. — Камилла, — Бренда улыбнулась, и впервые Дин в увидел в изгибе ее губ что-то похожее на стеснение. — Что заставило тебя спуститься к нам, простым смертным? Прибывшая — Камилла — замялась, и ее взгляд резко метнулся к Дину, словно бы только сейчас его замечая. Она сглотнула, уронила взгляд на свои туфли. — Нам нужно поговорить. Наедине. Бренда отложила миску, протерла руки о ближайшее, только слегка мучное полотенце, и снова уперла руки в бока — но не сделала ни единого движения по направлению к Камилле. Дин чувствовал себя неловко, практически некомфортно, будто случайно переключил канал на мыльную оперу и его пульт сломался и он не может переключить декларации в бессмертной любви под затяжную музыку скрипки. — О чем же? — Бренда спросила, наигранная наивность на лице и вскинутые в шоке брови. — Бренда, — едва не простонала девушка. — Ты знаешь. Со вздохом, Бренда оторвалась от стола, не находящая больше забавным издеваться над другой девушкой. Перед самым выходом, Бренда ткнула в его грудь пальцем. — Ты остаешься здесь, — она сказала, даже не приказала, но будто констатировала факт — он останется здесь. Не то чтобы у него был большой выбор. Остальная часть дома, помимо кухни, ощущалась холодной и враждебной, как будто кто-то распахнул все окна в середине января, и у него не было желания узнать почему до тех пор, пока он не узнает, какого черта тут происходит. На выходе, Бренда положила руку на поясницу Камиллы, почти собственнически, больше привычка, чем сознательное действие. Вся спина Камиллы напряглась от контакта, но она не отстранилась, не озвучила жалобы. Когда они обе отошли достаточно далеко, чтобы звуки их голосов были приглушенным, мутным шумом, Дин сделал круг по кухне, заглядывая в щели, приподнимая разные предметы и осматривая каждое пятно на наличие странностей. Ничего. Ни странных мешочков с костями и травами, ни зловещих символов, ни злобных шепотков из-за холодильника. Обычная, стандартная кухня. Такую Дин не был бы против иметь, если бы он начал чаще выбираться из своей комнаты — и со дна бутылки. Разборки между Брендой и Камиллой заняли намного меньше, чем Дин ожидал — всего минут пять. Бренда вернулась раскрасневшейся, со сжатыми кулаками и убийственным выражением на лице. Ни следа Камиллы за ней. Дин не произнес ни слова, когда она вручила ему в руки миску с тестом и приказала замешивать руками. Не сказал ничего и когда она молча встала рядом и начала нарезать зелень, лезвие с глухими стуками выбивало ритм на разделочной доске. Но когда кухня совершенно погрузилась в тишину, и даже фоновые отвлекающие звуки будто бы стихли, Дин не выдержал. — У вас, я смотрю, напряженные отношения, — он прокомментировал с мукой по локоть и потом на лбу от всех печей, к которым ему приходится метаться туда и обратно. К этому моменту он смирился, что это все-таки какой-то лихорадочный сон. Бренда фыркнула, принялась нарезать другой пучок зелени — этот больше лиственный и цвета темнее предыдущего. — И не скажи. Она продолжила заниматься своими делами в молчании, что только больше действовало на нервы. Возможно, это старый охотничий инстинкт, но он не переносил тишину. Это ложное чувство безопасности, это расслабленность, это слабость перед любой мерзостью, которая может легко спутать тебя с обедом. На кухне этого дома чувство было слегка приглушенным, но никогда не уходило полностью. — Я не эксперт, но я почти уверен, что разговоры должны разрешать конфликты, а не делать все хуже, — Дин продолжил, зная, что ходит по тонкому льду и готовясь получить случайным овощем по лицу. — Чем она так провинилась? И тогда, Бренда вскинула на него взгляд. Действительно посмотрела на него. Ее глаза блеснули синим — болезненно знакомым, родным синим, который Дин знал от другого человека — прежде, чем она моргнула, и наваждение сошло, оставляя только металлический серый в глазах девушки. Она присмотрелась к нему, как к особенно интересному жуку на дереве, и слегка склонила голову к плечу. — Знаешь, ты напоминаешь мне ее. Дин скептически вскинул брови и бросил взгляд в направлении коридора, в том месте, где он последний раз видел Камиллу, будто та сейчас просунет голову в проход и даст ему объяснение. Но Бренду нисколько не волновало его сдвинувшийся фокус, она только покачала головой и скинула зелень с доски в одну из тарелок, помогая себе ножом. — Это оскорбление или?.. — Дин неуверенно протянул, поглядывая на Бренду искоса. — Да, — кивнула Бренда невозмутимо. — Она сует голову в песок, как только дело начало плохо пахнуть, даже если это ее вина. Особенно если это ее вина. Может, она думает, что делает мне одолжение или спасает меня от самой себя, хрен ее знает. Может это какой-то вывернутый комплекс спасителя. По какой-то причине — на самом деле такой удивительно очевидной, что казалась почти плевком в лицо — Дин нашел себя лично оскорбленным выводами Бренды, как подавиться водой и вместо дружеского хлопка по спине получить пощечину. — Я уверен, у нее были свои причины, — пробормотал он тесту под его руками. Он находил это успокаивающим в какой-то мере. Монотонным, тактильным — и абсолютно назидательным, таким, каким копание в двигателе машины иногда не чувствовалось. Бренда пожала плечом, постучала ножом по доске так громко и резко, что звук отдавался дрожью в позвоночнике Дина. Он знал, что действие было здесь только для того, чтобы избавиться от остатков зелени на лезвие, но не мог не представить собственное лицо на столе — с той яростью, что отражалась на лице Бренды, это было легко. И после, она вздохнула. Отложила нож, отложила доску, поверхностно протерла руки. Поставила локти на стол и уронила лицо в ладони. Снова вздохнула — так измотанно и из самого нутра, что она на секунду показалась реальной. Показалась человеком. Дин сомневался, что ей понравились бы такие мысли о ней — о том, что она хоть в малейшей степени может показаться кому-то встревоженной. Уязвимой. Сцепив руки в замок, она оперлась на свои сомкнутые пальцы виском и посмотрела на него снизу вверх с каким-то любопытным взглядом. Она почти видела его — но сквозь него. Кого-то другого на его месте. — Знаешь, единственное, чего я от этого хотела, это чтобы она прекратила играть в спасительницу и впустила меня вовремя, — она покачала головой, выпрямилась. — Я только жалею, что подвела её. Что-то в ее словах, что-то едва ощутимое — легчайшее движение тени под поверхностью замерзшего озера, которой там быть не должно — что-то заставило его напрячься всем телом. Осторожно отстраниться от стола, медленно, будто боясь резких движений. — Бренда, — он сказал мягко. Как умирающему животному. — Какой сейчас год? Бренда улыбнулась. Улыбка была гримасой, карикатурной, как будто детский рисунок пытались перенести на человеческое лицо. — 1987. Он проснулся.