La maladie d'amour

Мертвую водою облучу твой путь, Прикажу в слезах и горе утонуть. Станешь ты любим и счастлив на постой? Открывай скорей врата в Гоморру и Содом.*

      Губы с небольшим количеством трещинок и царапин от зубов встречались с настоящим изобилием ранок, с этой чертовой, еле заметной зрительно нахальной ухмылкой, которая теперь кажется по-своему нежной. Матушка всегда учила Чую, что губы кусать нехорошо, точно так же, как и грызть ногти или расчесывать результаты падений со старенького красного велосипеда. Невзирая на спонтанность и необдуманность своих действий, Осаму старался передать поцелуем все то, что он действительно чувствует. Парень с карими омутами старался вложить своими устами в противоположные все волнение, трепет и желание позаботиться. Позаботиться о рыжем чуде, что сейчас жмурится, нервно вздыхает и явно наслаждается всеми мучениями, которые молниеносно, подобно урагану некой смертоносной болезни, ударили прямо в голову. Контрольный выстрел в висок, рациональная холодность при принятии решения об убийстве себя или эмоции, испытываемые при нажатии на курок? Страх, благоговение и, пожалуй, долгожданное счастье? Или же огромнейшая ошибка всей своей непродолжительной жизни? Кто знает.       Накахара испуганно отстранился первым, смотря широко распахнутыми глазами то в карие глаза, то неосознанно опускаясь на приоткрытые влажные губы, что манили его так, как Еву пленил сладкий плод, запрещенный самим Богом. Змей-искуситель шепотом приказывал парню с рыжими волосами вкусить желаемое снова, но тот отчаянно сопротивлялся, не желая противоречить Богу снова.       Не выдержав противоречивых чувств, он с грохотом встал с насиженной койки и выбежал из палаты Осаму, задыхаясь от полученных эмоций. Ненавистный коридор больницы в кромешной темноте, разбавляемой лишь лунным светом из окон других палат и лампами в медсестринской, теперь казался истинным спасением. Нужно отдышаться. Путь до койки Чуе казался невыносимым, он словно взбирался на высокую заснеженную гору, скользя вниз по льду при особо крутых подъемах. Неимоверно хотелось развернуться обратно и спросить, какого черта вообще происходит, однако, ватные ноги все же привели юношу в свою палату. Он тихонько, дабы не разбудить остальных больных, осел на свою не заправленную постель, сразу же проводя параллель с тем, каким злым он садился на койку своего друга. Друга ли теперь?       Осознание произошедшего все еще не пришло к Чуе полностью, но те крупицы мыслей, что твердили о неправильности произошедшего, словно душили своими мерзкими лапами его голову. Содрогаясь всем телом, рыжий медленно лег на твердую подушку и свернулся клубочком. Хотелось уменьшиться до мизерных размеров, стать чем-то невидимым, чем-то, что не умеет мыслить и проявлять эмоции. Лихорадочно перебирая пальцами одеяло, Накахара почувствовал, как его охватывает самая настоящая паника.       Первые слезы печально скатились по нежной светлой коже, как бы давая разрешение выпустить все, что накопилось в душе. Руки невольно потянулись к собственным губам, которые совсем недавно были нежно накрыты другими. Чуя понимал, что ему экстренно необходимо выбежать в близлежащий лес и громко закричать, срывая голос. Ломать ветки, бить костяшками пальцев деревья, лишь бы не сломаться самому. Но кто ему позволит? Максимум, что он может сейчас получить – укол успокоительного вещества. Рационально мыслить не получалось, как бы рыжеволосый не пытался. Все сводилось к отвратительной жалости к себе, а еще к ненависти. Ненависти к себе за то, что он поддался чувствам, на пару последних секунд ответив на поцелуй, за то, что сейчас не в силах вернуться в палату Осаму и выяснить все, лишь мучая себя догадками, за то, что вообще существует весь неправильный, слабый и потерянный в этой жизни.       Жадно глотая соленую жидкость, Накахара пролежал в отчаянии около часа и уснул от усталости, не думая о том, что в этом же здании в данную минуту существует такой же паникующий, ненавидящий себя человек.       Дазаю хотелось умереть. Он действительно мечтал об этом поцелуе, лелея в воображении момент, когда сможет его наконец получить, в последние дни живя этими несуществующими картинами в голове. Шатен бесчисленное количество времени, словно влюбленный впервые подросток, представлял то, в каком месте или в какое время коснется своими устами сначала щек своего возлюбленного, нежно проведя по ним худощавыми пальцами, посмотрит в прекрасные голубые глаза, выражающее согласие и лишь после наконец поцелует парня, зарываясь в его рыжие волосы. Ни в одном из своих представлений он не видел того, что произошло этой ночью.       Смотря в спину уходящего прочь Чуи, кареглазому желалось взвыть от собственной глупости и от необдуманности своего поступка. Он всегда твердил себе, что нельзя вестись на поводу у своих чувств, но рыжеволосый был безмерно красив в объятьях лунного света, он был великолепен в своей безудержной искренности, сам того не осознавая. Дазай больно прикусил свою и без того жизнью убитую губу, которая моментально начала кровоточить, размышляя над тем, что же ему теперь делать.       Осаму в эту ночь так и не смог уснуть, пребывая на грани реальности.

***

      Наутро парни выглядели ужасающе – темные круги под красноватыми глазами, потерянный вид и трясущиеся руки. На осмотре Нобуко-сан уже не удивлялась тому, что Дазай и Чуя по состоянию своему иногда копировали друг друга. Если плохо одному, значит, плохо будет и второму, как и наоборот. Даже Аято Саито этим утром выглядел менее тревожно, а на завтраке девушка с анорексией – Кристи, ела кашу более инициативно, нежели эти двое несчастных, которые расселись по разным углам столовой комнаты, не поднимая взглядов со своих тарелок, словно гипнотизируя их. Необходимо донести все доктору Мацумо...       — Юри, что произошло между этими двумя? — шепотом спросил откуда-то взявшийся врач, — Они что, кхм, поссорились? — произнес он чуть громче, но все еще недостаточно громко для того, чтобы его услышали пациенты.       — Мне бы знать, доктор, мне бы знать... — проговорила Нобуко, поправив свои очки. — Нужно ли что-то предпринять? Может...       — Не стоит. Они сами разберутся, я уверен, пусть и времени у них не так уж и много, — Мацумото-сан перевел взгляд на сгорбленного над кашей Дазая, что недовольно зыркнул на лечащего врача в ответ. — Господи, дай мне сил...       — Хорошо, я вас поняла, — зачем-то кивнула она, записывая в блокнот заметки о том, что стоило бы понаблюдать за проблемными пациентами. — Ой, бабушка Арису, что же вы делаете!? — прикрикнула медсестра, увидев, как пожилая больная начала разбрасываться хлебом с маслом. — Прошу прощения, доктор...       — Иди, выполняй свою работу, — устало произнес он, сложив руки за спиной. — Нужно будет добавить Накахаре что-то противотревожное...

***

      Крайне странно находиться в одном помещении с дорогим сердцу, как оказалось, человеку и не иметь смелости заговорить с ним. После завтрака голубоглазый лениво добрался до своей палаты, стараясь не смотреть на Осаму изо всех сил, мысленно коря себя за это. Рядом с его койкой снова стояла капельница. «Так и знал, что нужно было съесть эту невкусную стряпню через силу и делать вид, что у меня все отлично», — размышлял Накахара. Капельницы закончились у него уже как две недели, поэтому нетрудно догадаться, что санитары заметили его состояние и решили «помочь».       Чуя ложится на постель, ощущая болезненное покалывание в висках. Он даже не обращает внимания на вошедшую санитарку по имени Мэй, что бережно передвинула его руку в более удобное положение и начала готовить вены рыжеволосого к принятию ненавистной иглы. Парень лишь недовольно поморщился, когда ощутил резкую быструю боль в руке, а потом прикрыл глаза, угукгув на слова о том, что необходимо будет перекрыть капельницу, когда она начнет заканчиваться.       Мыслей в голове, невзирая на отрешенный вид, было крайне много. Что теперь делать, как быть? Его ведь не выпишут никогда, если узнают о том, что произошло ночью, о том, что два пациента неровно дышат друг к другу вопреки тому, что это противоестественно, греховно. Нити противоречий сковывали Накахару в неприятный клубок, запутывали его все больше и больше. Дазай говорил, что его чувства нормальны, но мог ли он рассуждать так лишь потому, что и сам болен? Будет ли плохо представить поцелуй в своей памяти снова, желая получить его вновь? Сколько ему теперь нужно будет отмаливать содеянное? Отец Чуи говорил, что молиться нужно ежедневно, проговаривая все оплошности, что ты совершил за день. Рыжеволосый в больнице совершенно забыл о молитвах, тем более о ежедневных. Он хотел молиться о том, чтобы страдания наконец закончились, но он не хотел просить о том, чтобы чувства отпустили его, ведь они – единственное, что держало его на плаву здесь. Осаму был первым, кто подружился с ним, первым, кто поцеловал его так нежно, он был тем, кто ответил на чувства парня с голубыми глазами, о которых последний практически не подозревал. Чувства эти были очевидны как то, что небо – голубое, а трава – зелёная, но Накахара просто не мог признать их полностью, ведь знал, что тогда утонет в них.       А если Дазай не был искренним в своих намерениях? Что, если это была всего лишь издевка или проверка от главврача и родителей? Как долго его отец будет избивать ни в чем не виновную мать, когда узнает, что произошло?       Как долго он сможет продержаться здесь, не сойдя с ума окончательно?       После капельницы юноша провалился в беспокойный сон, в котором он целовал Осаму на какой-то оживлённой улице снова и снова, нежно обвивая его шею руками. Снилось, как он бежал домой, чуть ли не прыгая от радости. Так ощущается счастье?       — Мам, я по уши влюблен в него! — пролепетал Чуя, кинувшись матери в нежные объятья. — Он обещал, что свозит меня на море! Представляешь, мам?       — Родной, я так рада за тебя… — прошептала женщина, всхлипнув.       В прихожую комнату зашёл разгневанный отец. Ничего не говоря, он подошел к двум рыжим людям, буравя их красноречивым взглядом, которым, кажется, можно было убивать. Через секунду Каори закричала от боли, а из её глаз полились кровавые слёзы. Чуя в ужасе кинулся в ее сторону, но крепкая ладонь отца вернула его обратно на место, после чего схватила за тонкую шею. Воздух стремительно заканчивался. Так ощущается смерть?

***

      Тянулись дни, минуты и секунды, время ускользало подобно песку в песочных часах. Дазай выглядел крайне обеспокоенным даже учитывая тот факт, что он обычно не стремится показывать свои истинные эмоции. И в один из дней Чуя был строго проинформирован в том, что снова приедут его родители. Из-за не такого уж и далекого сна ему становилось действительно страшно. Что, если все эти обеспокоенные взгляды друга - всего лишь ложь? Или он беспокоится о том, чтобы рыжеволосый не прибил его после открытия факта того, что все было наигранным и ненастоящим? Что, если...       Осаму, на самом деле, искал разговора. Поджидал Чую после приема таблеток, пару раз хотел увязаться сесть с голубоглазым за один стол в столовой, но все бестолку. Накахара как будто специально присаживался за столы, где были заняты все места, кроме одного. Кричать что-то вроде «Чуя, давай поговорим!», Дазай не спешил. Его возлюбленному нужно время, чтобы все осмыслить, да и в условиях гомофобной больницы крайне тяжело не привлечь к себе внимание, когда ты бегаешь за другим пациентом того же пола. Учитывая то, что этот пациент – «грешник». Не чувствовать вину у Осаму не получалось, ведь если бы он не поцеловал рыжего, если бы был более рациональным, то всех нынешних проблем можно было бы избежать. Однако, уже ничего не поделаешь. Дазай включил режим ожидания, пусть и нервы уже были натянуты до предела. Хотелось прижать Накахару к стене, высказать все, что чувствуешь и крепко-крепко обнять. Суждено ли этому сбыться?

***

      В приемной стоял некий полумрак в глазах рыжего юноши невзирая на то, что пару светильников и окно все же освещали помещение. Хотелось убежать от своих же предков как можно дальше, спотыкаясь, хотелось спрятаться и никогда не показываться на свет этому грешному миру. Рыбки в грязном аквариуме словно насмехались над Чуей, предвкушая столь интригующий концерт. «Возможно, было бы неплохо в следующей жизни превратиться в рыбку», – мимолетно думалось парню, пока он неторопливо и опасливо подходил к родным людям. Все-таки аквариумные рыбы живут не так уж и много, выглядят вполне симпатично и ни о чем не беспокоятся в этой жизни, плавая среди камней и этих дурацких статуй в виде старых замков. Ох, как бы хотелось Чуе сейчас превратиться в золотую рыбку, исполняющую мечты. Возможно ли исполнить свое собственное желание? Например, можно ли испепелить взглядом собственного отца? Пусть голубоглазый и старается не показывать, что он настроен враждебно в отношении родителя с поседевшими темными волосами, на руках которого старые потрепанные часы, но выходило у него это, разумеется, скверно.       — Здравствуй, сын, — монотонно начал разговор Дайске, присаживаясь на старое синее кресло. — Думаю, было бы разумно спросить… Как у тебя дела, скоро ли ты придёшь в себя? — очевидно, мужчина произносил последние слова с явным пренебрежением.       — Все в порядке, отец, — «нет, ничего не в порядке и я бы хотел хоть раз за свою жизнь услышать малую долю поддержки». — Зачем вы приехали столь скоро?       — Ох, мальчик мой… — подала голос Каори Накахара, протянув руку по направлению к своему сыну, но была остановлена грубым голосом мужа.       — Мы уезжаем через пару месяцев, хотим начать новую жизнь, — без зазрения совести проговорил Дайске. — Вот ищем себе жилье за морской границей. Надеемся, что ты поскорее выздоровеешь, выйдешь отсюда и найдёшь себе нормальное жильё.       — Чуя, родной… — прекрасная женщина с трясущимися руками и нервной улыбкой пыталась объяснить ситуацию. Под ее глазом красовался фингал, она сидела в неестественной позе, словно ударилась спиной. — Бабушка Айя умерла, она завещала своему сыну, то есть, твоему папе…       — Дом, поэтому мы уедем сразу же, как только его продадим. — кажется, Дайске нет совершенно никого дела до смерти своей собственной матери.       — Умерла? — рыжеволосый юноша, пусть и не общался тесно со своей бабушкой, все равно ощутил болезненный укол скорби. — А… Как же мне быть?       — Бог привнес в твою жизнь испытание, — с умным видом начал свою речь темноволосый мужчина. — Но достоин ли ты спасения Божьего? Твоего гомосексуализма не существует, поэтому не думай, что твой грех особенный. Если ты будешь достаточно молиться, тогда, возможно, все у тебя будет хорошо.       Первым из комнаты решил выйти Дайске, оставляя наедине мать и сына, как бы давая им попрощаться. Чуя же безэмоционально провожал отца взглядом, юноша был настолько опустошен и разочарован, что стал действительно подобно рыбе – ни слова не вымолвил вслед уходящему за старую серую дверь отцу.       — Сынок... — первая опомнилась женщина, чьи волосы были такого же волшебного цвета, как и Чуи. Правда, они потускнели еще больше с прошлого визита, словно потеряли блеск. Блеск потеряли и ее карие заплаканные глаза. — Я действительно не хочу этого, как видишь, я старалась возразить, но... — она грустно усмехнулась и провела рукой по своей щеке. — Выбора нет. Боже, милый, я бы так хотела забрать тебя отсюда...       — Все будет в порядке, мам, — через силы выдавил из себя Накахара, стараясь держать себя в руках. Ему не впервой терпеть сумасшедшие выходки Дайске, а спокойным в этой ситуации должен оставаться хоть кто-то из них двоих, хотя бы внешне. Матушка и так, похоже, словно сиюминутно зарыдает, поэтому Чуя изо всех сил остается сдержанным и сильным, даже если он спустя время будет плакать. — Я уверен, что мы разберемся со всем.       — Чуя, ты же знаешь, что я всегда рядом, — проговорила Каори, доставая свой излюбленный платок, что был свернут в кармане ее светлого плаща. — Я так сильно люблю тебя... Ты ведь знаешь это?       — Знаю, я тебя тоже очень люблю, — опечаленный парень все-таки натянуто улыбнулся. — Я постараюсь связаться с тобой сразу, как только выйду отсюда, ладно?       Дверь приоткрылась, пуская в помещение Дайске, что велел поторопиться двум близким людям. Он указал пальцем на свои наручные часы, намекая, что время вышло. Чуя надеется, что когда-нибудь и у темноволосого мужчины выйдет жизненное время. Если очи младшего Накахары напоминают светлое голубое небо с прекрасными облаками, отражающееся в чистейшем озере, то глаза его отца напоминали то самое синее потрепанное кресло, стоящее в помещении психиатрической лечебницы. Его глаза были такими же безжизненными, они многое повидали и выглядели не лучшим образом, выглядели даже устрашающе. А Бог ведь наказывает истинно повинных людей? Или молитвы помогут этому пьющему ничтожеству? Рыжий юноша надеется, что он сгниет в аду. Правда, Чуя считает, что он сам тоже будет гореть в огненной геене из-за своей греховности. Надеется, что в разных котлах, находящихся друг от друга на приличном расстоянии.       Каори последний раз оглядела с ног до головы исхудавшего мальчика и спешно скрылась из виду за дверью, зачем-то кивнув на прощание. Младший Накахара кивнул головой в ответ, улыбнувшись. Как только родителей не осталось в комнате, голубоглазый невесело усмехнулся, поднимая руку и пропуская пальцы сквозь волосы, сжимая их у самого основания.       — Как долго я еще протяну? — зачем-то спросил неизвестно у кого Чуя, поднимая взгляд на обшарпанный больничный потолок. — Выйду ли я вообще из этой чертовой лечебницы?       — Выйдешь, выйдешь, — ответил не Бог, а вошедший в помещение доктор Мацумото. — Выйди сегодня на прогулку, думаю, тебе не помешает, — настоятельно порекомендовал он, скорее приказывая. — А теперь марш в палату!       Рыжеволосый развернулся в сторону врача и не менее настоятельно попросил отсутствовать сегодня на обеде, клятвенно обещая, что на улицу все-таки выйдет. Мацумото-сан, к удивлению, согласился. Удивительно.

***

      Осаму волнуется пуще прежнего, ведь от этой судьбоносной прогулки зависит многое. Как все пройдет – неизвестно, но шатен слышал, что к кому-то сегодня должны были приехать посетители. Несложно сложить два плюс два и догадаться, что приехали родители Чуи. В конце-концов, последний ведь не просто так остался в палате вместо того, чтобы уплетать за обе щеки суп с фрикадельками и гречневую кашу с какой-то странной котлетой. Это означает лишь одно: у Накахары будет скверное настроение и он вследствие станет менее сговорчивым, к сожалению. Это заставляет Дазая устало прикрыть глаза и вздохнуть, прежде чем выйти на улицу.       Погода сегодня сносная, пусть на улице и холодно, зато светит яркое, словно летнее, солнце. Через месяц наступит настоящая зима – вот тогда станет совсем печально. А пока пациенты надевают свою теплую одежду – у кого-то своя, а кому-то отдают больничные запасы, но одеты по погоде все. Не хватало еще, чтобы кто-то заболел, ведь лечат тут от головы, а не от простуды. Осаму уверенно шагает в сторону ближайшей лавки, отвлекаясь на каркающих ворон, что сидят на голых ветвях деревьев. В японской мифологии существует птица с тремя ногами, называемая Ятагарасу. Она истолковывается как Божье вмешательство в обычные, смертные дела. Трехногая птица – свидетельство воли Неба. Так будет ли Небо благосклонно к предстоящему разговору двух влюбленных юношей?       — Хола! — зачем-то произнесла приветствие на испанском языке женщина средних лет, которая попала сюда явно недавно, ведь Осаму заметил ее в столовой как раз в то время, когда они с Накахарой приняли обет молчания. Прошло уже где-то пять долгих дней. — Вы ведь Дазай, да?       — Да, а вы... — кареглазый мысленно закричал, ведь сейчас совершенно не до новых знакомств, да и какой в них смысл?       — Скажите, вы ведь тоже больны биполярным расстройством!? — чересчур жизнерадостно запищала она, словно выиграла в какую-то лотерею, встретив такого же несчастного человека. — Какой у вас тип?       — Второй, — дружелюбно улыбаться у парня выходилось с трудом, но годы практики шутовства и наигранной радости не прошли даром. — Извините, так как вас зовут?       — Амели! То есть, это не мое настоящее имя, но я хочу, чтобы меня так звали, понимаете? — тараторила женщина с короткой стрижкой. — Вы не представляете! Мне говорят, что у меня мания, но о какой мании может идти речь, если я всего лишь хорошо себя чувствую? — сказала она, ярко жестикулируя руками. — Меня положили сюда, потому что я обнимала деревья! Кто-то вызвал полицейских и теперь я тут, ну что это такое? — женщина умолчала про несколько попыток суицида после таких прекрасных дней, словно они не имели никакого значения. — А, точно! У меня первый тип... Так вот!       — Прощу прощения, Амели, я поговорю с вами обязательно позже, ладно? — перебил ее монолог Осаму, выглядя искренне виноватым. — Мой друг скоро подойдет, я бы хотел...       — Что вы! — рассмеялась собеседница. — А можно мне с ним познакомиться? — не переставала наседать она, вызывая крайнее раздражение у шатена. — Я уверена, мы подружимся все вместе, а потом, — она перешла на шепот и зачем-то взяла так сильно понравившегося ей парня. — сбежим!       — Амели? — вклинился в разговор санитар из другого отделения. — Вас зовет доктор Мацумото-сан, пройдемте со мной, хорошо? — попросил Накаджима-сан, на секунду сосредоточив взгляд на Дазае, который был благодарен светловолосому молодому парню со странной стрижкой.       Парнишка, кажется, Ацуши, был одет в одну лишь медицинскую форму, из-за чего казалось, что он превратится в ледышку, если простоит на улице еще несколько минут. Ему что, сложно попросить теплую верхнюю одежду, если у него нет с собой своей? Странный, но приятный этот Накаджима-сан с удивительно знакомым лицом. Где-то Осаму его точно видел. А не он ли стажировался у...       «Чуя!», — провопил юноша с волосами цвета темного шоколада в своей голове, отвлекаясь от раздумий по поводу Накаджимы-сана. Все потом, абсолютно все. Пусть весь мир подождет, пока и сам Дазай ожидает, когда его возлюбленный сядет на лавку, которая, конечно же, будет находиться далеко от той, на которой он сидит, но это совершенно не удивляет, а скорее добавляет некой азартности. Пока Чуя отвлекается на свой излюбленный блокнот, Осаму тихонько, но быстро подходит к нему, огибая встречающихся на пути больных.       — Ты должен мне рисунок, коротышка! — да уж, не самое лучшее приветствие, но что поделать. — Ого, ты что, все еще не вырос? — карие глаза выражали необычайную легкомысленность намерений, хотя сам Дазай хочет ударить себя по лбу за свою манеру разговора с этим рыжим человеком. Черт, да он, как минимум, сейчас сидит! Шутка про рост была еще более неуместной, чем когда-либо. Накахара резко поднимает свой взгляд и недовольно хмурится.       — Чего тебе надо, Дазай? — злобно проговорил Накахара, с хлопком закрывая свой блокнот. Он не скажет, что уже представлял, как будет рисовать этого шута.       На самом деле, к шуткам своего друга-возлюбленного Чуя более чем привык, но все равно они вызывают легкую агрессию. Эти несмешные издевки ведь всего лишь защитная реакция, так? «Получается, этот бинтованный нервничает?», — думается голубоглазому и его взгляд малость смягчается.       — Пришел с тобой поболтать, — тянет слога Осаму, качаясь на пятках. — Если честно, я бы действительно хотел поговорить с тобой, — перешел на более серьезные ноты юноша, вставши прямо. — Могу я присесть?       — Садись, да, — произнес рыжий, про себя отмечая, что никогда не привыкнет к этим перепадам настроения в диалоге с шатеном. — О чем ты хочешь поговорить?       — Я бы хотел извиниться, — сразу начал тихо говорить Дазай, присаживаясь. — Я ни о чем не жалею, но мне стоило спросить твоего разрешения, — продолжает он, зачем-то поправляя свои кудрявые волосы. — Кажется, я облажался.       — Так и есть, — хотел начать отчитывать парня в бинтах Чуя, но вовремя осекся, ненадолго задумавшись. Осаму смотрел выжидающе прямо в глаза и выглядел, словно провинившийся щенок. — Но я тоже зря убежал, мне не стоило... — произнес Накахара, сжимая карандаш в своей руке так сильно, как только мог, дабы успокоиться. — Я должен был остаться, так что я тоже облажался. — наконец на выдохе проговорил он.       Шатен неожиданно улыбнулся, рассмеявшись. Какое же это облегчение – извиниться перед друг другом спустя практически неделю глупого молчания. Осталось только...       — Могу я попросить тебя о, скажем, втором шансе? — сказал Дазай, переставши смеяться, так как уловил неодобрительный взгляд своего собеседника. Да и просьба серьезная, пусть и основная часть перемирия уже выполнена. — Допустим, сегодня вечером, м-м, может быть, все-таки красное сухое? — ответное молчание кареглазому совершенно не нравилось, но он продолжил. — Пожалуй, я бы был очень рад твоей компании? Ну, пожалуйста?       — Я был уже согласен на моменте про красное сухое, так что можешь расслабиться. — все же позволил себе ухмыльнуться Накахара, чувствуя себя победителем.       — А как же таблетки, Чу-уя? — протянул Осаму, вернувшись к своему привычному образу. — Неужто резко передумал? А как же вред здоровью?       — Предлагаю не пить таблетки в этот вечер, думаю, я смогу провернуть это, а ты – тем более, — крайне тихо ответил рыжий, хотя и до этого весь диалог происходил на пониженных тонах. — Но это будет первый и последний раз.       — До-го-во-ри-ли-сь! — по слогам произнес шатен. — Как думаешь, что сегодня подадут на ужин, коротышка? — съехидничал парень, довольный тем, что общение с его возлюбленным вернулась в обыкновенное состояние.       — Надеюсь, что твою голову, идиот! — опасно сверкнул голубыми омутами Чуя, вставая с лавки и направляясь в сторону больницы. — В любом случае, если еще хоть раз ты назовешь меня...       — Ой! Какой вы симпатичный! — крикнула Амели, перебивая Накахару, чем вызвала у второго крайнее недоумение. — Вы тоже больны биполярным? Я уже говорила вашему другу, что можно подружиться всем вместе! — произнесла она, подойдя к рыжему парню. — Ого, вы выглядите как аристократ! Вам бы шляпу!       — Еще уродской шляпы ему не хватало, — сказал Осаму женщине, переводя взгляд на Чую, который вопросительно выгнул светлую бровь, как бы спрашивая о происходящем в нецензурной вариации. Кареглазый ни за что не признается, что шляпа не пойдет его возлюбленному только лишь потому, что у него прекрасные волосы, на которые постоянно хочется смотреть, любуясь. — Хотя, шляпа может визуально увеличить рост...       — Сука, Дазай, я же предупреждал! — выругался рыжий парень, но резко замолк, когда понял, что к ним приближается санитар, которого он случайно не заметил.

Он не заметит и того, как Накаджима-сан положит в куртку Дазая маленькую записку.