Те, кого я люблю — те, кого я буду есть

      Генерал кашляет — громко, прикрывая рот ладонью, с каждым рывком склоняясь ниже. Что-то застряло в горле. Тошнотворно тянулось к губам, оседая горькой, вязкой слюной.       К уголкам прикрытых глаз подступили горячие слезы.       Дыхание лихорадочное, от робкого похлопывания по напряжённому плечу становится только чаще, глубже.       — Ваше превосходительство, — переступив на месте, Бенджамин протянул чистый платок.       — Прошу, — свободная рука упёрлась кулаком в грудь, — О, Провидение, — Вашингтон содрогается.       Шипит, чувствуя скулёж переполненного живота.       — Сэр, позвольте себе, — Толмедж вьётся наседкой рядом со стулом, но совсем близко не подступает, не хочет попадаться на глаза после допущенной ошибки, — Так будет лучше, — непозволительно потянувшись, проводит по нижнему краю кисти, невесомо стирая.       Беспомощно хмурясь от розоватых пятен.       — Если, — грудь сжимается; что-то звериное было слишком жадным, чтобы отпустить, — Если — я не могу, — желчь обожгла язык; что-то человеческое было слишком щедрым.       — Сэр, — тяжело сглотнув, зовёт Бенджамин — мыском сапога подталкивая украдкой принесённое ведро, — Вам нужно, — он хорошо помнил, как когда-то провёл несколько часов рассматривая кости, убеждаясь, — Вам нужно узнать, — открытая дверь была его проступком.       Цепь оказалась хлипкой, доверительной.       Решение, приведшее к крови на холодной коже.       — Если — человек? — Вашингтон поворачивает голову, вопрошает взглядом.       — Я доверяю вам, — отступив, Толмедж пробует улыбнуться.       — Чудовищу? — жалко: генерал проигрывает, громко и отвратительно — до боли в гудящем затылке.       К облегчению и туманной благодарности Бенджамин отвернулся.       От ударов спустившегося кулака в живот становилось легче: появлялся крошечный проблеск, возможность вдохнуть, сплюнуть привкус сырого мяса — единый вкус для всего, нет различий ни для человека, ни для зверя.       Он может откусить собственный язык и посчитать его чужим.       Проклятье.       — Мне жаль, — жмурясь, Толмедж прикусывает губу, борется с подступившей тяжестью, стараясь не вслушиваться в лихорадочный шум.       Хуже запаха — тошно.       — Не нужно, Бенджамин, — Вашингтон находит в себе силы: достаточно, чтобы произнести имя — достаточно, чтобы отвести руку в жесте поиска, немой просьбы, мимо.       Ловя кончиками пальцев воздух.       — Сэр? — улавливает, развернувшись Толмедж подшагивает гораздо ближе — шаг назад, заденет боком край стола; недостаточно, граница.       — Что там? — сдвинувшись в сторону, генерал цепляется, — Что там, Бенджамин? — подтягивает к себе, вынуждая наклониться.       Прислоняясь в поиске опоры, сейчас ему нужно крепкое плечо.       — Позвольте мне, — Толмедж радушно подставляет, выпрямляясь помогая приподняться — отклониться, Вашингтон неосознанно закрывал собой, — Вы бы никогда, — замолкает недоговорив, он не знает, что хотел бы увидеть — могут ли они надеется на чудо.       В то время, когда за хрупкими стенами «штаба» пропадают люди.       Простые солдаты.       Один сержант.       Приступ сухого, рычащего кашля подхлестнул — кожа у скул начала темнеть.       Сереть от подступившего инея.       В однообразном, дурно пахнувшем месиве проглядывалось что-то.       Что-то обнадёживающее.       — Кролик.