La maladie d'amour

      

Каждый человек имеет необыкновенную индивидуальность во всех её проявлениях: внешность, жизненные ценности и мировоззрение, увлечения, мимика, жестикуляция, манеры, абсолютно всё неповторимо, хоть и может подвергаться некому подражанию. Определенно существуют в чём-то похожие люди, но быть похожим на кого-либо на все сто процентов априори невозможно. Зачастую близнецы имеют до чёртиков разный характер, а иногда даже специально видоизменяют свою внешность, лишь бы быть «другим», быть собой.

      Шестидесятые годы двадцатого столетия. Быть собой, имея нетрадиционную, ненавистную всем и «больную» ориентацию – несовместимые вещи. Любовь, именуемая смертным грехом. Многие грешники подавляют свои чувства, убеждая себя в их неправильности. Многие гомосексуальные люди живут в обыкновенных семьях: такие фальшивые, сломанные, с явно выраженной депрессией и чувством постоянной неудовлетворенности. Но что поделать? Хочешь быть принятым в глазах общества и спокойно дышать – соответствуй. Обмани себя и всех вокруг, чтобы жить. Существовать.       Что делают с психически неуравновешенными людьми, которые представляют угрозу для человечества? Насильно закрывают в психиатрических больницах, пичкают дешёвыми некачественными препаратами, проводят определенную терапию, не всегда правильную, зачастую даже жестокую. Выбраться практически невозможно, ведь ты опасен, ты нездоров. Находясь в атмосфере гнетущей напряженности и страха, чувствуешь себя беспомощным и неволей задумываешься о том, что с тобой действительно что-то не так. Таблетки разнообразных размеров и форм придают эдаким разрушительным мыслям опору и поддержку, разум окутывает густой туман, ты становишься послушным, но невообразимо пустым, изуродованным.       Психиатрическая лечебница находилась в нескольких сотнях километров от бурлящей городской жизни, она располагалась как можно дальше, лишь бы обезопасить мирных жителей, но каждый третий или даже второй человек в этом городе аналогично мог считаться больным, странным, стоило бы только легонько приоткрыть завесу внутренних переживаний той или иной личности. Больница не была оснащена современным оборудованием, а ремонта в ней не было, кажется, никогда. Не самое приятное зрелище. Способы терапии иногда походили на какие-то зверские издевательства, уничтожающие душу и тело, острой стрелой пронзающие паническим страхом, оставляя после себя кровоточащие раны.       В палате находилось по шесть эмоциональных калек, особо буйные или те, кто попросту не угодил лечащему персоналу, оказывались в изоляторе наедине со своими шепчущими голосами в голове с их навязчивыми идеями, иногда переходящими на крик. Рыжеволосый юноша зажато расположился на своей скрипящей заржавевшей койке, пристально рассматривая трещины на потолке, иногда нервно опрокидывая свой взор на потрескавшиеся стены светло-зеленого оттенка, которые должны были внушать пациентам чувство спокойствия и умиротворения, однако, парень чувствовал себя так, словно краска выкрашена в зловещий кроваво-красный оттенок, наводящий тревогу и ощущение незащищенности, беспомощности в плену сложившихся обстоятельств, из которых выбраться получится слишком не скоро, если получится вообще.       Накахара Чуя находился в этом зловещем месте около месяца. По ощущениям прошла уже целая вечность, каждая минута была мучительно долгой, единственное место, отвлекающее от жестокой реальности – сновидения. Сначала засыпать было крайне тяжело, парень часто бесшумно плакал, отвернувшись к холодной стене, задыхаясь от осознания всего происходящего. Давать волю эмоциям было запрещено, ибо каждый твой нервный всхлип и обреченный вздох записывался сменяющими друг друга санитарками в небольшую тетрадь, после чего информация о твоем состоянии передавалась в руки вышестоящих по должности лечащих врачей. После недели приёма препаратов в звериных количествах, Чуя стал засыпать нормально, стараясь думать перед погружением в сон только о чем-то хорошем, чтобы не оказаться в состоянии сонного паралича или же в каком-нибудь страшном сне, из которого не выбраться до самого утра. Хотелось верить, что прошедший месяц – такое же жуткое реалистичное сновидение и не более. Часто юноша хитрил, дабы не лишиться здравого рассудка окончательно и бесповоротно: он научился имитировать приём таблеток, прекрасно понимая их негативное влияние как на него, так и на остальных пациентов.       Накахаре совершенно не было дела до своих соседей по палате, но волей-неволей спустя месяц он начал нехотя что-то узнавать либо путем обыкновенного наблюдения от скуки, либо в особенных случаях от самих больных лично. О своем заболевании рыжеволосый не разглашался. Палаты наполнялись пациентами в зависимости от степени тяжести заболевания, вследствие чего, обладая здравым умом, парень оказался в относительно терпимом окружении.

Месяцами ранее.

      Его волосы напоминали ни то снег, ни то ярко переливающееся на солнце серебро самой высокой пробы. Кристально-чистые глаза, что игриво щурились при приятном слуху смехе, иногда смотрели словно в самые потаенные глубины души. Преданный и добрый, сильный, умный, интересный – как только не думал о Ширасэ его лучший друг. Чуя и сам первое время не осознавал свою влюбленность, всячески ее отвергая. Когда он засматривался на Ширасэ чуть дольше, чем все остальные люди – спешно отворачивался, проклиная себя всеми неприличными словами, которые узнал за свои двадцать два года. Накахара одергивал себя каждый божий раз, когда думал о лучшем друге в более романтическом ключе, будто бы все живые и неживые существа в эдакие моменты неожиданной, нежеланной нежности резко обретают способность читать его мысли. Он знал, что это порицаемо в обществе, знал, что такие чувства неправильны. Чуя знал, что он – неправильный, дефектный, омерзительный. Живя в глубоко верующей семье мыслить иначе попросту не получалось. Как следствие у молодого человека появилась острая ненависть к самому себе, разбивающая его на тысячи мельчайших ледяных осколков изо дня в день. Лед таял, стоило Ширасэ невесомо прикоснуться к чуиной руке, казалось бы, совершенно случайно, но сам Накахара порой хотел записывать такие дни в календарь как памятные. Хотелось большего, но было страшно.       Они знали друг друга с самого детства. Чуе казалось, что в его жизни нет более значимого человека, чем его друг. Он часто размышлял перед сном о том, что если бы можно было признаться в своих чувствах Ширасэ, тот бы его не послал к чертям собачьим, не отвернулся бы после стольких лет общения, все равно остался бы рядом. А может быть любовь иногда бывает взаимна, даже такая неправильная? Чуя не знал и верил, что никогда не узнает. Эти чувства нужно было похоронить, закопать настолько глубоко в земле, насколько это возможно. Прорыть такую большую яму, чтобы окунуть все эти нежные мысли в сам ад. Как говорили строгие родители – греховные люди горят в котле преисподней.       Агнцы – так прозвали себя молодые люди, что порою совершали мелкие кражи в магазинах, мелко бедокурили, веселились, но при этом уважали друг друга, заботились и были готовы оторвать головы каждому, кто обидит их друга. Корень невероятной преданности исходил из-за проблем в семье каждого члена агнцов. Ребята и стали друг другу этой самой «семьей». Когда появилась Юан, Чуя был очень рад, рад до тех пор, пока Ширасэ в один из приятных летних деньков не поцеловал ее при всех. Рыжеволосому юноше хотелось в тот момент рвать на себе волосы и громко кричать. Он знал, что это когда-нибудь произошло бы. Если не Юан, то другая девушка, но одно дело «знать», а другое – видеть сие событие своими глазами.       С тех пор стало нестерпимо больно в области грудной клетки.       — Чуя, ты чего такой нервный в последнее время? — Ширасэ подошел к Накахаре и похлопал его по плечу, как обычно. — Случилось что?       — Да нет, все в порядке, — Чуя старался держаться так, будто действительно ничего не происходило. — Просто родители опять...       — Отец опять поднял на тебя руку!?       — Нет, нет... — буркнул он. — Надоели.. просто.       «Просто» и «в порядке» не было. Каждый раз, наблюдая за тем, как влюбленные держатся за руки и мило улыбаются друг другу, хотелось выть. Но он терпел и не подавал виду. Это ведь должно когда-нибудь закончиться? Накахара уходил в подработку, занимался всем, чем угодно, иногда даже втайне рисовал от родителей, исписывал старые тетрадки, выплескивая свои негативные эмоции.       В тот роковой день после вечерней прогулки в городе Чуя вызвался проводить лучшего друга домой, ведь тот изрядно перепил в местном баре. Широкие улицы постепенно сменялись темными узкими закоулками. Закат отдавал фиолетовым, а в воздухе витала небольшая прохлада. Скоро наступит осень и знойная жара наконец уйдет. Они говорили ни о чем и обо всем одновременно. Рыжеволосый чувствовал себя победителем, ведь не так часто они с Ширасэ проводили время наедине после появления Юан.       «Нужно срочно о чем-то спросить. Может, предложить посидеть в парке, пока мы не дошли до дома? А если..»       — Чуя, ты меня слышишь вообще? — седовласый усмехнулся, зная, что ответа он не услышит. — Чу-у-я, как меня зовут?       «Интересно, долго ли они будут вместе с Юан? Хотя какое мне дело, да?»       — Чуя, ты ведь любишь меня?       — А, да, — и тут юноша остановился, понимая, что он, черт возьми, попался. Необходимо что-то предпринять. — Ты о чем.. О чем ты говорил?       — Ты мне тоже нравишься, знаешь, — Ширасэ делает небольшую паузу, улыбаясь. — Ещё с детства нравишься.       — Прости? — щеки моментально приобретают пунцовый оттенок. Как же раздражает, когда тебе говорят, что «твои эмоции и мысли всегда написаны на лице». Раздражает, потому что это, видимо, так. Но сдаваться не было в правилах рыжеволосого. — Я не понимаю.       — Поцелуешь меня? — взгляд у него был серьезным, что не могло не напугать Чую. Он что, шутит сейчас? Издевается, наверное? А если нет?       — Ширасэ, я… — а ведь место и время тут такое подходящее, с другой стороны. — Ты серьезно? — глаза Накахары бегают из угла в угол, пытаясь зацепиться хоть за что-то успокаивающее. Он так ждал этого, так жаждал, однако страх никуда не ушел после слов лучшего друга.       — Пожалуйста, — Ширасэ утягивает Чую за руку в тень, вглубь проулка, где нет ни единой души. — Чего ты боишься? — их лица становятся непозволительно близко, так близко, как никогда. — Признайся мне уже наконец.       И Накахара Чуя не выдерживает. Однако, стоило губам соприкоснуться, вместо приятных и ласковых ощущений почему-то слышится лишь странный звук падения. Боль сковывает лицо в области носа, глаза мелко дрожат и слезятся. Темно. Стоит открыть глаза и рыжеволосому предстает не самая лицеприятная картина: Ширасэ с отвращением смотрит на него сверху вниз, скрестив руки на груди, несколько капель крови окрашивают каменную плитку, но самое худшее только впереди.       — А я не верил ей до последнего, — Ширасэ произнес это с нескрываемым звериным оскалом, неверяще смотря перед собой. — Ты серьезно из этих? — плевок направлен прямо в Чую, но самому Чуе кажется, что ему плюнули только что не на бежевую рубашку, а в самую душу. — Даже не пытайся подойти ко мне. Убирайся, — парень с серебряными волосами отходит на несколько шагов назад, разворачиваясь. — А ведь Юан говорила мне, — он уже почти ушел, но, видимо, посчитал нужным добавить... — Заднеприводный ублюдок!       Судорожный выдох. Кажется, Накахара затаил дыхание на весь монолог своего бывшего друга. На ватных, дрожащих ногах он будто в прострации добрался домой, захлопнул дверь в своей серой комнате и рухнул на односпальную кровать. Это конец. Многолетняя дружба - разрушена. Любовь - отвергнута. Казалось бы, куда еще хуже? А чего он, собственно ожидал? Того, что его примут и поймут? Что ему ответят взаимностью? Да, черт возьми, именно этого он так наивно и глупо ждал, безнадежно надеясь на это. Комната теряла свои привычные очертания из-за жгучих, обжигающих щеки горьких слез. Захотелось разорвать все рисунки, аккуратно сложенные в папку на письменном столе каштанового цвета, хотелось разбить этот чертов кактус, так заботливо подаренный Ширасэ. Тогда он провел параллель с характером Чуи, мол, такой же колючий, но забавный, и, может быть, в душе он добрый, если у растений вообще есть душа.       Воспоминаний была уйма. Вот они давятся вместе невкусной стряпней его бабки, которая возомнила себя первооткрывателем каких-то невообразимо новых блюд, а на деле смешала гречневую кашу с яйцом и маринованными овощами. Они тогда шутили, что женщина за восемьдесят хочет их отравить. Чуе думается, что лучше бы он тогда действительно отравился и умер, оставшись в том веселом моменте, переполненном юношеским звонком смехе, навсегда. Вот они играют в догонялки около часа, после чего все запыхавшиеся и потные падают на зеленую траву и начинают друг друга щекотать. Было так беззаботно, он бы продал все, что у него сейчас есть, дабы вернуться в те времена и не совершать ошибок сегодняшнего дня. Что вообще у него сейчас осталось? Набожные родители, презирающие его, парочка художественных принадлежностей, ненависть к себе и невозможные мечты о счастливом будущем, что пали прахом пару часов назад. И все, пустота, больше нечего вспомнить. О, а вон тот день, когда седовласый уснул на чуином плече в парке, что-то до одури странное бормоча во сне, а потом он проснулся, долго извиняясь и хлопая Чую по плечу несколько раз. Рыжеволосый бился в конвульсиях все оставшееся время, задыхаясь от предательства собственной памяти, которая как назло подкидывала ему самые прекрасные моменты, коих уже не вернуть никогда. Ничего уже не имеет смысла.       Крики в подушку продолжались так долго, что горло начало саднить, усталость сковывала тело, веки закрывались, а потом... Темнота, темнота и беспокойные сны, где Ширасэ убивает Чую, например, вонзив нож, обмазанный ядом, в его живот, провернув его несколько раз вокруг своей оси. Он улыбался и смеялся, а Накахаре же было слишком больно, чтобы что-то сказать. Снова. Словно язык проглотил. И так раз за разом, все более ожесточенные смерти от его рук, но все сны заканчиваются, так?       Но если сновидения казались ужасающими и страшными, то вся дальнейшая жизнь Накахары превратилась в настоящий ад после пробуждения ранним утром.       Вместо раздражающего будильника прозвенел протяжный крик отца Чуи, раздающийся, казалось, на весь мир. Где-то вдалеке слышался приглушенный плач матери. Руки затряслись. Случилось что-то очень и очень плохое.       — Ширасэ нас не обманывает? То есть, ты действительно больной? Бога вообще не боишься, сын? Понимаешь, что ты сгниешь в аду, а мы с твоей матерью вместе с тобой из-за того, какое чудовище вырастили?       — О чем ты говоришь? — глаза парня забегали из стороны в сторону.       — Сегодня же мы отправляем тебя в психиатрическую лечебницу, — разъяренный отец парня громко выдохнул. — Собирайся, живо!       В глазах потемнело. Если бы можно было отмотать время, рыжеволосый юноша ни за какие деньги бы не поцеловал того, благодаря которому его ожидает тюрьма с людьми в белых халатах. Выбора нет. Всё рухнуло. Сил плакать больше нет.

***

      Иногда хочется выбросить все негативные мысли на свалку. Свалку из забытых, унылых воспоминаний, съедающих наше нутро, выбросить все грязное и печальное, хочется избавиться от этого. Если бы мы только могли рассортировывать чертовы мысли, жить стало бы куда проще и легче, однако, оставались бы мы тогда самими собой? Быть идеальной версией себя с четко выстроенной схемой определенных чувств и ощущений. Были бы это настоящие мы, настоящие личности?       Когда лежишь в подобном заведении, размышлять хочется о многом. Лишь бы не думать о предательстве лучшего друга, не вспоминать истошные крики собственных родителей. Не думать о том, какой ты жалкий, не заслуживающий счастья, раз болен таким мерзким недугом.       Накахара задумчиво наблюдает за жизнью вне лечебницы, если ее вообще можно характеризовать как жизнь. Изредка туда-сюда расхаживали санитарки, кто-то бегал в прачечную, кто-то уходил домой после трудового дня. Чуя не знал точно, куда бегают люди в белых халатах и без них, но всех их по праву можно было назвать куда более свободными и счастливыми, нежели самого себя. На дворе был вечер. Осенний ветер, кажется, красиво колыхал листья деревьев, а воздух… А откуда Чуе знать? Жизнь за решетчатыми окнами протекает иначе. Выходил на прогулку он только раз, так как до этого находился в «адаптационном периоде». К нему приглядывались, записывали все, чем он занимался и какие эмоции передавало его зачастую хмурое лицо. Постоянное наблюдение. И только когда выявили, что он не опасен для прогулки – выпустили на час из своеобразной тюрьмы.       Ровно шестьдесят минут на свежем воздухе. Некоторые пациенты-любимчики играли в карты, другие же бесцельно, подобно зомби, шаркали ногами по земле и будто не замечали никого вокруг. Другие больные пытались общаться друг с другом, кто-то даже успел подружиться, но для Чуи все было в новинку, было боязно и дико. Как он из бесстрашного славного малого превратился в это? Кажется, бог решил поиздеваться над рыжеволосым, так он думал. Всю жизнь на него смотрели странно из-за цвета волос, белесой кожи и еле заметных веснушек. Какое-то время даже насмехались, но Накахара мог постоять за себя, из-за чего все насмешки заканчивались так же быстро, как и начинались. В этот раз его заприметил человек, которого сторонились даже некоторые санитарки. Поговаривали, что он жестоко убил свою жену в порыве гнева, но следствие признало Ивасаки Кэтсу невменяемым, из-за чего он и оказался в доме умалишенных. Это всего лишь слухи, но с контролем ярости у мужчины были явные проблемы, что ощутил на себе Чуя в первый же выход на свежий воздух. Здоровенный лысоватый человек пытался выудить у Накахары причины нахождения тут второго, но из-за молчания в ответ едва ли не устроил драку. Благо, санитары были поблизости, из-за чего все ограничилось каким-то странными оскорблениями и издевками. Сил отбиваться и защищаться у Чуи не было.       После отбоя тихо не становилось. По коридору разносились крики какой-то пожилой женщины, которой думалось, что она умирает, хотя на самом деле она не имела тех заболеваний, которые себе приписывала. Она кричала, что ее кости ломаются, а сердце останавливается. Было жаль эту несчастную, оставленную в этом месте своими детьми, близкими. Чуя же находился в палате с мужчиной, у которого были сильные проблемы с памятью и бред, со странным парнем, что практически не вставал с постели, а также был часто разговаривающий с собой старик лет семидесяти. Рыжеволосый спал рядом с окном, из-за чего ночью зачастую было холодно. Благо приятная санитарка по имени Мэй согласилась дать ему старое одеяло.       Время тянулось мучительно долго.