Воспитание светлой души

      Из окон, выходящих непосредственно на благоухающий вечерней свежестью сад, тянется таинственно-сладкий аромат ирисов. Фиолетовые, с белоснежной каймой, — они утопают в изумрудной зелени, теряются среди листвы, однако не удаётся им скрыться от взора пепельных глаз худенькой девушки, стоящей у самой клумбы, оперевшись руками в колени. Аккуратный носик забавно дёргается, стоит ей только вдохнуть, вобрать в лёгкие смесь приторного шлейфа цветов и предстоящей майской грозы. Весна в этом году выдалась на редкость влажная, ведь некогда чистую лазурь неба всего за каких-то полчаса заволокли крупные тучи, и это радует, пожалуй, только одного жителя небольшого коттеджа. Уильям с детства любит дождливую погоду.       Тихий стук отвлекает его от наблюдений. Он переводит взгляд немного влево, склонив голову. Прищуривается и, решившись, снимает очки, ставшие неотъемлемой частью его образа за последний год: читать записи или учебный материал без них затруднительно — быстро устают глаза. Недолго думая, мужчина размещает их на подлокотнике кресла, усаживаясь при этом в более удобную позу, собираясь вот-вот сказать что-то, однако носик чайника вновь со звоном задевает чашку, проливая немного жидкости мимо. Она тут же впитывается в кремового оттенка скатерть, набухая на ткани тёмным пятном. Виновник сего деяния сжимает губы в тонкую линию, ожидая замечания по поводу своей неуклюжести, но в глубоких рубиновых очах плещется лишь щемящая нежность: так всегда бывает, когда смотришь на что-то родное, привычное, без чего жизни представить не выходит, а если всё-таки напрячься и смочь, — она покажется пресной, лишённой красок, эмоций, ощущений. Сухой пергамент без записей, пустой сосуд, скрипка без струн. — Будь более деликатен с фарфором, Шерли. — в голосе ни капли упрёка, сплошная ласка: так и тянется, точно мёд с кончика ложки.       Холмс кивает послушно, разливая по чашкам Дарджилинг, а где-то за окном высокий девичий голос декламирует Шекспира. Мужчины синхронно вскидывают головы: фигура в барежевом платье бродит вдоль персиковых деревьев, раскинув тонкие ручки в стороны, пальцами касаясь трепещущей на ветру листвы, и с упоением излагает выученные наизусть строки «Короля Лира». Спокойная, в какой-то степени хрупкая среди чернеющей в сумерках природы, — её хочется укрыть в крепких объятиях и защитить от зла. — Это так странно, Лиам, — соседнее кресло прогибается под тяжестью тела и сдавлено скрипит. Вжимаясь локтями в край стола, скрестив растопыренные пальцы самыми кончиками, темноволосый переводит взгляд на человека напротив. — но она так похожа на тебя. Если бы только не глаза...       О, глаза. Уильям был в них влюблен. Серые, цвета туманного утра, они сверкали на солнце серебром, в то время как в ночи на дне их плескались призрачные тени. Естественный оттенок, пусть кто-то скажет — скучный, однако для аристократа всяко лучше собственной кровавой красноты.       Настенные часы оповещают о наступлении шестого часа и хозяин дома, отложив на край стола учебное пособие, поднимается на ноги и направляется к открытому окну. Несколько светлых прядей, собранных в хвост за спиной, выбиваются из хватки атласной ленты, отчего он отбрасывает их с лица немного нервным жестом. Оперевшись руками в подоконник, выглядывает наружу, ощущая порывы довольно холодного ветра. — Попрошу вернуться в дом, юная леди. — едва слышно за шумом ветвей, бьющихся друг об дружку.       Юная леди оглядывается и, заметив источник звука, с улыбкой бежит к дому. Уилл задвигает плотные шторы, лишая ветра возможности ворваться в гостиную, и возвращается к столу. До мужчин доносится шорох из передней, топот ног по паркету, скрип открывающейся двери.       Светлые локоны, едва-едва доходящие до плеч, слегка влажные, точно дождь настиг их обладательницу у самого входа; к груди прижат букет из нескольких ирисов: темно-фиолетовых, белых, жёлтых. Прелестница грациозной походкой ступает по мягкому ворсу ковра, украдкой разглядывая собранные цветы. Выражение лица задумчиво, впрочем, каждый житель этого уютного домика на окраине Мюррена был падок на долгие раздумья, сложные загадки. Она переняла это от взрослых и росла умной, смышлёной, однако не переставала тянуться к более высокой степени познаний. Хотела быть такой же, как её... — Папа, — искусанные уста горят вишнёвым на фоне молочной кожи лица и шеи. Привычка терзать тонкую кожу перешла от Холмса, при любой возможности белые зубки смыкались на нижней губе, неосознанно как-то, в порыве разгадывания очередной маленькой тайны. Уильям беспокойно разглядывает припухшие трещинки, и даже немного вздрагивает, когда к нему обращаются. — на тех деревьях, что мы посадили у беседки, появились первые почки.       Лицо озаряет лёгкая улыбка. Как его только не называли: Уильям Джеймс Мориарти, Криминальный Лорд, гнусный убийца, борец за справедливость, но ничто не грело душу так сильно, как задорное, произнесённое даже с некой насмешкой, — Лиам от Шерлока, и трепетное, ставшее родным за последние годы, — Папа.       Этот ребёнок — чудо, подарок свыше, который собрал и воплотил в себе его черты, и черты дорогого ему человека.       Девочка появилась в их жизни с внезапным стуком в дверь. Небольшой коттедж, что они с Шерлоком приобрели на двоих по весьма выгодной цене, находился на окраине, близ гор, и мало кто заглядывал в эти края. Их в целом многие стороной обходили: мужчины, живущие вместе, — упаси Господь, какой же стыд! Не знавшие ситуации, неосведомленные личной жизнью люди поглядывали косо, стоило только Холмсу посетить рынок или одну из нескольких лавок, и взгляды эти были красноречивы настолько, что и без дедукции ясно, — будь то дозволено, — сожгли бы этих двоих на костре, после отплясывая вокруг горстки бренного праха птичью польку.       Однако, это никоим образом не помешало Уиллу устроиться учителем математики в местную школу, поскольку более-менее грамотных специалистов поблизости не проживало, а таинственный мистер Блэр, именно эта фамилия значилась в новых документах, приходился подходящей кандидатурой на роль преподавателя. Умен, да что уж там, — гениален, а с другом или супругом он проживает — не народу судить, хоть и чесались языки у некоторых личностей. Возможно, их не имеющее рамок и границ поведение и сподвигло к покупке недвижимости в отдалённой местности. Территория вокруг пустовала, соседей не было, однако в ту позднюю июньскую ночь тишину дома нарушили посетители. Сами они, правда, поспешили ретироваться, и лишь оставленная ими у порога плетёная корзина привлекла внимание жильцов. В ней — совсем ещё малышка, худая и словно неживая вовсе: с кукольным личиком, золотистыми короткими кудряшками и глазами, цвета дождя. Откуда? И главное — кем она была брошена? Ведь кто-то явно оставил её не по воле случая, а осознанно, в надежде, что здесь дитя обретёт крышу над головой.       Решение приютить её было принято Уильямом моментально, а сыщик, после высказанной пламенной речи, даже слова вставить не посмел. И пусть речь составляло всего одно предложение, — оно въелось в мозг, записалась на подкорку, осталось в памяти вечным напоминанием о прошлой жизни. «Отправив в чертоги ада столько грязных душ, я не имею права отказаться от возможности подарить миру одну светлую». Его правда, потому младенец остался у них на воспитание, совсем не контактировал с внешним миром, более того — сам не изъявлял желания переступить за порог дома. Порог — условно сказано, потому как девочка иногда гуляла недалеко от коттеджа, но что было там вдалеке, где шапки множества домов строились стройными рядами, — могла лишь вообразить, но, тем не менее её нисколько ни печалил домашний, закрытый образ жизни. Она не была лишена свободы, лишь ограничила себя на время. Не хотела разочаровывать родителей, ведь они старались всеми силами: растили, ограждая от лишних гнилых ртов, дабы приёмная дочь не услышала и не понахваталась чего доброго всякой дряни; учили на дому — воспитанница, как ни странно, отдавала предпочтения языкам и литературе, но так же полюбилась ей и химия. Под надзором старших хрупкая леди освоила холодное оружие и уже к одиннадцати являлась прекрасным фехтовальщиком; овладела искусством танца благодаря Уильяму; к шести играла на скрипке, нередко устраивая музыкальные вечера в дуэте с Холмсом. Уилл любил слушать их, устроившись в мягком кресле у камина. Мелодия скрипки отличалась от прочих: не такая резкая, как у клавишных, не такая громкая, как у духовых. Плавная и внезапная, лёгкая и сложная одновременно: в умелых руках инструмент создавал нечто невероятное.       Со временем тайна её рождения таковой являться перестала: по маленькой деревушке слухи разнеслись довольно быстро, а там уже и до школьных стен дошло, где, собственно, Мориарти услышал о некой Сильвии Келлер, единственной дочери местного пастуха. Видали её ещё с осени брюхатой, только к лету ни живота, ни младенца. Сама она с семьей чуть погодя на тот свет и отправилась: голод, страшный голод стал тому причиной. Что с ребёнком сделалось — крестьяне долго гадали, да так и не узнали секрета теперешней наследницы четы Мориарти-Холмс.       Мужчины справились. Воспитанница по праву могла считаться ангелом во плоти, и даже имя её походило больше на что-то божественное, невинное. — Рад слышать. Будем верить, что в этом году нам удастся вкусить их плоды. — глоток чая прокатывается по горлу тёплым потоком с утонченным мускатным послевкусием. — Вот только Лизерли, прошу тебя, в следующий раз одевайся теплее. Знаешь ведь — малейшие холода, и ты тут же в постели с простудой.       Ох уж этот заботливый, но при этом не терпящий оспаривания отцовский тон. Ну как ему перечить?       Лизерли кивает, поникнув, но, точно вспомнив что-то, в два шага оказывается рядом с темноволосым, протягивая ему небольшой презент. — Твои любимые цветы, папуля. Поставить их в вазу?       Едва слышный вдох и выдох не замечены другими. Ну конечно, его она ласково называет папулей, ведь Шерли всегда был более мягок, позволял некоторые вольности, но Уильям не обижается, лишь порой дуется для вида. Он знает — каждого в их маленькой семье любят одинаково сильно.       Мориарти улыбается самым уголком губ, опираясь подбородком в изгиб запястья, и с жадностью взирает на смущенное лицо Великого Детектива: на пылающие кончики ушей, пунцовый румянец, разливающийся по щекам. Ловит чужой взгляд и на секунду тонет в синеве, погружаясь в холодные воды, заполняющие лёгкие морской солью. Шерлок так смотрит, что Уильяму даже стыдно. Так и хочется прикрыть ладонью верхнюю часть лица дочери, дабы не училась подобным непристойностям. Рановато.       Цветы находят свое место в вазе. Освободив руки от лишнего, Лизерли заводит непринуждённую беседу, обходя стол. Темы перетекают из одной в другую без особой последовательности: изначально начатое ею обсуждение сортов ирисов переходит, стоит только занять своё кресло подле Уильяма, к математическим уравнениям. Она никогда не любила эту точную науку, сколько приёмный отец не пытался пристрастить чадо к ней на потеху Холмсу. Второй часто заглядывал в небольшую домашнюю библиотеку во время занятий, прятался меж стеллажей так, что видела его только Лизерли, и передразнивал стоящего к нему спиной мужчину, повторял его жесты и движения, строя при этом до жути забавные рожицы, отчего однажды воспитанница не смогла сдержать смеха. Она смеялась ещё долго, даже когда папа, держа в руках длиннющую указку, скрылся из виду за книжным шкафом, утащив за собой папулю за рукав рубашки. Смеялась, когда до ушей донёсся глухой стук, шипение и нагловатое «Лиа-ам, за что?!». Смеялась, стоило только Холмсу появиться в поле зрения со светловолосым на плече, бурчащим что-то и пытающимся вырваться из хватки. «Не дёргайся, мне больно смотреть на мучения ребёнка. Я пришёл спасти её из ужасного плена, посему предлагаю тебе мирно сдаться и присоединиться к нашему чаепитию у камина».       Их отношения... не были таковыми до определенного момента, пока уже знающая толк в некоторых вещах Лизерли не устроила взрослым самый настоящий допрос, состоящий из несколько компрометирующего вопроса: «Почему у меня нет мамы, а пап двое?», и небольших «хотелок», что изначально показались им весьма невинными. В четыре года попросила родителей подержаться за руки, в пять — обняться втроём, а в семь из её уст сорвалось: «Хочу чтобы папуля поцеловал папу. Как в книгах!». Вот это уже не смахивало на невинность, и если Вы полагаете, что двое мужчин в здравом рассудке исполнили каприз маленького ребёнка, то Вы абсолютно правы. Была то заслуга девчушки или весомую роль сыграло взаимное желание, долгое время скрытое за дружескими мотивами, — молодые люди и сами до конца не понимали. Просто в определённый момент утренний поцелуй перед завтраком и вечерний после ужина, стали некой показушной традицией, спектаклем для одного единственного зрителя — их дочери.       Через определённый промежуток времени Шерлок украдкой воровал неспешные поцелуи даже когда её не было рядом.       Лизерли утопала в любви и заботе. Родители были для неё всем, она не нуждалась в друзьях и общении с ровесниками, ни разу не заикнулась о том, что хотела бы посещать обычную школу вместе с другими. Мориарти-Холмс считала себя особенной. Невообразимо красивая, будто сошедшая с полотен Вермеера: жемчужно-бледная кожа без единого изъяна; россыпь песочных локонов, что немного кудрятся на кончиках; обрамленные светлым веером ресниц темно-серые глаза; хрупкая худоба и высокий рост — Лизерли похожа на фарфоровую куколку, выполненную рукой настоящего мастера. Её внутренний мир тождествен внешнему облику: мудрая не по годам, она умеет слушать и слышать, смотреть и наблюдать, делать выводы. Конечно, как и любой другой человек, она имеет свои прескверные черты характера и несколько дурные привычки: часто ленится что-либо делать, а порой, если её всё же заставить выполнить работу, что не по душе, — девушка назло сделает настолько плохо, что старшим придётся переделать. Бывают случаи, когда юная леди истерит и огрызается, но это списывается на гормоны и возраст. Просто сейчас особа хочет пошуметь. Это может пройти через неделю, год, пять лет, но факт того, насколько доброй, понимающей, светлой она выросла не позволяет назвать её плохим человеком. Не было и дня, когда мужчины жалели о своём выборе. Их прошлая жизнь была оставлена там, на Рейхенбахском водопаде. Их новая жизнь сидит в мягком кресле и щебечет о недавно прочитанной книге. — Мне было жаль Сибилу. Бедняжка, невинность и любовь довели её до столь трагичной кончины. — белокурая голова опускается на мужские колени и Уильям привычно запускает пятерню в шелковистые волосы, пропуская их сквозь пальцы, мягко массируя макушку. Все молчат какое-то время, вслушиваясь в звуки грозы и треск поленьев в камине. — Пап, а как ты понял, что любишь папулю?       Рука замирает, однако через секунду продолжает бережно поглаживать прядку за ухом. — Почему ты интересуешься, милая? В столь раннем возрасте не время думать о подобном. — Но мне почти двенадцать! — в пепельных глазках отражается неподдельный интерес. — Прошу, расскажи.       Чашка замирает на полпути и со звонким стуком возвращается на блюдце. Откинувшись на спинку кресла, Холмс с придыханием переводит взгляд с воспитанницы на Лиама, что с лёгкой улыбкой прикрывает глаза. Грудь мирно вздымается, расслабленная поза, в коей не чувствуется ни малейшей угрозы: он спокоен и, кажется, абсолютно не смущён вопросом. — Сложно описать причины моего выбора в нескольких словах. Наши встречи приносили мне радость. Я чувствовал, словно нашёл того, кто сможет понять меня. — разлепив веки, мужчина встречается взглядом с покрасневшим, точно взволнованным Холмсом. — Правда, тогда я считал его близким другом, полагаю даже родственной душой. — он говорит и ощущает нечто необычное, доселе не знакомое. Это сравнимо с распускающейся внутри розой, нежными лепестками ласкающей хрупкие кости, и вонзающей в них же острые шипы. — Не могу сказать, как я понял, что люблю. Чувствам предшествовали годы, Лизерли. Не бывает такого, что ты открываешься столь сильным эмоциям за пару дней или недель. — Но ведь это с чего-то началось. — девичьи ручки перехватывают мужскую ладонь и прижимают к щеке. От папиных рук всегда так приятно пахнет мелом и старой бумагой. — Обычно в книгах всему виной — взгляд. Люди влюбляются в глаза. У папули красивые глаза, но, если честно, твои мне нравятся больше. Такие яркие, как гибискус, цветущий у калитки.       Уилл усмехается как-то по-доброму. Гибискус... Обычно он сравнивал цвет собственной радужки со свеже пущенной кровью. — Да, ты права, во многих любовных историях основоположником является случайная, или не очень, встреча взглядами. Но в моём случае всё не совсем так. — несложно заметить, как Шерлок неутолимо тянется ближе, уже касаясь края стола грудью. Уж больно любопытно. — Знаешь, милая Лизерли, однажды твой папа, под гнётом некоторых событий, решился на отчаянный поступок… — вторая рука тянется через стол и касается самых кончиков длинных тонких пальцев. Холмс неосознанно, чрезмерно резко перехватывает инициативу и накрывает чужую ладонь своей. Коже становится тепло. — Я прыгнул с огромной высоты. Туда, откуда обычные люди не возвращаются. И этот безрассудный человек прыгнул вслед за мной.       Уголки губ непроизвольно чуть приподнимаются в легкой, совсем еще несмелой улыбке. Каждый раз, когда Шерлок смотрит на Него, сердце сбивается с ритма и, если откровенно, даже больно бьёт по ребрам в немом обещании раскромсать белые кости. В такие моменты ему — прежде лишённому дара понимания аспектов всего человеческого — становится до жути страшно, ведь так уж точно не должно быть. Он раньше никогда не любил так сильно. Его чувства к Уильяму крепче стали, намерения — чисты и глубоко невинны, словно прозрачная водица в пруду, а мысли и желания наполнены чернильной похотью. Каждый участок тела сжимает сладострастная судорога, стоит только вообразить, как губы припадают к тонким росчеркам ключиц. Страсть греховная, оттого и манит с каждым годом все сильнее и сильнее. Тяжко жить под одной крышей с человеком-совершенством, знать всякую привычку, предугадывать любое действие: вот добавит в чай две ложки сахара заместо одной — значит опять не выспался; заправит переднюю прядь за ухо — в хорошем настроении, откинет назад — раздражён; постукивает карандашом во время проверки записей — кто-то из учеников снова не справился с заданием, а ему жаль ставить ребёнку плохую отметку. Шерлока всегда умиляет то страдальческое выражение лица, с коим Лиам оставляет пометки на полях вместо заслуженной оценки.       Порой о своих чувствах хочется кричать. Очень громко. Пусть об этом услышит каждый в этой треклятой деревне. Он любит Уильяма Джеймса Мориарти, он обнимает его, сидя у камина, он познает жар хрупкого тела тёплыми ночами, касается мягких губ своими ранними утрами.       Пройдёт время и девочка станет продолжением их истории, а это значит, что любовь между ними, их глубокое чувство взаимной привязанности, будет жить вечно. Сегодня, завтра, после того, когда самих мужчин уже не станет. — Прыгнул с высоты? — немного испуганно переспрашивает Лизерли. — Звучит романтично, но это же метафора такая? — получив в ответ от отца лишь хитрую улыбку, девушка дёргает плечом и поворачивает голову в противоположную сторону. — А ты, папуля? Как ты понял, что влюблён?       У неё самой щёчки красные от неловкости, однако интерес возобладает над смущением. Их маленькая девочка растёт, ей хочется поскорее узнать обо всем на свете, изучить грани человеческих возможностей, понять людскую жизнь не как экспериментальный образец, а как частичку себя и близких. — Прозвучит банально, но у твоего папы и вправду красивые глаза.       «Они свели меня с ума ещё при первой встрече», — хотел добавить он, но вовремя одумался. Такие громкие слова лучше всего шептать на ушко, когда вы одни в этом мире, ну или, хотя бы, в комнате.