resplendence

Что делать, когда иноземное присутствие извлекается безудержными реакциями организма, творящего жестокости с шатким телом? Когда равновесие разума — прибойные волны в неспокойной гавани: то живописно обрамляют скалы, то яростно разъедают глыбы едкой солью? Что делать, когда то самое иноземное присутствие — и есть ты сам, тот настоящий, гадкий? Когда даже собственные клетки не признают это гнилое ядрышко? Лоррейн в таких ситуациях отдавалась этим волнам: растворялась в них вместе с пеной, шипя по поверхности неизведанной глубины. Ладони, холодно прыльнувши к белоснежной раковине, в трясучке удерживали многотонное бремя. Ослеплённая яркими лампами стояла у зеркала дико: отражение сотрясалось, рябящая картинка в глазах гасла, но мгновенно возвращалась ещё ярче, сводя с катушек от контраста. Зубы в агонии скрипели, а в глазнице не было места даже для слёз, тревога переполняла всё оставшееся пространство. Запрокинув голову, рыцарски поборола бомбардировку мыслей страшных, еле пискнула, не желая разбудить мирно спящую Эриксон. Трясущиейся запястья наводили пальцы на судорожные поиски нужных препаратов в туалетном шкафу, святые оранжевые баночки нимфами светились, одним своим видом облегчая состояние. Миниатюрные белые овалы спустились вниз по глотке даже без воды, не смогла найти в себе сил дотерпеть до кухни... Судорожно обрызгала лицо ледяной водой, яростно стирая его в красные пятна, словно пытаясь смыть с себя это ненавистное «я», но не увенчался успехом импульс данный, лишь раздражила бережный кожный покров, сделав проблески постакне более очевидными. Со свирепой нелюбовью подняла голову, представ перед отражением. Долго вглядывалась в чужеземку, портящую ей жизнь, пристально рассматривала порой неконтролируемую, глупую девицу, чью подноготную знала да скелетов её хранила, на публике переодевая их в румяных и вполне живых обитателей шкафа, а вовсе не свидетелей грехов всевозможных. В надежде на диснеевское чудо прикрыла глаза, желая горьким ощущениям скорейшего испарения, но увы, у препаратов был срок действия, а у веры в детские наивности – ограничение в возрасте. Приоткрытое окно пропускало осенний ветер пробежаться по полумрачной гостиной. Нарушали эту тусклость только ночные фонари и порой мелькающие снизу фары. Всевозможной немостью пыталась выйти из дома, не потревожив чутко покоящуюся подругу. Время только чуть миновало полночь, а сумерки уже виднелись сквозь атласные шторы, затягивая и зазывая самолично на них взглянуть с открытой части лестничной клетки, что и намеревалась сделать, захватив с собой пачку и уж слишком большую куртку, что топила Лоррейн в фабричной ткани. Даже не соизволила переодеть пижаму, настолько сильно нуждалась в свежем воздухе. Натянутые боты поверх пастельно-розовых мохеровых носков с бантиками, тех самых, что Вив в шутку подарила несколько Рождеств ранее, и полный кавардак на голове... Чего уж говорить о заметной трясучке и опустошённости в болотном взгляде — именно так её встречало полюбившееся место в минуты кризиса.

Frank Ocean — White Ferrari

Тяжёлая дверь заскрипела, но поглощён был этот звук открывшимся перед ней звучанием никогда не стоящего на месте города, чьи импульсы бились константой. Окутанный осенними туманами, скоплением влажности, он продолжал сиять мириадами огоньков, бойко и настойчиво кричащих о метаморфозах, которые с каждым вторым людским дыханием происходили благодаря пахучему труду рабочих низменного класса и, безусловно, звонкам адресованным волкам с Уолл-Стрит. Для невооруженного глаза сторонников каждый фибр столицы мира кричит: «Работай! Работай! Работай!», и они правы, вот только бывала и та прослойка в обществе, что смотрела на подобный лозунг либо криво, либо вообще не улавливала смысла, преобразовав его в простое: «Твори!» К счастью или к превеликому сожалению её семьи, причисляла себя к подобным представителям, также иногда называемым «фриками». Вот только ничего чудного в творцах не видела. Чудны те, кто их осуждает да свысока призирает, погрязнув в тех пороках, на которые деятели культуры смеют открывать свои рты, заострять перо, проводить кистью по мольберту. Однако загвоздка была вот в чём: и работать жажды не имела и «творить» убого получалось. Была бронзовой серединой. Никому ненужным утешительным призом, который всем своим существом лелеял: «Ну, сойдёт». Родные Винстоны, порой сменявшиеся на Мальборо (более терпкими, оттого и приберегались на особые случаи), как небольшой полк бежевых солдатиков, готовые спасти хоть на мгновения из лап стресса, уложено красовались в новой картонной пачке, переливавшейся в глянце. На этот раз на упаковке писалось «Импотенция» большими и угрожающими буквами. По мере возможности всегда брала пачки с именно такой угрозой здоровью, в отличие от туберкулёза лёгких, девушке это точно не светило да и потенция чья-то, впрочем, тоже. Только полезла в карман куртки, как вспомнила об отсутствии там зажигалки. Постоянные потери своей и не всегда гарантирующие успех просьбы у Вивьен в данную минуту помочь не могли. Тяжело вздохнув, насладилась дымами выхлопных газов, разочаровавшись в отсутствии возможности вкусить никотиновые. Локти оперлись на железный и слегка поржавевший выступ, чем-то напоминающий балюстраду шекспировских элегий, куда герои приходили поплакаться о неразделённой любви да выслушать оды. Жёлтенькие такси снизу, будто пчёлки пролетали по лугам и запутанным лесам, чем выступали развилистые дороги. Билборды красочно отображали выставки тщеславия, а скопившаяся неподалёку пробка недовольно гудела. Нью-Йорк, Нью-Йорк... самые что ни на есть цементные джунгли, вот только её мечты тут рушились, а не создавались, как когда-то пела Алиша Киз. Дверь сзади вновь скрипнула, на этот раз не от рук Лоррейн. Уборщица часто нарушала её покой в ржавой нирване, уже свыклась покидать заднюю часть лестничной клетки с приходом женщины: — Уже ухожу, — нескладно пробубнила, опередив работницу в предстоящем упрёке. — Можешь и остаться, ничего против не имею, — увы, но не старческий голос подался вовсе. Новоиспечённый сосед каким-то боком оказался тут, да и ещё на личном месте, которое разделяла только с Миссис Чоу, сигаретами и минутами бунташности разума. Быстро повернула голову в его сторону, для убеждения: хотелось ей, чтобы всего лишь померещилось присутствие данное, но, действительно, парень стоял у входа. Такая же чёрная куртка обрамляла худые плечи, из под неё виделась кислотно-фиолетовая толстовка, чей капюшон был расположен на задней части шеи, соприкасаясь с оравой непослушных кудрей, бледная кожа выдавала заметные тёмные круги под янтарно-изумрудными глазами. Зелёные. Они были зелёными. Да причём необычайного трёхколорья. Тайна, засевшая в голове с первой встречи, нашла свою разгадку в тусклой полу-синеватой мгле небес. — Ты не похож на Миссис Чоу, — вновь отвернулась, устремив взгляд на улицы бурлящего мегаполиса. Десятый этаж хоть и не был пределом в высотном здании, но всё же открывал некоторые пейзажи, от которых в родной теплоте замирал дух. — И не особо хочу, если честно. Она, судя по всему, не самый доброжелательный человек, раз выгоняет тебя отсюда, — с мимолётной улыбкой и усмешкой в голосе промолвил. Облокотился о стену, замарав именную куртку от Прада в грязных кирпичах, за многолетие впитывавших все выхлопные прелести улицы. — Нет, она хорошая женщина и имеет право негодовать из-за моего присутствия тут, здесь опасно, к тому же уборке мешаю, жители не должны просто так тут находиться, это для экстренных выходов. — Намёк понял, — тихо и всё ещё весело ответил. Попутно шурша чем-то за её спиной, — но я предпочту остаться, — повисла недолгая тишина, нарушаемая лишь стойкими завываниями ветра и признаками жизни снизу. — Куришь или просто любуешься? — сначала в недоумении нахмурила брови на его вопрос, а затем опустила взор на местность меж указательного и средних пальцев, где до сих пор красовалась напрасно вытащенная сигарета. Блядская зажигалка. — Да, обожаю Хемингуэя, мысленно надрачиваю Достоевскому за эпитеты, наслаждаюсь эстетикой курева и мечтаю о своей кончине, ты меня раскусил. — Эй, про Достоевского не смешно было, — усталым смешком среагировал на сарказм Брэдфорд. — Я из «тех» людей, что выросли на русской литературе, поэтому без псевдоглубины люблю его, — стал наряду с ней, соблюдая приемлемую дистанцию конечно же. Вот только в поле зрения то и дело начал попадать его профиль, что теперь также был направлен на окрестность Йорк авеню. — А кто говорил, что я шутила? — серьёзность, с которой это промолвила собеседница, вновь поселила неуверенность внутри Шаламе. Хоть и не поворачивалась в его сторону, ощущала анализирующие взгляды на правой части лика, что открывалась юноше. — Постскриптум, я шучу, — после недолгой паузы добавила, краем глаза позволив себе зацепить то, как хмурость смылась с его экспрессии. Понятия и не имела, откуда приобрела такую раскрепощённость при разговоре с практически чужим человеком. Пока пинала весь непонятный прилив комфорта на отсутствие сна и полумрака, который хоть как-то, но всё же бережно сохранял в своих аквамариновых тенях, не позволяя полностью мелькать перед другими глазами. — Зажигалка подвела, — приподняв кисть, слегка повертела ей. Уже собираясь отлучаться. — Да сам уже догадался, — вдруг привычный металлический щелчок осветил близь, заставив полноценно повернуться в сторону соседа. Лицо парня переливалось в золотистом свете огонька, исходящего из нехватавшего источника Лоррейн. Как-то с колебанием отреагировала, лишь немного наклонившись в его сторону. Поместив свёрток между губ, подцепила огонь кончиком сигареты и пробубнила слова благодарности. Аж глаза прикрыла в удовлетворении испепеляющей нужды, выдув дым вместе с паром изо рта, присущим подобной прохладной погоде. Недолго после девушки и сам зажёг собственную, но не столь судорожно выкуривая её, убивал лишь постепенными и умеренными затяжками. Ещё один курящий молодой человек. «Куда катится эта сломленная молодёжь?» – неустанно твердила мама Лоррейн в разгневанных минутах при нахождении заначек дочери. Вновь позволили городу говорить, сами оставались погруженными в собственные раздумья. Кто говорил, что «Удобное молчание переоценено?» Ничто не сравнимо с отсутствием побуждений заполнять пространство пустыми фразами, незначимыми предложениями в попытках сформировать поверхностный альянс. Простое человеческое молчание — дар. Однако и искреннее желание поделиться чем-то тоже ценно: — Я считаю, что русская литература неимоверно сложная для прочтения. — Что? — спокойно уточнил, изначально не расслышав её, поскольку поздновато очухался на внезапный прилив вокальности. — Ну, ты сказал, что вырос на ней, и это очень почтенно. Как по мне, слишком депрессивна и безнадёжна. Думаю, начну читать Достоевского и действительно наслаждаться им только в крайних случаях своей жизни, — чуть улыбнулась, подумывая о том, что этот итог очень даже возможен. — Русские — поистине сломленный народ, — очередная затяжка последовала сразу после. — Я бы не сказал, что читаю его с мыслью «О Боже, как мне знакомы чувства Раскольникова!», скорее, для стороннего наблюдения потока мыслей гения, его рассуждений на повторяющуюся сквозь большинство русских произведений тему абсолютной безнадёжности, как ты и сказала. Возможно, это странно прозвучит, но меня это усмиряет. Заставляет подумать о том, что у меня особо и нет причин для подобной грусти. Судьба тех людей заслуживает сопереживания, причуды двадцатичетырехлетнего жителя свободной страны? — постарался искренне усмехнуться, но нотка грусти в мелодичности всё же улавливалась. — По сравнению мелькнут. — «Каждый несчастен по-своему», — перефразировала слова великого романиста, — поэтому любые душевные терзания человека, мне кажется, заслуживают понимания. Но, скорее, это говорит та часть, которая постоянно себя жалеет, а к ней я себя и отношу, — приостановила поток речи, возвращаясь к основной теме обсуждений. — Я неглубока в литературе. Предпочитаю теряться в ней, нежели находить отражения своей жизни. Из остросоциального и общественнопризирательного могу осилить только Джерома Сэлинджера. — Сам факт, что «1984» — моё любимое произведение тебе о чём-то говорит? —сдержанно проговорил, сбросив пепел сигареты на цемент бушующих дорог снизу. — Да, говорит, — потушила свою практически выкуренную о перила, превращая в окурок, — маменькин ты социалист, — с искренним озорством взглянула на кудрявого парня. Собеседник не сдержал мелодичного смеха, заполнив открытую лестничную клетку красивым звучанием. — А ты раскусила меня, — вернул предыдущую колкость попутно с выдуванием серебристой массы. Тая на лице ухмылку, выбросила окурок в рядом стоящую мусорку. Спрятав покрасневшие от холода костяшки в тёплые карманы, постоянно пустующие, поёжилась на месте. Небеса постепенно светлели, приобретая мусковато-молочный оттенок. Если её расчёты были верны, то мир встречал пятый час 6 сентября 2020 года. А должна быть в университете к восьмому, к тому же застать пробуждение Эриксон. — Работа? — заметил её колебания в желании отлучиться. — Хуже. Пары, — быстренько отрезала, вспоминая о неприятностях, предстоящих сегодня с Миссис Хилл. — Дай угадаю, NYU? Кивнула в ответ, начав рассматривать переплетение шнурков на своих ботах. — Продержался там семестр. Профессора там, конечно, нечто... — погрузился в момент реминисценции. — Вылетел с позором, но оно и к лучшему оказалось, — только сейчас заметила ямочки на правой щеке, нежно впадающие при улыбке, — но не все такие раздолбаи, как я. Многие сокурсники с красным дипломом закончили, влились в хорошее общество, нашли желанную работу. Думаю, счастливы сейчас. Некоторые нервы окупаются в итоге, — кончик сигареты особенно ярко светился, то гас при финальных затяжках. — А ты на каком факультете учишься? — Последний курс высших искусств. Уверен, что мои нервы в итоге окупятся? — уже открыто всматривалась в его лицо, окончательно потеряв скованность. — Я же говорил, некоторые... — несмотря на уставший взгляд, веселые искорки в глазах загорелись: — Там же сильно ограничивают в самовыражении, да? Просто по себе помню, а что творится на твоём факультете — предположить страшно. — О, это отдельный разговор... — тяжко и с иронией вздохнула, уже направляясь к той самой двери, ведущей обратно в духоту холла. — Надеюсь, он вскоре состоится, — перед уходом девушки добавил, храня такую же приветливость в голосе. В ответ лишь сдержанно пожала плечами в откровенном бессилии перед возможными непредвиденными обстоятельствами. — Лоррейн, — окликнул уже в минуту соприкосновения дверной ручки с девичьей ладонью. Парень протянул тщательно отполированную серебристую зажигалку соседке, — тебе нужнее. Для «наслаждения эстетикой курева», — с издевательской улыбкой протараторил. Еле закатила глаза в шуточном раздражении: — То есть, ты интерпретировал весь наш разговор в моё попрошайничество зажигалки? Интересный подход, Тимоти. — Почему? Не только это, — он немного склонил голову, а несколько локонов упали на лицо, — это также гарант будущего разговора, на который ты неуверенно пожала плечами. Ты же честный человек и не кинешь меня, а вернёшь её, так? — быстро поправил непослушные волосы свободной рукой. Всем нутром хотела отказаться и просто наконец вернуться в квартиру, но что-то, а именно милостивое колебание густых бровей парня и такой прожигающий, а точнее необъяснимым образом согревающий, взгляд заставили в поражении принять металлический прибор. — Готовься к моим жалобам и грозным тирадам про универ, сам напросился, — слегка задела его длинные пальцы при передаче зажигалки, ощутив их шёлковую бархатность и на удивление тепло, которое напрочь отсутствовало в конечностях Лоррейн. — О нет, что я натворил, — сарказм присущ был не только брюнетке, но и он хорошо им жонглировал. — До встречи, любитель Достоевского, — окончательно попрощалась с парнем, заполучив дружелюбную улыбку и кивок в ответ. 6 сентября предвещало смешанное начало: едкая соль прекратила разъедать скалы, гавань умеренно возвращала себе лишь спокойные приливы волн, то и дело накатывающих к берегу, но шторм закончился, солнце выглянуло, даря эфирные отливы лучей блестящей воде.