Холод Арктики

Дрим болен. По лбу скатываются маленькие капельки пота; он прислонился к темной стене своей камеры, дрожа и свернувшись калачиком в углу. Его конечности постоянно дрожат, волосы на костлявых руках покрываются мурашками, и он не может успокоиться, как бы сильно он ни обнимал себя, уткнувшись головой в колени. Он сидит в своей лужи рвоты, желтовато-оранжевые пятна выдают его диету из сырого картофеля. Ему холодно, так холодно - и при этом его комбинезон неприятно прилипает к коже, пот выступает под подмышками, окрашивая грязно-оранжевую форму. Он болен, и он знает, что ему нужна медицинская помощь, знает это по тому, как сам ворочается и корчится на полу, знает это по тому, как кричит, до тех пор пока не начнет задыхаться, и знает, что надзиратель знает об этом. Он также знает, что надзирателю плевать - потому что он все еще впускает Квакити, позволяет ему избивать его замученое тело, ослабленное болезнью и недоеданием, позволяет ему дергать его за длинные, спутанные волосы, чтобы поднять его голову и кричать на уши о книге - книге, которая раньше была ему небезразлична, но теперь, когда все его тело сосредоточено только на выживании, когда он уже почти не ест, а страх не дает ему спать несколько ночей подряд, она постепенно начала терять значение. Воздух густой, душный, и Дрим дергает себя за воротник, тщетно пытаясь стряхнуть пот, собирающийся на ключицах. Он оказывается на спине, глаза смотрят в потолок. Он не совсем понимает, в каком состоянии он сейчас находится, но знает, что это плохо, формы и цвета сливаются вместе, образуя лужу из фиолетово-черного и магматически-красного, от этого кружится голова, а рвота ползет вверх к горлу, пока он не перекатывается на бок и откашлевая кровью и слюной, ведь желудок давно пуст. Он отплевывается, засовывает два пальца в горло, пытаясь выблевать больше, чем желчь, но безуспешно - в глазах блестят слезы, в голове звенит, и он не слышит ничего, кроме собственного рваного дыхания. Поэтому и не слышит скрипа шестеренок и поршней, не поворачивает голову, чтобы увидеть, как расступается завеса лавы, не видит размытую фигуру, движущуюся вместе с платформой. Он не видит, как фигура входит в его камеру, стук ботинок резонирует в тесноте — не слышит стон отвращения, когда человек ступает на рвоту, не видит надвигающейся тени над ним Но он чувствует давление чистого сапога на плечо, заставляющего его упасть на спину - он подчиняется, без сопротивления. Холодные руки касаются его лица, давят на лоб, и он прижимается к ним - прикосновение не угрожающее, не грубое, он так изголодался по любому виду прикосновений, что застонал, когда руки оторвались от его влажных щек и вернулись к нависшей над ним туманной форме. Он знает, что, наверное, стоило бы испугаться, знает, что это, вероятно, Квакити, вернувшийся раньше, чем обычно чтобы наказать его, преподать ему урок за то, чего он уже и не помнит. Он должен отпрянуть назад - но его кости отказываются двигаться, его мозг отказывается работать, и он только хнычет, когда что-то скользит под его коленями и за спиной. Не успел опомниться, как оказался прижат к теплой груди, ноги болтаются в воздухе. Он вслепую ищет, за что бы ухватиться, и находит воротник пальто - ткань мягкая и удобная под огрубевшими пальцами. Смотрит вверх, пытается прищуриться и расшифровать лицо, но все путается, голова болит, и он чувствует, как желудок снова переворачивается, пытаясь вытолкнуть желчь, которой там нет. Он приваливается к широким плечам, зарывается в них лицом и слышит смутно знакомый голос, странно успокаивающий его, говорящий расслабиться, заснуть - и он пытается держать глаза открытыми, потому что внезапно они куда то идут и глубокое чувство внутри умоляет не спать, оставаться в сознании и… — Он просыпается с криком и чувствует как разрываются от этого легкие. Голос сорванный и хриплый. В горле пересохло, и он пытается сглотнуть слюну, чтобы хоть как то смочить рот, но неудачная попытка приводит к тому, что он снова кашляет и отплевывается. Потребность выравать становится непреодолимой, он срыгивает, пытается повернуться на бок, чтобы не захлебнуться собственной рвотой - и понимает, что не может пошевелиться. Распахивая глаза, судорожно осматривает окружающую обстановку, пытается и не может осознать, в каком месте находится, из-за сильной головной боли. Его сердцебиение учащается, когда до него доходит, что он лежит не на земле, а на мягких, чистых простынях, на еще более мягкой кровати, и что стены не черные, как обсидиан, а белые, как крем, серые, как камень. Он больше не в своей камере - и при том не может пошевелиться. Когда он смотрит вверх, видит свои руки, привязанные к изголовью, и, словно только что включенный выключатель, он вдруг чувствует, как грубая веревка впивается в его кожу, и он вдруг осознает, что на его кистях расцветают синяки, красные и фиолетовые пятна. Когда он смотрит вниз, то видит, что ноги тоже связаны вместе, и гримасничает, когда ткань комбинезона прижимается к его побитым лодыжкам. Он метается и бьется, пытается повернуться на бок - не может, дыхание становится отрывистым - он задыхается, паника свободно течет по его венам. Он открывает рот, чтобы закричать, чтобы попытаться привлечь внимание кого-нибудь, хоть кого-нибудь... Звук ударяющейся о стену двери пугает его. Он делает непроизвольный вдох, полностью затихая, чтобы успокоить учащенное дыхание и прояснить наполненное слезами зрение, и все его мышцы сразу напрягаются. Что-то касается его лица, пытается смахнуть длинные пряди волос, прилипшие ко лбу - он резко дергается, так сильно, что ударяется головой об изголовье, боль взрывается в черепе. Он бесцельно пинается, связанные ноги качаются в воздухе, и он почти уверен, что слышал где-то звон бокалов, и болезненный стон эхом отдается в его голове, но ему все равно, он бьется и бьется, пока руки не давят на плечи прижимая к кровати... Его парализует, и внезапно он не может дышать, давясь собственной слюной и неконтролируемо задыхаясь - опять дергает за веревку на запястьях, но только усиливает жгучую боль, и скулит, смущенно, но громко. Он слабо дергается еще раз, а затем полностью перестает и опускается на матрас, лишившись всех сил. Чувствует, как едва зажившие порезы горят на его коже, и морщится, неловко ерзает ногами. Что-то холодное снова касается его лица, и на этот раз он слишком устал, чтобы бороться с этим. Давление на запястья ослабевает, и не успевает он опомниться, как его заставляют сесть. Ушибленные руки безвольно лежат по бокам, голова откинута назад. К его губам прижимают стакан с водой, и он с тихим вдохом раскрывает их, позволяя жидкости стечь в горло. Он с трудом держит глаза открытыми, веки слишком тяжелые, когда он смотрит на человека, который массирует ему запястья и лодыжки, и, ох, никакая веревка больше не связывает его ноги. Он чувствует влажную ткань на своем лбу и закрывает глаза. Голос в его затылке, кричащий, чтобы он срочно проснулся, наконец затихает до низкого гула, превращаясь в убаюкивающее гудение. — В следующий раз когда он очнулся ему было намного лучше Он смахнул сон с тяжелых век и, наконец, внимательно оценил окружающую обстановку. Он находится в обычной спальне. Слабый свет, исходящий светила со сломаным абажуром, низко висящего сбоку его кровати, освещает комнату. Сама комната маленькая, тесная, с низким потолком. К стене придвинут шкаф, рядом с ним дверь - она закрыта, свет не проникает через щель под ней. Окна закрыты планками, и он чувствует малейшее дуновение холодного ветра, проникающего сквозь дыры в дереве, изъеденном плесенью. Узоры на стенах выглядят беспорядочно, они представляют из себя несколько кисточек белого цвета, как будто кто-то пытался покрасить их, но сдался, покрыв только угол, и это как-то умудряется сделать маленькую комнату еще более тревожной. И вот кто-то появляется, скорчившись на стуле рядом с кроватью, со склоненной головой. Мягкий храп и сопение доносится из каштановых локонов, единственная белая полоска гордо выделяется в спутанных волосах. Он вдруг замечает руку, прикрывающую его собственную, и убирает ее, почти импульсивно - что является ошибкой, потому что человек издает тихий стон, его голова поднимается с предплечий, и... Все панические мысли о неудачных попытках побега быстро улетучиваются, потому что на него смотрит Уилбур. Засохшая кровь пропитала его верхнюю губу, а очки треснули с краю. Наверно, это Дрим разбил их в прошлом припадке - но он выглядит так же, как когда он был освобожден из своего личного лимба. Дрим не успевает отреагировать, потому что внезапно руки оказываются рядом с ним, ощупывая его лоб, снова предлагая воду, а затем Уилбур начинает говорить. — Как ты себя чувствуешь? Я не ожидал найти тебя в таком состоянии, прости, если это было неожиданно, просто у меня больше не было времени... Я знаю, ты хочешь задавать вопросы, но выпей перед этим, это облегчит боль в горле... Слова торопливые, невнятные, словно мужчина выпил перед тем, как потерять сознание рядом со спящим Дримом, и все же от него не пахнет алкоголем. Это сбивает с толку, слишком сильно, и Дрим пытается открыть рот, чтобы заговорить, но потом пьет снова, и снова, пока ему не приходится слабо поднять одну из рук, чтобы оттолкнуть стакан. Он кашляет, сгибается, скукоживается - чужая рука рисует утешительные круги на его спине, и он не понимает, что Уилбур снова заговорил, пока не слышит его голос слишком близко к своему уху. — И, знаешь, поскольку ты мой герой, и выглядел жалким в этой крошечной, грустной камере, я решил спасти тебя! Разве это не здорово? Ты должен благодарить меня, Дрим... Дрим вздрагивает и отшатывается от громкого, веселого звона, слишком близкого к нему, на его взгляд. — Ох, прости, прости... — Где я? Его хриплый, глубокий голос удивляет его, и это заставляет его еще раз кашлянуть, заглушаемый рукавом рубашки. Он понимает, что на нем больше нет комбинезона, и поднимает одеяло, чтобы посмотреть, что на нем надето, забывая об отсутствии маски, так как его щеки окрашиваются в пунцовый цвет при мысли о том, что Уилбур раздевает его. Черные боксеры свободно болтаются на его бедрах, явно слишком большие, и их скрывает еще большая белая рубашка с длинными рукавами. Воротник этой рубашки, слишком большой, открывает шрамы на ключицах, синие и желтые синяки украшают кожу. Мягкая, удобная, чистая, она приятно лежит на плечах. Он вскидывает голову и откидывает одеяло, когда слышит голос Уилбура. — Мы в хижине, которую я построил сам, очевидно... — усмехается он, как будто это была их личная шутка, над которой Дрим не смеется. Он молча смотрит на Уилбура, на его слегка кривой нос, на острую линию челюсти, на грязные волосы и на блеск в его глазах, когда он вдруг наклоняется к нему. Возможно, дело в усталости, в болезни, которая все еще тянет и толкает его кости, но он никак не реагирует, когда Уилбур берет его руку и подносит ее ко рту. Он даже не удивляется, когда тот целует костяшки пальцев, одну за другой - хотя его глаза расширяются от ужаса, и он пытается отдернуть руку, но это слишком слабо против крепкой хватки Уилбура на его предплечье, и он заставляет себя не кривить губы от отвращения. — И я построил его далеко, далеко от всех, где никто не сможет нас найти... — Он целует его указательный палец, и Дрим старается не вздрогнуть, когда розовый язычок слегка касается подушечки большого пальца, а затем отстраняется. — И никто никогда больше не причинит тебе вреда, слышишь? Затем Уилбур улыбается, натянуто и фальшиво, но в его глазах все еще есть блеск, блеск любви, обожания и безумия. Это пугает Дрима. Он помнит тот же блеск, ту же ухмылку только что ожившего человека, когда тот взял его за руку и затащил в один из вагонов поезда, который он вел. Он помнит, как проигнорировал его, приняв за облегчение, за благодарность после долгих лет, проведенных в залах смерти, с неопознаваемыми тенями, маячившими в трещинах и углах юбилейной линии. Он помнит, как отмахнулся от этого, сосредоточившись на собственном ликовании, на вновь обретенном чувстве власти, полученном благодаря преимуществу, которое он наконец-то получил над всеми, после того как его выгнали в подчинение. Сейчас он не чувствует себя могущественным, в его голове туманная дымка, жар все еще присутствует, желудок все еще сжимается и толкает его на рвотные позывы при каждом приступе кашля. Реальность его положения тяжело оседает в его внутренностях, и он чувствует, как его внутренности скручиваются от беспокойства, от чужого страха, от ужаса - потому что он в ловушке в незнакомом месте, он болен, ранен, с человеком, давно сошедшим с ума, который смотрит на него, как на букашку под ботинком, но также и как на восьмое чудо. Уилбур все еще держит его за руку, его хватка становится все более жесткой, все более сильной, и Дрим непроизвольно задыхается от боли. — И я буду защищать тебя. Боже, он в заднице.