Пат (Проиграв победить 3)

— Знаешь, Жеже, почему мозг шера зеро стоит полтора ломаных динга за килостоун, а мозг первокурсника Магадемии потянет не менее чем на тысячу золотых сестриц за унцию? Да потому что мозг студента, тем более магадемии, тем более первокурсника — это величайшая редкость  в подлунном мире! Величина, упорно стремящаяся к нулю!  Тессеракт, схлопывающийся сам в себя от любого внешнего воздействия! Как есть идиоты, Жеже! Нет, ну ты понимаешь, да?! — Угу. Парьен понимал. Очень хорошо понимал и услышанное, и то, что осталось невысказанным. И даже то, что за этим невысказанным стояло. Им двоим давно уже не было необходимости говорить что-то вслух, чтобы понимать друг друга. Очень давно. Незачем это, когда двое — единое целое, когда мысль одного зачастую заканчивает другой, да и вообще непонятно, в чьей голове она зародилась изначально, мысль эта. Да и надо ли это понимать — тоже большой вопрос. На определенном уровне силы очень многое теряет свою значимость. Отпадает необходимость говорить. Улыбаться. Хмуриться. Грызть соленые фисташки или пить шамьет. Становится совершенно ненужным и даже лишним многое, казавшееся ранее жизненно важным. И даже притворяться, что тебе это по-прежнему важно — тоже необходимости больше нет. Ни малейшей… Но от этого только острее удовольствие от всего этого, такого вроде бы ненужного уже, вроде бы совершенно лишнего. И чаще хочется все это делать — пить шамьет, хрустеть в меру просоленными фисташками и улыбаться, любуясь рассветом. Или закатом. Или чем-то другим, прекрасным не менее. Очень хочется делать вот это все и еще очень много разного другого, обычного, будничного, повседневного для обычного человека. То самое, чего сам ты раньше не ценил. Совершенно. Тем острее и чаще хочется оставаться просто человеком…  — Тридцать два, Жеже! Тридцать два пустоголовых лоботряса. И это только набор нынешнего года. Тридцать два идиота, суммарный вес межушных ганглий которых вряд ли потянет даже на ломаный динг! И ведь они все — все, ты понимаешь, Жеже?! — уверены, что обязательно станут шерами зеро. Первый уровень их не устраивает, первый уровень пфуй, им всем подавай нулевой! И в обязательном порядке чтобы, понимаешь, да? Чтобы сделаться равными Двуединым! Или даже круче, но как минимум на равных. Уж тогда они развернутся и сделают все как надо. Ведь они точно знают, как это — как надо! — Угу. Парьен спрятал улыбку в уголках губ. Шеры уровня зеро действительно могут очень многое. И точно знают, как надо, чтобы правильно. Например, как надо правильно варить шамьет на маленькой спиртовке, помешивая его крохотной ложечкой на длинной ручке (строго по часовой стрелке и строго в определенном ритме и никак иначе!), и улыбаться, глядя в высокое окно своего кабинета на верхнем этаже Серой башни. — Юные оптимистичные идиоты! Они все — все! — уверены, что достижение этого уровня для них лишь дело времени. Да и то не слишком долгого. Долго ждать или там упорно трудиться — это не про них! Им подавай все и сразу!  — Угу, угу… — не отвлекался Парьен. Сам себе напоминая одну мудрую сову. Которая тоже не отвлекалась. Вот только шамьета у той совы не было. — Да это бы еще и ладно… Но ведь потом, поумнев, набив шишек и кое-что разглядев, они начинают злиться и завидовать! Как же! Обманули! Не дали стать равными и все переделать! Не понимая в упор, что дело в их собственных блокировках. Что если им дали что-то увидеть — значит, и силы справиться с этим им тоже даны, иначе просто не бывает! Шерам уровня зеро не обязательно не только говорить что-либо вслух, но и размахивать руками и бегать по чужому кабинету тоже не обязательно… ладно, не бегать. Скользить. Стремительно и неукротимо, от стены к стене и обратно. Когда Ли забывается и перестает поддерживать свою излюбленную личину древнего скрюченного старца, его движения наполняются стремительной силой, а походка делается летящей, почти танцующей.  Пожалуй, на Чжана Ли Тхемши Парьен поглядывал чаще, чем на стремительно летящие по небу облака. Хотя бы потому, что Чжан Ли нравился ему несколько больше каких-то там облаков. В конце концов, облака были далекими и чужими, а Чжан Ли близкий и свой. И перемещался куда стремительнее. И грациознее, если уж на то пошло. Невозможно не залюбоваться… конечно же, не отвлекаясь при этом от помешивания шамьета. — Глупые недоразвитые сопляки, не разменявшие еще и второй сотни лет, а туда же… Да-да, Жеже! Ты правильно подумал, я сейчас вполне конкретно говорил про Брайноновского старшенького! Одна надежда, что Бруно ему мозги вправит, а то ведь смотреть без слез нельзя же было! Такой потенциал — и так… бездарно просран, прости мой зуржий… Что? При чем тут воля Двуединых и отсутствие рогов у блудливой коровы? Формулируй вслух или хотя бы не старайся так быстро так затирать мыслеобразы, чтобы от них… — Воля Двуединых тут очень даже при чем. И… не блудливой, Ли. Ты буквы попутал. — Что? — Корова, Ли. Не блудливая. Вечно тебя не в те аналогии заносит. — Хорошенькое дело! Картинки блудливые, значит, в голове у него, а виноват во всем опять, конечно же, темный! Тьфу на тебя! Ли прекратил метаться по кабинету и замер у окна, уставившись в него с настолько пристальным интересом, словно увидал за ним как минимум второе пришествие Мертвого. Передернул плечами, словно ему вдруг стало холодно. Оперся о подоконник, нахохлился. Халат на нем сегодня был светло-сиреневый, расшитый серебристыми журавлями и темно-серым бамбуком. И широкий пояс… Парьен отлично его запомнил, этот вечно путавшийся потом под руками пояс.  Интересно… Случайность? Выплески подсознания? Или… Добавив в закипевшую жидкость на кончике ножа перетертого тимьяна и последний раз крутанув длинной ложечкой, Парьен аккуратно снял шамьетницу с крохотной спиртовки и взглядом загасил огонь. Принюхался, улыбаясь.  По кабинету плыл божественный аромат правильно приготовленного шамьета. Нет, конечно, розовый перец и сайган-даля — это прекрасно, но без тимьяна все же и вкус совсем не тот, и запах тем более. Словно и не шамьет пьешь, а какой-нибудь, прости Двуединые, кофе, причем из самых дешевых. Аккуратно покачав шамьетницу, чтобы тягучая темная жидкость как следует омыла стенки, а аромат заструился по кабинету густыми горячими волнами, Парьен поставил шамьетницу на специальную подставочку из отполированного до зеркального блеска можжевельника.  В общий аромат тут же самым естественным образом вплелась тонкая смолистая струйка, подчеркнув его, оттенив  и усилив. Ли молчал. Смотрел в окно. Парьен был уверен, что никаких облаков он там не видит. И тем более никакого Мертвого. Разве что мысленно. Дразнящий аромат Его Темнейшество проигнорировал. Когда Парьен разлил шамьет по двум пиалам костяного фарфора и пролевитировал поднос с ними и традиционной двойной вазочкой с солеными фисташками и засахаренными тыквенными семечками, делать это стало сложновато. Но разве кто-нибудь посмеет утверждать, что Его Темнейшество боится трудностей?! Вздыхать Парьен не стал. Просто спросил: — Кто? Подойдя сзади вплотную, прижавшисть грудью к напряженной встопорщенной спине и обняв руками за талию — крепко обняв, надежно, чтобы даже и не подумал дурью маяться. Заглянул через плечо — не во двор (чего он там не видел?  Уж не Мертвого точно!), а на гордо вздернутый тонкий профиль, , словно нарисованный изящным росчерком туши по чуть желтоватой рисовой бумаге. — Что «кто»? — Ли непримиримо поджал губы и скосил на него гематитовый глаз, делая вид, что не понял. Парьен потерся о его плечо подбородком и уточнил: — Кто тебя обидел? — выждал приличествующую паузу, но, так и не получив ответа, продолжил сочувственно и понимающе: — Такого маленького, такого бедненького, такого несчастненького, кроткого, доброго, милого, сроду не обидевшего даже мухи? Кто у нас такой нехороший? Тонкие губы дрогнули в безуспешной попытке сдержать улыбку. Проиграв, Ли фыркнул. Повел плечами, но не в попытке вырваться или отстраниться, а лишь прижимаясь плотнее. Запрокинул голову, уютно пристроившись затылком в изгибе между плечом и шеей и щекоча Парьену ухо выбившейся из высокой прически прядью. Буркнул-пожаловался: — Ты. — Ах я подлец… — Парьен чуть приподнял плечо и склонил набок голову, чтобы удобнее было потереться щекой о непримиримо вздернутый нос. Ли тут же сморщился и чихнул, тихо и коротко, словно котенок. — Негодяй… И что же я, мерзавец такой, натворил? В чем провинился на этот раз? — В жадности. — Ли снова фыркнул, вжался еще сильнее. — Такой жлоб, а еще Светлейший! Забирай свой ломаный динг, ты ж за него удавишься! Чуть прогнулся, откидывая руки назад и смыкая их за спиной. У Парьена за спиной. Пожаловался: — Ну вот какого Хисса ты всегда оказываешься прав, а? Ну вот какого?! — А вот и неправда ваша, Ваше Темнейшество, ай-яй-яй! Такой большой шер, а совершенно не умеет считать! Пять из десяти — это вовсе не всегда… — Шесть. Уже шесть. — Даже если и шесть. Все равно это далеко не каждый раз… Тут наступила очередь Парьена замолчать. Потому что Ли, развернув голову, коснулся губами его шеи. Обдал горячим дыханием, пробормотал невнятно: — Одного раза недостаточно. Ты был прав. А хиссов одноглазый интриган — нет… Губы у Ли были жадными и горячими. Парьен сглотнул, обнаружив некоторые проблемы с дыханием. — Что ты… имеешь… в виду? — Закрепление. — Ли поцеловал снова. Прикусил кожу. Речь его стала совсем невнятной: — Мы-то чт… хм-м-м… м-м-мы всегда… а они… с-с-сопляки! Никакой связи… вторую декаду… н-н-нервы мне… — И, внезапно оторвавшись, с яростью: — А все ты виноват! — Я? — Да! Ты! Ну и этот придурок одноглазый! С его «разъединяй влюбленных, своди врагов»! Какого Хисса ты дал ему меня уговорить?!