Lover Death

«Уж если Аль Капоне, Кроули «Два Пистолета», «Голландец» Шульц и подобные головорезы за стенами тюрем считают себя невиновными, то что говорить об обыкновенных людях, с которыми мы сталкиваемся?»

Дейл Карнеги

      В светлой комнате с приятно-персиковыми стенами до омерзения отвратительный свет. Кажется, что стены приобрели этот персиковый оттенок благодаря этому свету нездорового желтого цвета. Он настолько дрянной и дешевый, что у присутствующих в этой комнате под глазами залегают длинные тени. А у сидящего молодого парня и вовсе не видно глаз. Он, кстати, сидит тут один. Сидит на неудобном стуле, за небольшим квадратным столом. Пожалуй, это все, что наполняет унылую комнату со странными персиковыми стенами, не считая скрытых в потайных углах камер. Однако напротив парня находится еще один складной стул. Он предназначен для второго человека, которого только что впустили в унылую комнатушку. На его появление парень никак не реагирует, продолжая сидеть с опущенной головой. Впрочем, его предупреждали, что этот молодой человек отказывается идти на контакт. И поэтому он здесь.       Сглотнув горечь в горле, доктор удобнее устраивается на раскладном стуле и уже думает протянуть по привычке руку для приветствия, но вовремя успевает себя одернуть — руки парень упорно держит под столом. — Здравствуй, я доктор Ким Сокджин. Ты знаешь, почему я здесь?       Обросший красными волосами парень не поднимает глаз на доктора в светлом костюме, но держит свой безжизненный взгляд на маленьком столике, представляющем препятствие между ними. — Задавать риторические вопросы? — Голос у красноволосого спокойный. И не скажешь, что у паренька имеются проблемы. — Нет, не совсем, — мягко улыбнувшись, говорит доктор и ставит на стол свою рабочую сумку. Пусть парень и не подает признаков жизни, но глаза его невольно следят за руками доктора, как они достают планшет с прикрепленным к нему блокнотом и рыжую ручку. Шариковую, с погрызанным колпачком на конце. — Мне хочется узнать тебя получше. Понимаю, мы видимся впервые, и у тебя большое недоверие ко мне. Но я надеюсь на приятную работу с тобой. И думаю, что мы сможем помочь друг другу.       Доктор доброжелательно улыбается в конце. Ким — доктор со стажем, и ему необходимо для начала понять тип мышления пациента, чтобы после вынести окончательный диагноз. Однако этому парню — что тепло, что холодно. Его даже не злит присутствие доктора. Весь его скудный и мрачный вид вопрошает к умиротворению. Он жаждет спокойствия.       Ким не собирается сдаваться. Разных пациентов он повидал, этот хотя бы не буйный. И на этом спасибо. Доктор лишь прочищает горло и продолжает с тем же энтузиазмом: — Мне сказали, что предыдущие специалисты отказались работать с тобой. По личной инициативе, — доктор уже ознакомился с делом пациента. Теперь осталось разговорить этого нелюдимого. — Не можешь сказать, почему за все это время от тебя отказалось свыше десятка врачей? — Болтали много и не работали, — парень продолжает смотреть в стол, не двигаясь. Если бы не его потрескавшиеся губы, можно было бы подумать, что они вовсе не двигаются когда он говорит. — О чем же они так много болтали? — Вы ведь врач-психотерапевт. — Когда говорит этот юродивый, все вокруг будто замирает. Несмотря на спокойствие его тембра, парень своим голосом обволакивает, давит и заставляет вслушиваться в каждое сказанное слово. Голос его мягкий, а говорит он с такой тяжестью, что внутри все опускается мертвым грузом. Потому что этот юноша всегда выбирает только правильные слова и не разменивается на пустословие. — Ваша задача проникать в головы. Увидеть недуг и соотнести с нужной болезнью — не каждый психолог сможет. Поэтому им остается трепать языком, заполняя провалы в голове пациента, якобы пытаясь привести все в порядок. — Чтобы определить верный диагноз, психологи проводят долгую работу с пациентом, — вступает доктор Ким, обрадованный возникшим диалогом между ними, хоть и не по теме. — Ни одна томография не определит, что лежит у человека на сердце. — Вы вошли сюда со всем пониманием того, с кем вы встретитесь. И несмотря на это, все равно хотели пожать мне руку. Вы даже не приняли во внимание, что они у меня скованы, — парень в подтверждение своих мыслей поднимает над столом руки, охваченные тяжелыми наручниками. Теперь взгляд его направлен прямо в грудь доктора. — Вы изучили всю информацию обо мне, что оставили после себя те недоумки, и, проанализировав все от корки до корки, надеетесь на победу. Хорошо придти на все готовое. Нужно не поставить правильный диагноз, а доказать всем остальным, что только вы, высококвалифицированный врач-психотерапевт, смогли это сделать. — Почему ты считаешь, что я пришел к тебе за славой, а не с целью помочь? — заинтересованно спрашивает доктор. — А вы не знаете? — В голосе звучит усмешка, но он по-прежнему остается ровным. Парень разгибает указательный палец и направляет его на доктора — Ваша шариковая ручка. Она обычная, китайская, купленная в простом супермаркете за доллар. У нее нет колпачка, вы его потеряли, но в ручке еще не закончились чернила, ее стоит исписать до самого конца. Кончик весь изгрызан, значит, вы часто нервничаете и любите подавлять свой невроз таким способом. Вы страдаете от чужого мнения, потому что неуверенны в себе. Пытаетесь соответствовать образу «доктора наук», поэтому носите с собой этот дипломат. На нашу встречу вы даже не пожалели денег купить новый блокнот, так как это дело для вас стало особым. Но ручка у вас старая. На нее денег, почему-то, не хватило, — как на одном духу выдает парень, с каждым словом набирая скорость. — А еще вы спросили о прошлых психологах. Потому что вы считаете себя лучше их. И при знакомстве обозначили наши посиделки как «работу».       Доктор проникновенно слушает объяснения этого парня, поражаясь гибкости его ума. — Хоть вы и называете себя доктором, вы обычный психотерапевт, который лезет в головы и треплет языком, — заключает парень и поднимает свой холодный, пронизывающий до костей взгляд. — Это очевидно, доктор Ким.       Сокджин старается выглядеть непринужденно, обычно, ведь стены в этой комнате также могли слышать, хотя слова пациента неплохо задели его самолюбие. Он не хочет признавать, что сказанное юношей безусловная правда. Все было иначе. — Хм, браво, — немного подумав, отвечает Сокджин. — Я был наслышан о твоей дедукции, но, столкнувшись с ней лицом к лицу, даже… не знаю, что сказать. — Приступить к «работе», может?       Он не моргает. Своим стальным взглядом парень приковывает к стулу доктора и не отпускает. Под его глазами залегают тени, и безжизненные темные зрачки так и въедаются в сознание доктора — он и не мог предположить, что в этот день, что эти бездушные глаза еще долго будут преследовать его по ночам. Тогда Сокджин откладывает в сторону треклятый блокнот, который днем ранее старательно выбирал, и приготавливается на скорый контакт с проницательным юношей. — Я тоже так думаю, — Сокджин приводит в порядок мысли. — Давай начнем сначала. Можно попросить тебя рассказать о твоем детстве? Каким оно было? — Самым обычным. — Что ты подразумеваешь под «обычным». — В меру веселое, в меру несчастное, — красноволосый опускает свои темные глаза, порядком утомившись от нудного разговора с не менее нудным доктором. — А почему именно в меру? — Когда ты ребенок, все кажется таким светлым, люди хорошими, а дни короткими. Но стоит ему вырасти, тот понимает, что оно таким просто казалось. — Хорошо, но что же в нем было несчастного? — Сокджин не собирается сдаваться. Он хочет узнать правду и… помочь этому запутавшемуся молодому человеку. — Вы будете задавать глупые вопросы? — Если это поможет тебя разговорить, то да. — Вопросы о самочувствии и личных переживаниях, — уточняет парень с ноткой раздражения, словно это и так «очевидно». — Если ты расскажешь все как было на самом деле, то я не буду их задавать, — обещает Сокджин и уже с большими глазами готовится услышать познавательную историю от юноши. — Я не расскажу вам о своем детстве, — сутулясь, парень тяжело вздыхает и набирает в легкие побольше воздуха. — Просто потому что я его плохо помню. Но присаживайтесь поудобнее, доктор Ким, рассказ будет долгим. — У нас много времени, — Сокджин разводит руки в стороны, так и располагая к себе.       Парень испытывает странное чувство к доктору Киму, словно увидел в нем одно единственное отличие от всех предыдущих врачей, с которыми ему довелось встретиться в этой жуткой персиковой комнате. Сокджин не вызывает доверия — слишком заносчивый для врача. Но, может, именно его заносчивость и привлекает главного пациента? — Наверное, мне стоит начать с переезда. Тогда отец решил, что нам будет лучше пожить в другой стране. Мы остановились в Хайденхилле — маленький уездный городок на берегу озера Мичиган, штат Иллинойс, США, — по слогам произносит он названия. — Это был 2006 год. Кто знал, что мы там задержимся…       Автомобиль устремлялся вдаль, пересекая горные просторы. Осень переливалась разноцветными красками, пестрила красными, желтыми, охровыми деревьями, что молниеносно проносились за окном отцовского фордика грязно-серого цвета, осыпалась золотистыми листьями, блестящими под ослепительными лучами солнца. В штатах всегда было куда солнечнее, чем в Пусане. Здесь тебе ни противных дождей, ни злачного ветра, сносящего с ног детишек, их спасали только собственные тяжелые портфели. Это был мой первый солнечный день в Америке, но от этого радостнее не становилось.       Машина была загружена моими с папиными вещами, даже под ноги пришлось положить коробку с нашим барахлом. В руках я держал маленький кактус, которому я дал глупое японское имя Дагемура, так как переживал за его сохранность при перевозке. В детстве я увлекался ботаникой, поэтому трепетно следил за своими растениями. Кроме того, я очень хотел собаку, но у папы была аллергия на животных, так что… Не самый лучший вариант, но кактусы заменяли мне мохнатого друга.       Папа вел машину и не особо разменивался на разговоры со мной. Кантри — тишина, что громогласно звучала между нами. Папа в целом был неразговорчивым. Не то, что это было какой-то проблемой, скорее особенностью для нашей небольшой семьи. Мне не симпатизировала американская музыка, поэтому я зарылся в своей голове и долгие часы не мог уйти из нее. Меня волновали мысли о семье тогда. — Твоя новая школа намного больше, чем в Пусане, — говорил папа о беззаботных вещах будничным голосом.       Он хотел поговорить со мной о переезде, но в тот день не мог подобрать правильных слов. А что он еще мог сказать двенадцатилетнему ребенку? — Найдешь себе много новых друзей твоего возраста, разве не круто?       К сожалению, попытки папы заговорить со мной не увенчались успехом, так как под влиянием дурацкого кантри я совсем улетел в прострацию из размышлений о прошлом, которое для меня теперь было под запретом. Потому что я больше ничего не помнил. — Чимин.       Жесткий и проникновенный мужской голос отца выдернул меня из головной путаницы, и я теперь с вопросом смотрел на него. — Прости… Ты что-то говорил? — Рассказывал тебе о школе. Там можно будет посещать секции, представляешь? — папа даже не обижался на то, что до этого я его совсем не слушал. На самом деле, он не обидчивый человек. Я бы даже сказал, что он лучший пример альтруизма. Просто у него так же, как и у меня, были свои тараканы в голове, в которых мы любили повозиться. — Не представляю, но интересно, — решил я поддержать папу, но получилось слишком избито. — Чимин, я понимаю, что тебе сложно принять переезд. Но отнесись к этому, как к новому приключению, — папа замешкался, пытаясь подобрать правильный пример. — Как будто это игра. Тебе нужно освоиться и все узнать об этом новом пиксельном мире. — Как новый уровень? — Да, как новый уровень в твоей жизни. Ты ведь еще играешь в соньку? — Ты про PSP? — у меня была игровая консоль, о появлении которой я не помнил. Она как будто всегда была в моей жизни, и я играл в нее. — Да, которую мы подарили тебе на Рождество, — добавил папа, несильно обновив мои воспоминания. — Там ведь много всяких игр. Наверняка есть и такая, где нужно говорить со всеми жителями города и помогать им? — И я должен обойти весь город и помочь… всем его жителям? — я без какого-либо энтузиазма посмотрел на своего папу, для которого эта идея, кажется, была безупречной. — Ну да… Эм… Я просто хочу, чтобы у тебя было все хорошо. Понимаешь? — Понимаю.       Отец не отличался многословностью, предпочитая не навязывать людям свои взгляды. Иногда эта его, пожалуй, хорошая черта распространялась и на его желания. И естественно причиняла ему много боли. Однако благодаря ему я такой сдержанный ребенок. Мы могли молчать в компании друг друга, не испытывая дискомфорта. Он всегда говорил: «Если не знаешь, что сказать, лучше промолчи». Это наставление сыграло значимую роль в моей жизни, ведь мне удалось избежать множества неприятных конфликтов. И вместо того, чтобы мучить меня вопросами или же весьма неуместно поддержать, папа скромно высказывал свою веру в меня.       «Ты справишься», — эти слова были куда сильнее, чем многочасовые наставления от родителя. — Если я не ошибаюсь, ты до двенадцати лет жил в Южной Корее. Почему вы так резко переехали в Америку? — дослушав достаточно информации, спрашивает Сокджин у красноволосого пациента. — Отец сказал, что так будет лучше, — отвечает кратко юноша. — То есть, ты не знаешь. — Только догадываюсь.       Доктор Ким следит за голой мимикой юноши, что сидит со скованными руками перед ним. В его голосе едва заметно прослеживается усмешка. — Переезд в штаты давался мне нелегко. До сих пор помню, как мучался от разницы в часовых поясах. Отец силком отправлял меня на улицу, чтобы я не спал днем, — снова продолжает юноша, выдержав долгую паузу. — Город, в котором мы поселились, был небольшим. Сорок тысяч человек, вся территория представляла один спальный район, окруженный большим количеством парков, — отличное место для уединения вместе со своей семьей. В том тихом, укромном городке проживало много детей возрастом до восемнадцати лет. Оно и понятно, ведь после школы все они уезжали в Иллинойс или другие центральные города штатов учиться в колледж.       Я очень четко запомнил день нашего переезда, когда фордик отца остановился напротив маленького белого домика. Перед ним красовалась красивая лужайка ярко-зеленого цвета, а с домами по соседству ее разделяла живая изгородь. От дороги вела каменная дорожка до самой двери с маленьким отверстием для почты. А над глазком золотыми цифрами красовался номер «44». Я не мог перестать разглядывать наш будущий дом, а как я жаждал наконец войти внутрь и оглядеть там все! А как мне хотелось посмотреть на свою комнату — я весь ерзал в нетерпении, впервые обнажив свои чувства за последние недели. — Тебе нравится наш новый дом? — спросил у меня отец, увидев мои горящие глаза, и заглушил мотор. — Очень! А можно зайти и посмотреть внутри? — Скоро подъедет риелтор и передаст ключи. Тогда и посмотришь, — он расстегнул ремень, наклонил сиденье, насколько это позволяли коробки сзади, и расслабился. — А пока дай мне вздремнуть чуток.       Если папа и вздремнул, то совсем ненадолго. Или время для меня пролетело так быстро, что в порыве за собственными мыслями и не заметил, как напротив дома остановилась дорогая машина. Я все еще думал о собственной комнате. В Корее я был лишен такой возможности, так как мы жили все вместе с дедушкой и бабушкой отца. Я совсем их не помню, как и нашу жизнь под одной крышей. Одно только чувство тоски осталось. Я хотел собственную кровать, настоящую, а не раскладной диван. Было бы неплохо смастерить крутой письменный стол, такой с полочками и ящичками под ним. Я слышал, что в домах американцев делают большие и широкие подоконники. Из него я бы хотел сделать лежанку из подушек и пледов, чтобы можно было там лежать и играть в любимую игровую консоль. И казалось, большего для счастья и не надо. Хотя я бы еще не отказался от верного пса…       В окошко фордика постучались. Это был светловолосый американец с лучезарной улыбкой. Он дружелюбно мне помахал. В замешательстве я, ничего не ответив, принялся будить отца. Тот быстренько пробудился, а, столкнувшись взглядом с приветливым американцем, натянул широкую улыбку и вышел из машины. Я не видел смысла больше оставаться здесь, поэтому схватил кактус и пошел за родителем следом. — Hello, Mr Kim. How was the drive? — слова-то я различил, но перевод знал весьма расплывчато. Благо мой отец блестяще говорил на английском языке. — Well. There is a beautiful nature in Illinois. And straight roads, — он улыбнулся такой забавной улыбкой, когда с кем-то шутил. Американец тут же рассмеялся. — I'm so glad, so glad, — заметив меня, он вытянулся и покосился в мою сторону. Отец также поймал его любопытный взгляд. — This is your son Gimin, alright? — Jimin, more correctly. — Oh, i'm sorry! — американец с глуповатой улыбкой легонько стукнул себя по голове, а затем уже полностью повернулся ко мне. — Do you like your new home, Jimin?       Я его понял, но мне было так непривычно общаться с настоящим американцем, что все выученные в школе слова так и застряли в горле. Почему-то мне было страшно, что меня засмеют за мое произношение, а с него смеялись даже мои корейские одноклассники еще в прошлой школе. Боялся представить, как отреагирует носитель языка! — I'm sorry, Mr. Simons, Jimin still doesn't speak well. But he liked the house outwardly. — O, great! I tried so hard for you. Well? What are we standing for? Let's look around the house from the inside? What if your son changes his mind? — Американец дружелюбно указал на дом, и поспешил к двери.       Я достаточно наслышан о том, что американцы очень улыбчивые и дружелюбные, но, если честно, его увековеченная доброжелательностью улыбка немного меня настораживала. Хотя того американца можно было понять, это его работа — общаться с клиентами.       Прижимая к груди Дагемуру в горшочке, я следовал за отцом и боязливо выглядывал из-за его спины. Достав ключи из своей серой сумки, американец открыл дверь и пригласил в дом, пропуская нас вперед. Никогда не думал, что мои фантазии о домах в Америке настолько воплотятся в жизнь. Оказавшись в прихожей, мне в память врезался деревянный, блестящий лаком пол из обрезных досок. Он был красив прослеживаемой структурой дерева. Были видны прожилки и годовые кольца, и каждая следующая доска была неповторимой. А стены были выкрашены в белый цвет, автоматически делая дом изнутри светлым. Меня всегда впечатляли такие мелочи, как цвет стен или шкафы без ручек, которые открывались и закрывались при длительном нажатии. Наверное потому, что я был достаточно впечатлительным ребенком, пусть и заторможенным на эмоции.       В прихожей присутствовала лестница на второй этаж, но меня больше привлекала гостиная, и, получив одобрительный взгляд от отца, пошел направо. Меня встретила уютная комната с диванчиком и креслами по бокам, окружающих неплохих размеров телевизор. Все это стояло на широком длинноворсном ковре глубокого синего цвета, и подушки на сером диванчике были такими же. Вообще в серовато-белой гостиной то и дело присутствовали элементы синего: ковер, подушки, пустые вазы для цветов, ручки на книжных шкафах. Все дома строятся с дизайнерской помощью или это нам так повезло? Отсюда прямиком на задний двор вели стеклянные панорамные двери. Отец же был на кухне и о чем-то беседовал с американцем. Я, вдоволь насмотревшись на красоты в гостиной, в которой я после посмотрел не один десяток фильмов вместе с отцом, и последовал на кухню. Она была меньше гостиной, но не менее привлекательной. Кухонный гарнитур простой, но достойный для жизни небольшой семьи. За столешницей, к которой были приставлены два высоких стула, находился круглый обеденный столик.       Затем американец пригласил нас на второй этаж. Там находилось всего три комнаты: две спальни и ванная комната. Для начала мы оглядели спальню отца. Все, что необходимо для серьезного мужчины средних лет — двуспальная кровать, гардероб и для красоты прикроватные тумбочки. Отец лично провел меня в дальнюю комнату и остановился, подзывая меня. Американец все это время оставался позади и… улыбался. Что он еще мог делать. — Чимин, я тебе говорил, что раньше в этом доме жила семья, — начал вкрадчиво отец, смотря на меня взглядом, полным отеческой любви. Его глаза всегда становились такими мягкими, когда он хотел вручить мне подарок. Или просто сделать приятное. В них как будто снова загорался огонь. — Угу, — кивнул я смущенно, по-прежнему прижимая к груди Дагемуру. — Вся эта мебель досталась нам от предыдущей семьи. Ты же понимаешь, что мы не могли себе позволить перевозить нашу старую из Кореи или купить новую? — Да, — вновь кивнул я, ощущая на себе пытливый взгляд американца. Я странно выгляжу? Моя одежда отличается? Все дело в том, что я ребенок? Вероятно, внимание привлек кактус… — Поэтому у меня есть для тебя маленький сюрприз. Открывай дверь, — папа отошел в сторону, освободив проход в комнату.       Я успел нафантазировать двухэтажную кровать, резной столик с ящичками, этот широкий подоконник с мягкими подушечками и пледиками, может даже собаку, лежащую в далеком будущем. Рука коснулась ручки, толкнула белую дверь вперед и… Увиденное заставило меня смутиться. Где-то меня терзали сомнения, что меня ждет безвкусная или старая комната с чужими вещами, с загадочным шкафом, в котором обязательно прячутся все мои страхи, а в завершении картины нужна была таинственная кукла, уродливая лицом и в старомодном платье, жаждущая крови. Но того, что увидел, я точно не ожидал. — Это? — я прошел внутрь, оглядываясь по сторонам. — Пустая комната?       Все мои догадки насчет второсортного ужастика пошли крахом. Это была абсолютно белая комната, лишенная всякой мебели и намеков на фильмы ужасов. Ни обоев в цветочек с подтеками, ни скрипучих половиц, ни устрашающего шкафа и тем более никакой куклы — вообще ничего. Лампочка да окно. — Видишь ли, у прошлых хозяев здесь была детская, совсем для маленьких детишек, а ты ведь у меня уже взрослый. Поэтому я подумал, что мы можем вместе сделать тебе ремонт, — папа выглядел таким счастливым, ему нравилась его идея. — Вау, здорово, — а я почему-то не мог ответить ему взаимностью, хотя широкий подоконник все же присутствовал, а из окна была видна лужайка перед домом, как и улица, на которой мы жили. — Ты не рад? — обеспокоенно спросил у меня папа, как былой огонек снова медленно гас в его глазах. И я почувствовал себя настолько виноватым, что стал усиленно думать над тем, как же исправить ситуацию. — Нет-нет, я очень счастлив! Просто это… немного… М-м-м, неожиданно? — Мы сделаем такую комнату, которую ты захочешь, обещаю. Вместе, Чимини. — Я только за, — улыбнулся я несильно, прижимая к груди кактус. — Отлично. Я улажу все дела с Мистером Симонсом, а ты… пока… можешь осмотреть все получше, ладно? — Ага, — бодро отреагировал я. — Все, иди, — папа хлопнул меня по плечу, отправив в коридор, где я чуть не столкнулся с американцем.       Он смотрел на меня свысока, а я на него, с моим ростом, едва дотягивающим до его плеч. Улыбки на некогда светлом лице больше не было. Только уставшая гримаса, тлеющая в томительном ожидании, взирала на меня свысока, пугая бездонными и пустыми глазами. Я ужаснулся, ведь еще пару минут назад он так ярко улыбался, а теперь его вид подталкивал на не самые хорошие мысли. Будто я увидел истинную сущность человека. Он просто устал от работы? Или же он двуликий? Тем не менее резко натянутая улыбка на сухом лице стала для меня такой, двуличной. Тогда я почувствовал эту разницу между искренностью и фальшью. Человека выдают глаза, какие бы гримасы он не лепил на своем лице, а глаза контролировать никто не сможет. Как, например, мой папа. Я буквально могу читать его по глазам, предугадывать его настроение только по тому, как он держит взгляд. И этот мужчина, что стоял передо мной, не умел сопоставлять улыбку с уставшими, бездушными глазами.       Одним словом, пугающий.       Не вызывая к себе лишних подозрений, я по привычке поклонился старшему мужчине, под провожающим взглядом по стеночке обошел его в узком коридоре и побежал на первый этаж. Это лицо настолько меня напугало, что я и вовсе не хотел больше видеть его. Поэтому я неторопливо вышел на задний двор через гостиную, присаживаясь на веранду, а рядом с собой поставил Дагемуру в горшочке.       Я начал думать о нашем совместном проживании с папой, о том, какую бы хотел себе комнату. Всю жизнь мечтал иметь личную комнату, а столкнувшись с такой возможностью сразу же растерялся. И папу расстроил своей реакцией… — Я чувствовал себя таким идиотом. Нет, плохим сыном, — говорит юноша, опустив нос. — Он так старался для меня, а я не мог по достоинству ответить. — Не против, если я прерву твой рассказ? — спрашивает осторожно Сокджин, но получает взамен лишь полное безразличия пожимание плечами. Посчитав этот неоднозначный жест как за зеленый свет, спешит продолжить: — Я задам тебе несколько вопросов, а ты постарайся на них ответить. Только честно. — Опять эти глупые вопросы о самочувствии? — Глупые? Что глупого может быть в твоих чувствах? — Сокджин хотел было улыбнуться, но ему вновь приходится встретиться с юношей глазами, бездонными и лишенными всякой надежды. — Ну, например, я скажу, что в детстве при виде взрослых мужчин я испытывал панический страх и старался их избегать, а вы обязательно спросите, не насиловали меня в детстве, из-за чего выработалась такая реакция, — как на духу выпаливает красноволосый. — Андрофобия, или же боязнь мужчин, в большинстве случаев связана с психологической травмой, нанесенной мужчинами. Не исключено и изнасилование. Однако эта боязнь может вызвана просто социальным тревожным расстройством или же банальной социофобией, которой в наш век никого не удивить, — доктор Ким не уступает парнишке и также раскладывает все по полочкам, превосходя своего пациента, который стал для него настоящим оппонентом. — Но самая распространенная причина является, как ни странно, первый любовный опыт. Чаще всего в подростковом возрасте. Тебе было двенадцать лет, поэтому остановлю свой выбор на социофобии. — Вы хотите назвать меня социофобом в мои двенадцать лет? — отчеканивает раздраженно красноволосый, вызывая доктора на еще один раунд. — Исходя из того, что ты рассказал, да. Все факты на лицо: ты переживал переезд в другую страну, ходил в обнимку с кактусом, как с самым ценным другом, и даже когда тот самый мужчина постучался в окно, приветствуя тебя, ты сделал что? Позвал отца, а мужчину проигнорировал, хотя это невежливо в нашем менталитете.       Парень слушает тихо, внимая каждому слову психотерапевта. — И сидишь ты здесь не от большой любви к людям, я ведь правильно понимаю?       Повернув голову к пустующей стене, юноша плотнее стискивает зубы, дабы подавить в себе неприятные эмоции. Все хотят слышать правду, но почему-то применять ее к себе не любят. И каким бы интеллектом красноволосый не обладает, а остается обычным человеком, которого также могла обидеть банальная правда. Нет, Чимин никогда не считал себя социофобом, но слова доктора заставили его усомниться в этом. Может, это все из-за потери памяти? Поэтому он не в состоянии здраво оценивать себя, не зная и половины своего детства. — Социофобия не равно стеснительность, — отвечает юноша более-менее сдержанно, по-прежнему не смотря на доктора. — Будучи ребенком я боялся всех и каждого, потому что в незнакомой мне стране я чувствовал себя как не в своей тарелке. Я переживал переезд в Америку, просто по своему. — Хорошо, тогда… Почему ты испугался того американца? Он ведь ничего тебе не сделал. — В этом и проблема, — задумчиво проговаривает парень, нервно сжимая скованные кулаки. — Мне не нравился его взгляд, он казался мне неправильным. А когда я вышел из комнаты, он даже не спросил меня, понравилась ли она, уже не говорю о том, чтобы уступить дорогу к лестнице. Просто стоял и смотрел, и взгляд его был другим. Не таким. Не так он встретил нас в первый раз. — Ты думаешь, что он мог вожделеть тобою? — Не исключено. Но думаю, он также мог быть обыкновенным расистом. В Америке это не единичный случай, и вы тоже с этим не раз сталкивались, я больше чем уверен, — взгляд юноши кажется неоправданно родным Сокджину, будто между ними возник душевный разговор, между двумя земляками, что не видели свою родину уже много-много лет.       И Сокджин понимает. Лучше всех понимает эту тягу к родине и лицеприятное отношение по причине твоей расы. Он как никто другой знает, как нелегко мальчику из Южной Кореи пробиться по карьерной лестнице в, казалось бы, стране возможностей. Но люди остаются людьми, причиняя боль друг другу, только повод дай. — Хорошо, — заключает доктор Ким, понимая, что ничего хорошего не произошло и вряд-ли произойдет. — Ты совсем ничего не сказал о матери. Что с ней случилось? — Вы говорили, что не будете задавать глупых вопросов, — судя по раздраженному голосу, юноша рассердился. — Ты считаешь вопросы о своей матери глупыми? — вновь придирается к словам… — Я этого не говорил. — Тогда почему ты так напряжен? — Сокджин выглядит невозмутимо, этим и раздражает своего пациента. — Тема родителей и детей всегда напрягает, разве нет? — Если у тебя были хорошие отношения в семье, то нет, не должна, — отвлекшись от пометок в блокноте, доктор Ким вновь поднимает глаза на больного в ожидании.       Пак молчит долго, упорно сопротивляясь назойливому психотерапевту, которому он позволял проникнуть в свою голову. Ему это не нравится, нет. Никто не должен узнать, что внутри на самом деле, это может быть опасно. Но пути назад нет. Уже слишком поздно, чтобы идти назад. — Я говорил, что ничего не помню до переезда в штаты. — Да, говорил, — Сокджин явно хочет сказать еще кое-что, но вовремя сдерживается. — Так вот, я не помню свою мать, так как родители развелись еще до переезда. — А папа тебе ничего не рассказывал? — Я и не спрашивал. — Почему? — Потому что все равно не получил бы ответа, — Пак опускает голову, закрывая утомленное лицо красными волосами. — Твой папа скрывал личность твоей матери? — Нет. — Он не хотел тебя ранить? — Нет, — руки юноши с силой сжаты наручниками.       Сокджин продолжает давить. — Он испытывал вину за развод? — Хватит. — Что хватит? Докапываться до истины? Помогать тебе? — Сокджин незначительно повышает голос, не сменив выражения лица. — Пытать меня, — Пак с силой ударяет по столу, напрягаясь всем телом. Сокджин в этот момент слышит, как за дверью засуетилась пара человек, но он поднимает руку вверх, успокаивая не то тех людей, не то непосредственно Чимина. — Я задал легкий вопрос, если ты не знаешь ответа, так и скажи. Я не заставляю тебя. Я задаю вопросы лишь потому, что чувствую неуверенность в твоих ответах.       Чимин успокаивается, а Сокджин возвращается к записям в блокноте, где фигурировали имена, произнесенные его пациентом. Стрелки направлены на другие имена, обведенные и зачеркнутые пометки сбоку так и пестрили по всему листу. Однако над именем матери стоит характерный знак вопроса, нарушающий всю схему. Сокджин знает информацию о матери Чимина, но хочет услышать это из его уст. И узнать те подробности, которые не были ему представлены перед сеансами. — Дай мне ответ, на который я не буду задавать глупых вопросов. Один единственный, если ты действительно что-то знаешь. — Мне говорят, что у меня феноменальная память, однако есть вещи, которые не могут всплыть в моей памяти. И если вы хотите узнать что-то больше о моей матери, то вы просто тратите время, доктор Ким. Я ничего вам не скажу.       Сокджин не предполагал, что ответ будет исчерпывающим, неосознанно подготавливая себя к очередным спорам с парнем. Он поднимает глаза на Чимина, что теперь теребит кровавые заусенцы на грязных руках, всем своим видом показывая, что не хочет об этом говорить. Ким испытывает желание добиться настоящего ответа от юноши, хотя бы вывести его на эмоции, но проявлять садизм в его случае не самый лучший вариант. Каким бы Чимин не казался стойким, пережившим вагон дерьма и целую тележку, а сердце его так и осталось ранимым. Прямо как у того двенадцатилетнего мальчика, что испугался незнакомого мужчину.       Чимин резко встает из-за стола, и тут же дверь в комнату с грохотом открывается. Сюда влетают люди в форме и с оружием, направляясь прямиком к стоящему на ногах парнишке. — Я вынужден закончить наш разговор, доктор Ким, — спокойно оповещает Чимин, свысока смотря на взрослого мужчину. — Это мне решать, закончен он или нет, — Сокджин старается говорить громче, чтобы и ворвавшиеся люди его услышали.       Но они уже подбегают к смирно стоявшему Чимину, подхватывают его за руки и ведут на выход. — Знаю, — звучит похабно с его уст, но на лице нет и тени улыбки.       Без сопротивления юноша подчиняется воле представителям закона, покидая злосчастную комнату, чьи стены выкрашены в тот же ублюдский персиковый цвет.