Путь домой

Пространство красной комнаты раздвинулось и перед кроватью возникла сцена, на которой в центре возвышался трон, а вместо мягкого бархата из него торчали толстые, железные иглы. По левую и по правую сторону от него располагались тяжелые деревянные столы, развернутые в сторону Харучиё. За каждый стол могли сесть только двое. Драконья пасть сделала глубокий вдох и выдохнула огромный клуб дыма, погрузивший все в плотный туман. Санзу показалось, что слепая пелена легла на его глаза. Когда же туман рассеялся, то все уже были на подмостках. По левую сторону за столом сидела девушка в белой театральной маске, на которой лишь выделялись алые губы и прорези для глаз. На ее кимоно были вышиты весенние ветки сакуры, узор переплетался с бабочками, которые, казалось, собирались вот-вот вспорхнуть с одежды, некоторые из них осели на волосах в виде золотых заколок. Девушка держала руки в широких рукавах и ждала. Рядом с ней расположился мужчина в красной маске тенгу. Черные волосы были распущены и переплетены у лица с седыми волосами маски, его одежда напоминала мешковатое одеяние горного отшельника, а на плечи был накинут плащ из черных перьев. По правую сторону сидел человек в маске японского дракона, белое кимоно струилось вниз подобно чистой воде, а на ткани были изображены карпы, плывущие вниз. С краю сидел еще один молодой человек, он был гораздо выше и шире в плечах рядом сидящего. На его красно-белой маске кицунэ разместились алые рога. Алая лента перечеркивала светлую юкату от плеча до бедра, а поверх, на его плечах, лежал голубой плотный халат с изображением горы Фудзи. Под халатом виднелись ножны катаны. Они застыли на своих местах в ожидании кого-то еще. Подобно большим, пестрым статуэткам они смотрели прямо перед собой. Через некоторое время у края сцены появились еще двое. Первой шла высокая фигура в бесформенном темном балахоне, укрытая с ног до головы длинным плотным плащом, черный фон едва был виден за сотнями пестрых картинок, которыми он был украшен. Каждая картинка, вшитая в ткань, была заключена в небольшой квадратик и походила на кадр в пленочном фотоаппарате. Лицо было скрыто за белой маской, на которой были только прорези для глаз. Человек прошел пару ступенек наверх к «стулу ведьмы» и тяжко опустился на него. Следом за ним шла девушка с завязанными красной лентой глазами, в своих руках она с трепетом держала весы. Как только трон был занят, она повернулась лицом к Харучие и подняла перед собой весы. — Эмма… — тихо прошептал Харучие. Каждый на сцене повернулся к нему, пять масок взирали на него через узкие прорези. Сцена вновь замерла. Эмма потянулась рукой, доставая из-за пазухи алого кимоно маленький медный молоточек, и стукнула им по весам. Раздался короткий звон, послуживший началом обсуждения. Девушка повернула голову вправо, показывая, кто начнет обсуждение. Белая маска девушки и красная маска мужчины повернулись к другим. Харучие тоже прислушался. — На мертвой ветке — Подумала я в саду: опавшие цветы — Чернеет ворон — На ветки возвращаются. Но нет: — Осенний вечер. — То были бабочки в сиянии пестроты. Закончив свое совместное представление, они повернулись в сторону Санзу. Он лежал на кровати, чувствуя, как тяжелый дым сковывает его. Он слышал знакомые голоса, но смысл стихов ускользал вдаль, вырисовывая картины строчек. Весы стояли на месте, Эмма больше не поворачивала голову. Человек за другим столом, который сидел с краю, начал первый. Его голос низко и хрипло раздался на сцене, он держал руку на рукояти катаны и с каждой строкой, казалось, наносил удар Харучие, рассекая его кожу. После первой строки, вплетая свой голос, заговорила маска дракона, его обвинения звучали не так резко, а слова резали подобно листам бумаги, оставляя в душе мелкие неприятные порезы. Через какое-то время в два монолога просочился третий голос, вновь заговорил мужчина в маске тенгу. С каждой исполненной строкой в Харучие летели черные острые перья, оставляя следы на теле. — Хотя и забытый им, — Не должен ли я сказать весне «прости» — Не о себе я печалюсь, — — Еще даже скорее, — Живу я в скорби — И он клялся мне, — Чем цвет вишневых деревьев, — И этот мир считаю — И жизнь его — жизнь клятвопреступника, — Лепестки которых отрываются и разносятся ветром? — Невыносимым: — Должно быть, так жалка теперь! — Оплакивая мертвых, — Стрекочут цикады — Живых я ненавижу. — Ничто не напомнит, Что скоро умрем. Когда маска дракона закончила свою декламацию, в рассуждения вступила маска девушки. Бабочки с ее одежды слетели и направились к израненному, истекающему кровью телу Харучие. Они сели на раны и опустили свои тонкие хоботки в порезы, принявшись высасывать по капле кровь. Санзу не мог понять, правда ли он ощущает раны на своем теле, давит ли на него головная боль и дым, застрявший в голове. Он смотрел на свой суд, на весы, опустившиеся только в одну сторону, на обвинителей, которые следили за его движениями. Пустая белая маска на троне не сказала ни слова в течение всего процесса. Чем дольше он всматривался в сцену, тем больше ему казалось, что маски и кимоно сливались воедино. Первым, обратившись в ворона, улетел его брат, следом он не увидел Ясухиро на своем месте, лишь мельком заметил убегающий светло-серый хвост. Дольше всех исчезали те, кто пришел раньше всех. Дракон изменялся постепенно, его белое тело блестело подобно серебряной чешуе карпа, последний раз взглянув в глаза Харучие, он растворился в кольце дыма. Следом разлетелись в разные стороны бабочки. Эмма стояла на сцене, застыв с весами, как напоминание совершенного Санзу, а позади нее все еще сидел на троне черный человек в белой маске. Теперь он больше напоминал черную тень. Вдруг он двинулся, рука потянулась к маске и взялась за нее сверху. Человек тянул ее медленно наверх, вот-вот можно будет увидеть губы, но тень легла так глубоко, что Харучие смог лишь представить, что тот человек улыбается из тьмы и что-то говорит. Все это прервалось болью. Пропал театр, пропали подмостки, остались только раны. Густой дым все еще не хотел отпускать Харучие, поэтому в реальность он возвращался урывками. Выныривая, он ощущал боль, а опускаясь обратно в туманную наркотическую дымку, чувствовал облегчение. С каждым нырком он цеплялся за все, что попадалось под руку, но каждый раз его выкидывало в реальность волной и било глухо о боль. Сухими, бешеными глазами он искал кого-то с каждым разом у кровати, но видел незнакомые лица, а затем его затягивало в омут. В комнате, где он лежал, время шло своим чередом: порезы, появляющиеся от острых ножей, отсчитывали минуты; нырки из реальности в мир забытия — часы. В какой-то момент, когда Харучие уже не чувствовал тошноты, боли во всем теле и свинцовой головы, он вдруг подумал на секунду о своей жизни, которая была похожа на посмертное хождение по кругу. Ощущение послесмертия, когда все вокруг казалось однотипным, очень далеким, а за окном — постоянная ночь, словно у жизни сбились настройки, а какой-то нерадивый бог забывает отнести свое творение в ремонт. «В моей жизни нет того, ради чего я бы хотел просыпаться каждый день, нет радостных мелочей. Раньше всегда было радостно знать, что после трудного дня я зайду в кафе за чем-то вкусным, но сейчас еда кажется лишь сбившейся настройкой, которая не нужна, голода нет. Как если бы я умер, но продолжал жить по инерции, души уже давно нет, а тело продолжает куда-то идти». Жизнь похожая на пьесу «Четыре тридцать три». Пьеса без своего звука, но не лишенная его. Харучие еще не полностью осознал этот тезис, но все ближе подходил к нему. Его жизнь — тишина, но то была не вакуумная тишина, от которой сходишь с ума, а та, что состоит из звуков извне. Музыка линейна, ее можно хоть на секунду, но предсказать. Тишина же полна многообразия. И сейчас, отрешившись от нескончаемой боли и небытия, Санзу будто открыл свои уши. Он хотел понять свою пьесу. Вибрация голоса, шум ткани, стук каблуков, мягкие шаги по ковру у кровати, шуршащая, целлофановая постель, дыхание, щелкающий звук зажигалки, щелкающий звук, щелкающий, щелкающий звук, щелкающий звук затвора. Появляется новый голос, знакомый голос. Ему вторят чужие, звук становится громче, топот ног задает быстрый ритм, развязка пьесы уже близка. Единственные слова, которые он слышит — его собственное имя, произнесенное знакомым голосом. Двести семьдесят три секунды подошли к концу. — Ну, а зовут вас как? — Обождите, вот вертится на языке… Вполне приемлемый диалог, когда вновь открываешь глаза и оказываешься в больнице. Затем — туман, цитаты из стихотворений, произведений, мысли, заполненные фактами, которые спасают убитые ощущения. Совсем недавно они были обострены до предела, а сейчас Харучие лежал на кровати, обращая свой взгляд в белый потолок. От этого цвета мутило. Так всегда: они видят розовые волосы, он — белый потолок. Будь на его месте Сейшу, он бы сразу провел параллель фактов: коллекционирование часто встречающихся слов, туман — «Таинственное пламя царицы Лоаны», кит — «Моби Дик, или Белый кит». Зовите меня Измаил. Харучие закрыл глаза, осознавая, что если удастся пошевелить хоть пальцем и дать понять организму, что он все еще жив, то его определенно вырвет. Он закрыл глаза, погружаясь в сон со словом, которое вертится на языке. Стараясь не думать о нем, Санзу отпустил эту мысль и уснул. — Так значит он был в китайском борделе? — Да, что-то типо кафе, совмещенное с ним, — отозвался Какучо. — Ты следил за ним? — закуривая, спросил Риндо. Они сидели втроем на скамье у больницы. Какучо следил за ним не просто из-за собственного предчувствия. В месте, где каждый день опасен, странно обращаться к шестому чувству и говорить, что может произойти что-то страшное. Он следил за ним, потому что это не делал никто другой, его загрызла бы совесть, если бы он оставил Харучие на едине с самим собой. Затем все было по сценарию — он удостоверился, что тот зашел в помещение ниже, сыграли на руку неаккуратные разговоры на верхнем этаже, может, какая-то спешка выдала людей из мафии. — Они его не убили бы, рубцы не такие большие. — Когда ты палец порежешь, все равно больно, а на нем сотня порезов таких. — Может, они и правда не собирались его убивать. — Коко сидел на скамье, поставив локти на колени. — Но вот пытка — да. Опиум и ножи, похоже на китайскую «Лин чи» — смерть от тысячи порезов. — Линчевание, самосуд. — Корень не тот, но смысл примерно такой же. Это за того человека из мафии, которого убил Харучие. Они вновь замолчали, а Риндо, затянувшись еще раз, встал со скамьи и выкинул окурок в мусорку: — Вот он поправится и выйдет из больницы, начнется все заново, тогда это будет бесконечная пытка для нас. — Не хочешь же ты сказать… — Мы все об этом думаем, потому ты и задаешь такой вопрос, — Риндо встал перед ними, засунув обе руки в карман темно-синего худи. — Такие мысли только оттого, что он причиняет нам чуть больше неудобств, чем раньше. — Если задуматься, ощущение, что раньше все сглаживал Майки, — Коко продолжил сидеть, согнувшись и положив подбородок на кулаки. — Сейчас у нас есть только одна возможность сделать нашу и его жизнь чуть легче. Из тумана в туман. Под ногами шуршал песок, но плотная пелена скрывала даже его. Харучие шел наобум, прислушиваясь к шуршанию песка, ему казалось, что он попал вновь в ту самую пустыню, в которой встретил всех мертвых. Только теперь он не видел ни солнца, ни неба, ни песка. Серое взбитое молоко обволакивало, толкая его в спину. Впереди стоял дом и чей это дом — было ясно как то, что он в пустыне. Санзу прикусил губу и тихо постучал, он не знал, чего боялся больше – молчания или ответа. Все же тишина. Он приоткрыл аккуратно дверь. Прошлый поход по пустыне был таким нереальным, но Санзу даже не задумывался над тем, сон ли это. Сейчас же, ощущая холод дверной ручки, он осознавал, что уснул. Но вот эта ручка и он чувствует ее холод! Дверь, стены коридора, деревянные тумбочки для обуви — он был готов прикоснуться ко всему, но внушить себе, что это реальность — все равно не получалось. — Спасибо, что пришел сюда. В коридоре показался Майки. Он выглядел совсем юным, с длинными русыми волосами, руки засунуты в черные шаровары и белая футболка на размер больше нужного. Он стоял и улыбался своей всепонимающей улыбкой. — Пойдем в сад, поговорим про твой самосуд. Харучие отвел глаза и прошел внутрь дома сквозь зал. Дверь в сад была открыта, на улице легкие порывы ветра приносили прохладу, на чистом небе были четко различимы созвездия и круглая луна. Сад был небольшой, но ухоженный, огороженный бамбуковым забором, за которым не было видно бесконечной пустыни. Аккуратно расставлены камни, посыпан песок, завихренный кругами, пепельного цвета, он будто впитал в себя серый туман. В настоящем доме Манджиро сад был только при дедушке, после его смерти Майки не ухаживал за ним. Сейчас сад вернулся к своему прежнему виду, даже стал лучше, значит, Сано сам его возвел заново; появились фонари и колокольчики из стекла и железа с разноцветными бумажками на ниточках, звук переливался даже от легкого ветра. Бамбуковая труба, заполнившись водой, ударилась о каменную чашу со звуком «пон». Манджиро сел на деревянную веранду, поджимая под себя одну ногу; Харучие сел за ним следом. Он опустил голову, как только первый раз увидел Майки, и теперь все еще смотрел на деревянный настил, и изредка косился в сторону японского сада, но глаз не поднимал и не мог знать, куда смотрит Майки, а тот, с блуждающей улыбкой на губах, рассматривал на небе звезды. Он знал только созвездие большой медведицы, поэтому каждый раз первым делом находил его, а затем пытался понять, на что больше похожи линии звезд, но каждый раз ему удавалось находить только треугольники. Когда вода в бамбуковой трубе в очередной раз перелилась через край, Манджиро, наконец, взглянув на Харучие, начал говорить. В этом разговоре не было ничего нового, никаких тайн вселенной или загробной жизни, Санзу вновь показалось, что это мог быть очередной диалог с самим собой, просто он этого не осознавал. А Майки все продолжал говорить, о своем прошлом, о настоящем. — В мире несчетное множество разных развилок, каждый твой выбор, действие — это новая тропинка, которая разветвляется на несколько других таких же тропинок. Представь, в какой-то реальности мы друзья, в какой-то — враги, где-то я выживаю, а где-то ты убиваешь меня сам. Это может даже от нас не зависеть, слишком тесно переплетены разные нити. Харучие все еще продолжает смотреть в деревянные разводы веранды, касаться их рукой, он не поднимает свой взгляд, но внимательно слушает. Майки не говорит ничего нового, не обвиняет, не оправдывает. Его длинный монолог напоминает скорее размышления автора в эпилоге, понятные только самому писателю. Последняя глава. К тому моменту, как Майки останавливает свою речь, Харучие успевает продрогнуть от холодного ветра, прорывающегося из ночной пустыни. Теперь он чувствует взгляд Манджиро на нем, он не давит, не пронизывает, просто выжидающе смотрит на длинную челку, за которой — опущенные глаза Санзу. — Надвигается песчаная буря, зайдем в дом. Как только они задвинули дверь и зал погрузился во тьму, снаружи разразилась буря, песок бился о двери, превращая дом в замурованный в песке склеп. Их силуэты были едва различимы. В этой темноте Харучие наконец-то смог поднять глаза. Манджиро стоял посреди комнаты и смотрел на закрытую дверь, куда-то за нее. Ощущая ледяную прохладу, Санзу поежился и коснулся своей руки. На нем была тонкая рубашка. В темноте Майки, казалось, менялся. Его волосы, возраст, одежда менялись под взглядом Харучие, будто в один миг все точки сошлись в одной — в этой закрытой комнате. И когда Манджиро протянул к нему руку, он был всеми версиями себя одновременно. Харучие хотел и боялся коснуться его руки, его чувства тоже не стояли на месте, они изменялись, откатываясь назад, становились острее и заново проходили весь путь от первой до последней встречи. Это были эмоции с запахом лесных ягод, с болью первых драк, с мутным взглядом первого разочарования, с ярким голосом, проникающим в душу, и с соленым привкусом... В момент, когда он наконец-то коснулся его руки, ему показалось, что он пережил свою жизнь от и до. Майки в момент касания стал тем последним образом, который Санзу видел на крыше, в момент слияния его прошлого и настоящего я. Притянув Харучие ближе к себе, Сано хотел обнять его, но тот упал на колени. Было ли это из-за слабости духовной или физической, но только он стоял на коленях перед Манджиро, опираясь руками о тростниковый пол. Он всматривался вниз и ощупывал края тростникового мата, они сходились углами. Когда Сано, глубоко вздохнув, отошел в сторону, Санзу склонил голову ниже, его волосы соскользнули, открывая шею. — Я знаю, чего ты ждешь, — в этот раз голос Майки звучал сердито, сверху раздался металлический лязг. — Ты ждешь приговора от меня. Харучие упрямо не поднимал голову. — Чувство вины так далеко затянуло тебя, что тебе кажется, что смерть единственный выход. Манджиро опустился перед ним на колени и резко оттянул длинные волосы назад, заставляя Санзу посмотреть ему в глаза. Харучие почувствовал, как к коже, у кадыка, Майки приложил что-то. Это холодное железо, которое не было видно, заставило сердце биться еще сильнее, он закрыл глаза и расслабился, принимая все, что с ним должно было случиться, но Майки не двигался, лишь сильнее оттянул волосы назад. Пара железных щелчков и Харучие чуть было не ударился головой об пол. Майки держал в своей руке отстриженные розовые волосы. — Будем считать, что все, что я только что состриг, — это прошлое, которое давит на тебя. Теперь его нет. Все это осталось в волосах, которые я заберу с собой, — он положил ножницы и волосы на пол. Харучие коснулся коротко остриженных волос на затылке, ему показалось, что теперь его голова и правда перестала болеть. Майки сидел на полу, поджав под себя ноги и протянув во второй раз руку Харучие. На этот раз он, наконец-то, обнял его. Крепкие объятья почти повалили Сано на спину, но Санзу поставил руку позади него, второй же — крепко обнимал. На улице все еще свирепствовала буря, пока Харучие лежал на коленях у Майки, тот гладил его короткие волосы и чуть оттягивал их назад сквозь пальцы, а Санзу, погруженный в свои отстраненные мысли, гладил плотную ткань темных штанов на его бедрах. В мыслях растягивались недавние воспоминания о театре, который он увидел в опиумном бреду и о ранах. Ему на секунду показалось, что он все еще не просыпался тогда в больнице. Вдруг он и вовсе больше не уйдет отсюда? Хотел бы он сейчас умереть и остаться? — О чем ты думаешь? — тихий голос заставил Санзу вздрогнуть. — Думаю о том, как много ты знаешь обо всем. — Когда ты уже мертв, перед тобой открыты все карты, — с мягкой улыбкой ответил Манджиро и, аккуратно отстранив от себя Харучие, встал на ноги. — Буря вроде унялась. Как только была сказана последняя фраза, то все стало понятно — была пора прощаться. Майки раздвинул седзи, впуская сумерки в комнату, застиранное небо меняло свой яркий синий цвет на серый, забирая с собой звезды. — Если ты уже все знаешь, — Харучие все еще сидел на татами, — тогда, когда мы встретимся? Манджиро стоял одной ногой на веранде, всматриваясь в небо, по нему в насмешку летели белые журавли, принося с собой первые лучи солнца. Задумчиво почесав предплечье, Сано перевел свой взгляд на Санзу, остававшегося в полутьме комнаты. — Мы встретимся, когда расцветут камелии, — на его губах все еще блуждала тихая улыбка. Лучи солнца пробивались сквозь бамбуковый забор и касались кожи. Майки все еще стоял одной ногой в комнате, другой — на веранде. — Они ведь цветут даже в самые лютые морозы. Вдруг показалось, что если Майки встанет двумя ногами на веранду, то растает в лучах предрассветного солнца. Секунда, две — вот он эффект сновидения, движения застревают будто в болоте, приходится продираться, но Манджиро делает шаг обратно в комнату. Каждый из них делает пару шагов навстречу, оказываясь лицом к лицу, так близко, что между ними не пролетит и маленькая птичка. Майки поднимается на носочки и касается губами его лба, положив руку на плечо Харучие, и так же легко отстраняется. Его влекут открытые седзи. В моменты, когда нужно сделать выбор, мысли не идут ровным строем. Яркие лучи уже касались досок веранды. Шаг зависает в воздухе, Майки наклоняет голову, рассматривая свои пальцы на ноге, еще пара сантиметров и он ступит на свет, но позади его держат. Харучие крепко обнимает его со спины, утыкаясь носом в шею. Объятья в тишине длятся пару секунд, Санзу пытается прижать его сильнее к себе, но, кажется, это уже невозможно. Он закрыл глаза, погружаясь в эти ощущения, и на секунду ему показалось, что они стоят на крыше здания, Майки занес ногу, чтобы провалиться в невесомость, а он успел схватить его, податься назад. Манджиро аккуратно касается холодными пальцами сжимающих его предплечий и чувствует напряжение в мышцах под хлопковой рубашкой; он гладит их, поднимая голову. Харучие сейчас просто держит рвущуюся на свободу птицу, даже если он сожмет еще крепче, подастся назад в комнату, закроет седзи — ничего не изменится, поэтому он разжимает руки, чувствуя, как Майки медленно вытекает из его объятий и встает под восходящее солнце.