Ago.

— Кто мы друг для друга? Асахи приоткрыл глаза, опустил взгляд. Едаму уже не было так плохо, он мог бы вернуться к работе хотя бы дистанционно, но Асахи его не отпускал. Он лежал на коленях японца, задумчиво смотрел перед собой и порой напевал что-то под нос. Солнце бесконечно клонилось к горизонту, медленно, неспешно, словно поддавалось желанию этих двоих просто наслаждаться друг другом. — Почему спрашиваешь? — Асахи погладил его по щеке, и Едам поцеловал его пальцы. — Что-то не так? — Мне… Мне хорошо с тобой, но мне бы хотелось немного ясности. Вот я и спрашиваю. — Что, если я скажу нечто, к чему ты не будешь готов, и это оттолкнёт тебя? Когда Асахи говорил подобное, внутри всё сжималось. Из-за этих слов он не оставлял выбора и себе, и ему, как будто они имели настолько большой вес и значение, что любая фраза могла либо лишить жизни, пустив кровь, либо окрылить и подарить благословение. — Я готов рискнуть, — прошептал Едам и поднял голову с его колен. Тот замер от жаркого дыхания на своих губах. — Хочу услышать, что ты думаешь. Асахи был неподвижен. Едам не знал, но прямо сейчас его мучило столько противоречивых эмоций, так сильно разрывало изнутри от неопределённости, что он готов был завыть и сбежать куда угодно, лишь бы не ощущать это, не слышать, не видеть. — Пока что… — Асахи запнулся. Словно занёс ногу над пропастью. — Я не могу. Не могу ничего сказать. Всё это довольно трудно для такого человека, как я… — Всё в порядке. Асахи делает шаг вперёд и летит в бездну, в ледяную пропасть. Ему не за что зацепиться, но есть маленький шанс, что он выживет, обойдётся минимальными потерями. — Ты уверен? — Асахи взял Едама за подбородок, когда тот попытался отвернуться и спрятать в небольшой улыбке колючую обиду. — Мне просто нужно время. Я не хочу причинить тебе боль, если… — Хён, прекрати, — Едам усмехнулся, уткнувшись лбом в его плечо. Казалось, его выставляли монстром, не способным вникнуть в суть человеческих чувств. — Ты действительно порой пугаешь. — Почему? — Асахи притянул его ближе, потрепал по непослушным каштановым волосам. Всё в Едаме трепетало от его касаний, согревало, словно объятия самого родного и близкого человека. Он стыдливо признавался себе в том, что с Йеон такого не было. Если был холод, то он так и оставался неприятным, он не заставлял злиться и порываться предпринять хоть что-нибудь, чтобы стало теплее. Если было приятно, то это воспринималось, как должное, и не было рвения отдать что-то взамен. Их взаимоотношения были бесчувственными, доведёнными до автоматизма, потому и идеальными. Иногда Едам не замечал, как от сладкой улыбки его любимой он задыхался. Она улыбалась так даже тогда, когда они пытались ссориться. Когда Асахи что-то не нравилось, или когда он осознавал, что Едаму что-то неприятно, он тут же давал об этом знать. Он становился невыносимым ледяным принцем, он царапал словами и пробиравшим до дрожи взглядом, не позволял приближаться и на шаг, пока хоть кто-то из них не поймёт, что что-то идёт не так. Только не в этот раз. Солнце зашло за горизонт, оставив молодых людей нежиться в сумерках, Едам уже думал уходить, потому что он явно задержался в гостях. Как бы хорошо не было, ему стоило вернуться и оставить японца наедине со своими раздумьями. Но тот, вопреки ожиданиям, не отпустил, больно сжал руку. — Останься. Потянул к себе. Приобнял за талию и положил острый подбородок на плечо, вдохнул его насыщенный и слегка будоражащий фантазию запах. Словно наркотик, этот Бан Едам. Ещё и ведёт себя послушно, почти не сопротивляется, но всё же неровно дышит, что выдаёт его небольшой испуг. — Хён… — Едам коснулся губами изгиба шеи. Эго голос звучал глухо и тихо. — Что с тобой? — Хочу побыть с тобой. Ещё немного… — Хорошо. Я останусь. Это разожгло пламя. Дало разрешение действовать отчаянно и смело, скользнуть пальцами под тонкую ткань футболки, провести ими по позвоночнику и втянуть в очередной глубокий, сводящий с ума поцелуй. Асахи знал, что Едаму это нравилось. Ему нравилось брать то, что принадлежало ему, а потом искать наказания, ведь, на самом деле, Асахи не привык быть чьим-то. После столько дурманящих и сладостных наказаний Едам всегда находил утешение в плену тех рук, что недавно так больно и остервенело душили его. Асахи ласково гладил его тело, целовал его лицо, скользя по нему ровным, флегматичным, но очень любящим взглядом. Он дарил столько прекрасных и ярких ощущений, что не хватало всех слов мира, чтобы это выразить. Едам был так сильно утомлён, что снова уснул. Снова не заметил, как Асахи аккуратно встал с дивана, словно повторяя прошлую ночь, пошёл в душ, затем в кабинет. Но Харуто он не звонил, лишь отправил короткое сообщение о том, что в ближайшее время он сможет набить тому новую татуировку. — Что ты собираешься делать? Асахи посмотрел на него исподлобья и помотал головой. Он считал, что опасения Харуто беспочвенны, и что он зря сейчас сидел с таким растерянным видом. — Не думай об этом, ясно? — мягко сказал Асахи, отпивая кофе из чашки. — Не могу. Это касается Доён-хёна, он… — Он любит обращаться с людьми, как с животными, потому что однажды ему показалось, что его предали. Харуто совсем запутался. Он начинал ненавидеть такого Асахи. Злобного, намеревающегося убедить всех в своей правоте во что бы то не стало, упрямого. Эта сторона Асахи никогда не проявлялась, не заставляла замолкать и недоумённо наблюдать, как он с каменным лицом говорит о чём-то опасном, ему не свойственном. — Он любит меня, — всё же произнёс Харуто, затем сжимая губы в тонкую линию. — Но я люблю его больше. — Я не верю в это. — Если ты что-нибудь сделаешь ему, я никогда не прощу тебя. — Знаю. Именно поэтому и поступлю так, как должен. Ватанабэ Харуто всегда был непослушным. Не доверял никому, кроме себя и своего сердца, не смел идти на поводу у других. Порой ему приходилось платить за такую неосторожность, но со временем он привык. Со временем пристрастился настолько, что старался находить нечто подобное намеренно. Поэтому Асахи чаще смотрел на него, как на непослушного сумасбродного ребёнка, который способен научиться чему-то только благодаря новоприобретённому горькому опыту. Если бы по-настоящему видел, с чем Харуто покорно сталкивался каждый раз, то позволил бы себе раствориться в ярости и негодовании. Но Харуто вёл себя крайне опасливо, хотя опасаться стоило не Хамаду Асахи, заботливого и хорошего хёна, а кое-кого другого. Ким Доён притворялся невинным лишь до тех пор, пока Харуто не скажет что-нибудь, что придётся не по вкусу. Ким Доён всегда находил причины для того, чтобы зажать в угол и подавить волю. Асахи сомневался, что вся ответственность за такое поведение целиком и полностью лежала на Едаме. Едам выглядит, как побитый и провинившийся щенок, даже когда его вины ни в чём нет. Должно быть, произошло это в аккурат после того, как его обвинили в серьёзном, непростительном проступке. Обвинил его друг, самый верный и важный, и сделал это так, что это чуть не сломало жизнь обоим. Восемь лет назад они не боролись за право обладать, и Ким Доён дарил Едаму чистейшую искренность, смеялся и расстраивался вместе с ним, получал нагоняи тоже с ним, убегал от школьных охранников по ночам, прячась по кабинетам тоже с Ким Доёном… Таким правильным и примерным, который с деньгами родителей сумел бы поступить в лучшую частную старшую школу, но остался в обычной, ведь иначе не смог бы быть с Едамом. Лишь предстоящие выпускные экзамены сумели добавить между ними искру соперничества: каждый балл являлся чуть не спасательным кругом и гарантировал зачисление в университет, отличники же могли смело надеяться на поступление в Сеульский. — Что будешь делать, если всё-таки не поступишь? Это был не очень типичный разговор для них. Едам отпил воды из бутылки и подставил лицо порывам горячего, но свежего июльского ветра, прикрыл глаза. Доён почему-то был напряжён, хотя не выдавал этого. Просто сидел рядом, наблюдая за тем, как их одноклассники играли в баскетбол на школьной площадке. — Я точно поступлю, — каждое его слово горело решимостью. Едам глянул на друга, просияв. — Мы ведь вместе готовились, значит, поступим тоже вместе. — Ты спал вместо того, чтобы готовиться. — Пусть даже и так! Представь, как здорово было бы, если бы всё получилось. — Да, — Доён скептически выгнул бровь, но чудаковатая радостность Едама была такой заразительной, что он чуть расслабился. — Было бы здорово… Вечно таким был. Ледяной принц, защищённый крепкой бронёй из равнодушия и высокомерного, королевского снисхождения. Едам на его фоне был самым настоящим шутом без самоуважения, дураком, который нуждался в обществе Доёна только для того, чтобы скрыть свою неловкость и глупость. Иначе их не воспринимали. Слишком уж разными они были, и их многолетняя дружба воспринималась, как сказка. Именно поэтому кто-то захотел её разрушить, растоптать, будто бы пробудить от сладкого сна. И Едам до сих пор не мог понять, кому это понадобилось. Будь у него хоть какие-то силы и ресурсы, он бы непременно нашёл того, кто заставил Доёна разочароваться в единственном друге. В день последнего экзамена по английскому всюду царила напряжённая тишина, перебиваемая лишь шелестом экзаменационных бланков и редким покашливанием. Доён был решительно настроен получить лучшие результаты, потому скрупулёзно вчитывался в каждое слово, Едам же, словно смирившись с поражением, со скукой смотрел в окно, лишь иногда ради приличия склоняясь над листами с заданиями и вздыхая. Спать во время подготовок и дополнительных было куда приятнее. Наверняка родители даже не расстроились бы, если бы сейчас увидели, чем он тут занимается… Когда всё закончилось, и мир наконец ожил, внемля ходу времени, Доён сохранял загадочное молчание, Едам же был увлечён перепиской с кем-то и не отрывал глаз от экрана телефона. Они отлично провели тот день. Умудрились купить выпивку, потому что у Доёна было фальшивое удостоверение, и сидели в каком-то парке недалеко от школы почти весь вечер, пока в небе не сверкнула молния, и не полился ливень. Пришлось бежать к ближайшей остановке со всех ног, но Едам никогда не забудет, как заливисто и громко смеялся тогда Доён. Не потому, что довольно много выпил для своего возраста, а потому, что у него всё было хорошо. После того вечера он не отвечал на звонки, игнорировал сообщения. После этого он навсегда вычеркнул Бан Едама из своей идеальной жизни. Пришли результаты экзамена. Ким Доён непременно был бы первым, он бы прошёл в Сеульский, оставив всех далеко позади с их жалкими результатами (включая Едама), вот только его имени не было в списке. Это значило, что он не сдал экзамен, над которым так долго корпел, ради которого отказывался спать и есть и игнорировал весь белый свет. — Ким Доён! Бан Едам поймал его за руку, когда тот выходил из машины с личным водителем, повернул к себе. Доён и его семья жили в престижном и дорогом районе, Едам никогда бы не сунулся туда без причины, но… — Отпусти меня. Немедленно. — Объясни мне, что случилось? Почему тебя нет в списках? — дрожащим голосом вопрошал Едам, игнорируя просьбу отпустить. Доён не смотрел на него, в нём как будто медленно закипала злость. — Не делай вид, что не при чём. Это мерзко. — Что? Да погоди ты! Я ничего не понимаю… Доён вышел из себя, выдернул руку из хватки друга и ударил его кулаком по челюсти. Едам с трудом удержался на ногах, отшатнулся. Надолго застыл в полусогнутом состоянии, он уставился перед собой в широко раскрытыми глазами. Ким Доён, кажется, ненавидел его. Но почему? Этот удар принёс больше душевной боли, нежели физической. — Моего имени не в списке, потому что после экзамена в моём столе нашли шпаргалки, — глухо откликнулся Доён после минутной паузы. — Но… Быстро оказалось, что меня подставили. Виновник пришёл сам и сказал, что подложить шпаргалки было твоей идеей. — Ким Доён… — Заткнись, — холодно перебил он и, шагнув к нему, окинул растерянное и ошеломлённое лицо друга надменным взглядом. — В последнее время меня тошнило от того, что ты ставишь нас на один уровень… Откуда столько смелости? Сеульский? Для тебя? Не смеши… — Это ошибка… Я ничего не делал, ты ведь знаешь! — Вот именно. Ты ничего не делал. Ничего не делал для нашей дружбы, для меня, а теперь ещё и это. Думаешь, что если моего имени не будет в списках поступивших, тебе достанется место? Думаешь, плебеи вроде тебя действительно достойны этого? Тело Едама пробило неприятной судорогой. Он отстранился от Доёна, не в состоянии что-либо сказать. Он не был на это способен. Просто внутри что-то бесконечно долго и громко рассыпалось, рушилось, проваливалось в бездну с чудовищными звуками. В ту тёплую и практически безоблачную ночь он долго не возвращался домой. Только зашёл в круглосуточный, чтобы взять немного льда, салфетки и пластыри. После первого удара на него обрушилось ещё несколько. Доён вбил в него тяжёлое чувство обиды и потерянности, оставил ни с чем, в тупике. В его словах не было какой-либо логики, только издевательская насмешка. Будто он много лет ждал момента, когда у него найдётся повод перестать подыгрывать Едаму и быть хорошим другом, будто он каждый день своего существования желал лишь одной вещи — унизить, выставить неблагодарным предателем, растоптать гордость и выбросить. Он сидел во дворе дома недалеко от своего. Он думал, что выдержит это, не будет плакать и потому просто пытался немного перекусить. Но затем он перестал жевать, застыл, тяжело и неровно выдохнул и всхлипнул. По разбитой щеке покатилась слеза, и Едам заплакал. Было тошно. То ли от того, что Доён поверил кому-то другому, а не ему, то ли от того, как легко для него было отказаться от многолетней дружбы, от сотен прекрасных и столь ценных воспоминаний. После всего произошедшего Едам видел его лишь однажды, на выпускном. Доён держался отстранённо и тихо. Он ни разу не взглянул на Едама, который так нуждался в ответах. Должно быть, он собирался пересилить себя и хоть что-нибудь вымолвить, но оказалось поздно. Неуместно. Едам сам принял решение порвать с ним все контакты, потому что взвесил все «за» и «против», обласкал своё пораненное самолюбие и раз и навсегда закрылся для всех. Асахи даже сперва оторопел, когда столкнулся с его безжизненным, равнодушным взглядом. Он совершенно не подходил ему, портил, но вмешиваться было нельзя. То, что произошло в тот вечер — обыкновенное совпадение, но оно дало Асахи массу возможностей разорить его неприступную душу, сровнять с землёй эту тёмную, неприступную башню. Он начал с малого и столько добился. Уже слишком поздно останавливаться, поэтому Асахи, чьё присутствие постоянно ломало волю Едама, вдруг куда-то делось. Едам на следующее утро проснулся совершенно один, осмотрел квартиру, зашёл в запретное для него место и сокровенное святилище для Асахи, его творческую студию. Поднял, а затем долго изучал до этого лежавшие на полу наброски, похожие на будущие татуировки. Они выглядели прекрасно, Едам хотел бы увидеть на теле Асахи что-то подобное (хотя сам Асахи всё время твердил, что не любит крупные рисунки). Он убрал эскизы на письменный стол и ещё раз осмотрелся. Высокий стеллаж с несколькими книгами (даже там были какие-то листочки с черновыми рисунками), сухоцветы в маленькой фарфоровой вазе, старый кассетный проигрыватель, на котором стояло два горшка с мелким папоротником. Едам хмыкнул, затем замер, увидев на просторном кресле лежавшую электрогитару. Мысли неожиданно превратились в ослепительные вспышки, они будто обжигали роговицу. Оказалось, слёзы. Едам отмер, сморгнул их и быстро вышел из студии, закрыв дверь. Ему не хватило мужества не вспомнить день, когда Йеон сочинила то стихотворение. Когда рассказала о том, что сначала бывает сладко, а затем чересчур жаляще. Едам до самого конца пытался сделать так, чтобы её те слова не стали чем-то большим, а в итоге… Он отнял руки от лица, дёрнулся, словно его пробило роковое осознание. — С тобой… С тобой будет так же, хён?.. Асахи нравился ему. Он был уверен, что в один день тот раскроется, и когда это произойдёт, Едам позволит себе влюбиться ещё раз, по-настоящему. Возможно, он пойдёт на это, даже если правда о мистическом ледяном принце не так уж и притягательна. Асахи Хамада был достоин того, чтобы его простили и приняли. Он нуждался в этом, как в воздухе, хоть и выглядел беззаботным. Пока Едам размышлял об этом, сидя в уютной маленькой квартирке своего любимого, Асахи уже который раз нарушал свои же принципы, лез, куда не просят, однако же остановиться не мог. В то утро он так же, как и Едам, не вышел на работу. Это было не так уж и важно, ведь прямо сейчас он собирал всю волю в кулак, чтобы подойти к сидевшей в нескольких метров от него девушке. Ресторан, где они были, был не таким уж и популярным, особенно в такое время, потому Асахи смело наблюдал за ней. За тем, как подрагивают её руки. За тем, как она вздыхает, опуская глаза, и нервно убирает волосы с лица. Асахи был убеждён, что что-то не так. На указательном пальце правой руки не было кольца, рукава светлой кофты были натянуты так, будто девушка пыталась скрыть от чужих глаз то, каким на самом деле человеком оказался Ким Доён. Асахи сделал последний глоток кофе, с тихим звоном поставил чашку на блюдце и бесшумно встал, выйдя из-за стола. Ему сложно было представить, на что это похоже. Волнение усиливалось с каждым шагом, который он делал по направлению к Ли Йеон, она подняла голову, будто приветствуя его, и тут из мыслей исчезло всё, что он собирался сказать так долго. Он поступал нечестно. Но он не мог остановиться. Не мог не думать о том, что он может разрушить жизнь Ким Доёна, который никогда ему не нравился, и который причинил столько вреда его родным. Всё складывалось идеально, Асахи связался с верным человеком, который всегда верно служил ему и готов сделать всё, о чём его попросят. — Это был Канемото Йошинори? — голос Харуто был негромким и хрипловатым. Походу, опять простыл или устроил игры на желания с Доёном. Он сидел неподвижно, чуть нагнувшись вперёд, пока Асахи набивал на верхней части его спины новый узор. — Угу. Соскучился, вот и решил позвонить. — Если бы он звонил по этой причине, его тон был бы куда мягче… Асахи пожал плечами, не сказав ни слова. Он, как заметил Харуто, выглядел ещё более обеспокоенным и хмурым, словно случилось что-то непоправимое, или он узнал страшную тайну, и это отняло у него все силы и сон… — Хён, я хочу спросить… Бан Едам в курсе о том, что ты делаешь? Рука Асахи дрогнула, и как только он почувствовал, что может испортить эскиз, убрал иглу от обнажённой кожи друга подальше и выключил аппарат. Наконец-то стало немного тише, но напряжение теперь чувствовалось сильнее. — Рано или поздно он узнает. В последнее время он ведёт себя так, будто что-то подозревает, но я не позволю ему ничего узнать. — И ты не боишься потерять его? Или меня? — Харуто вдруг загрубел, посмотрев на него. Асахи это проигнорировал, спокойно и размеренно выдохнул. — Я не боюсь, потому что, когда вы всё поймёте, вы перестанете злиться и примите произошедшее. — Я не хочу ничего понимать. Я люблю Ким Доёна, и мне не нужно ничего больше. В голосе Харуто скользнуло что-то истеричное и маниакальное, Асахи хмыкнул. — Тогда… Не читай новости завтра вечером. Тебе не понравится. Кровь бурлила от злости. Асахи готов был ударить его, но это ничего бы не изменило. Они были друзьями, их связывала длинная и сложная история, так почему? Почему Харуто оказался таким доверчивым и зависимым? — Придурок, — на японском сказал Асахи, когда Харуто уже ушёл из студии, сухо попрощавшись с ним. В голову лезли странные, даже безумные сценарии того, что Доён может сделать с ним, если поймёт, что именно Харуто рассказал Асахи их с Едамом историю, и что он сделает с Йеон, когда вернётся домой на следующий день. Но ведь… Разве Ким Доён способен на такое? Хамада Асахи не мог предсказать, что произойдёт. Он вернулся домой поздней ночью, устало скинул припорошенное снегом пальто с плеч, слегка расчесал тёмные, немного влажноватые волосы пальцами и улыбнулся Едаму, который лежал на диване и курил. Наверное, ещё никто и никогда не позволял себе такого в его доме, его личном пространстве, но Асахи показалось это милым, чуть ли не сексуальным. Значит, Едам воспринимает это место, как их общее пространство. — Разве я говорил, что ты можешь курить у меня дома? — полушёпотом спросил Асахи, стягивая с себя тонкую водолазку, садясь на край дивана и подвигая к нему пепельницу. — Прости, но я уже понял, что ты будешь не против… Ты и сам куришь. В подтверждение своим словам Едам кивнул на пепельницу со старыми окурками в ней, и Асахи слегка смутился. — Редко, когда уснуть не могу. Едам выдохнул дым, и их окутало текучей вуалью горьковатой пелены. В полутьме она казалась почти мистической и завораживающей. — Хочешь, я поцелую тебя? — Асахи вздрогнул, когда услышал его пронизывающий до костей, обольстительный шёпот. — Зачем? — Асахи придвинулся ближе, и Едам сел тоже, с пылающей нежностью изучая каждую черту его лица. — Потому что… Потому что я люблю тебя. — Ага… И ведёшь себя странно. Едам лукаво усмехнулся, затем сделался серьёзным. Он стряхнул пепел с почти докуренной сигареты, в последний раз затянулся и прильнул к губам Асахи, положил ладонь на его бедро. Асахи глухо застонал, приоткрывая рот, и придвинулся к нему вплотную. Сомнений почти не осталось. Даже такие, как он, не могут сомневаться долго. Рано или поздно появляется кто-то похожий на Бан Едама и ломает всю стену, сносит её безжалостно, с особым рвением и страстью до самого основания. И пусть он пожалеет об этом, но разве сейчас это важно? Почему Асахи должен противиться тому, что ему готовы предложить? — Хён… — Едам произнёс это на выдохе, как будто больше не мог сдерживаться, и ласково погладил Асахи по волосам. Он молчал некоторое время, восстанавливая дыхание, потом потушил окурок в пепельнице и слегка севшим голосом произнёс: — С возвращением. Я ждал тебя так долго.