Nightmare

На чердаке сиротского дома тепло и пахнет пылью и отсыревшей бумагой. На полу за старыми деревянными ящиками сидят два мальчика, одетые в поношенные рубашки и слишком короткие для них штанишки. Тот, что пониже, с темными, немного вьющимися волосами, достает из карманов конфеты и протягивает мальчику напротив, высокому с короткими, неаккуратно выстриженными рыжеватыми прядями. — Откуда конфеты, Дазай? — спрашивает тот, что повыше. — Это не важно. Ешь давай пока никто не увидел, — Дазай опасливо прислушивается, как запуганный лис, и, развернув блестящую обёртку, откусывает шоколадный шарик. — Ты украл их? — не унимается его друг. Осаму как-то виновато смотрит, а затем пожимает плечами. — Здесь всего четыре, Ода. Они не обеднеют, — как бы в оправдание произносит он. — Если бы этом узнают, будет порка, — сообщает Ода, будто Дазай сам не знает об этом. Его самого не раз били за воровство, но, как ни странно, желание есть сладкое это не отбило. — Никто не узнает, — уверяет его Осаму. — Если ты никому не расскажешь. — Ты же знаешь, я не… — начинает рыжий, но Дазай в ответ лишь слабо улыбается. — Знаю, поэтому давай, ешь, а то я съем. Ода смотрит на принесённые Дазаем конфеты и у него текут слюнки. Как давно он не ел шоколад? Месяц, два? Без него, конечно, проживёшь, но иногда накатывает такая тоска, что выть хочется. В такие моменты шоколадные конфеты — лучшее лекарство. Он снимает разноцветную упаковку, прячет её в карман, чтобы потом сжечь, и не торопясь съедает лакомство. Дазай тем временем уже закончил уплетать сладость и теперь с аппетитом облизывает шоколадные пальцы. — Вкусно? — с какой-то надеждой интересуется он, глядя на то, с каким блаженством друг смотрит на вторую конфету. — Хочешь, я буду приносить их каждый день? — Не стоит, — мотает головой Сакуноске. — Много шоколада вредно, я в газете читал. Дазай с неким благоговением смотрит на Оду и послушно кивает. — Хорошо. Вдруг совсем близко слышатся шаги. Дазай не успевает сообразить, как напольный люк, ведущий на чердак, распахивается, и в нем показывается разъяренное лицо заведующей. — Что вы двое здесь делаете?! — голос у неё писклявый и такой неприятный, что Дазай неосознанно морщится. — Живо спускайтесь вниз, а то я сама вас спущу да так, что мало не покажется! Ода вскакивает, на ходу засовывая в карман недоеденную конфету. Дазай подрывается следом. Они торопливо пересекают комнату и спускаются по лестнице на этаж ниже. Здесь нет никого, кроме метающей молнии глазами заведующей детдома. Атмосфера вокруг навевает спокойствие, но оба мальчика уже знают, что их ждут не лучшие полчаса в жизни. Золотые лучи заходящего солнца проскальзывают в коридор через большие окна. Лёгкие белоснежные занавески вздымаются от малейшего дуновения ветерка. За окном кипит жизнь и цветёт сакура… — А ну-ка, показывайте руки. Оба, — строго произносит женщина. — Что на этот раз украли? — Мы ничего не крали, — убедительно врёт Дазай, делая шаг вперёд так, чтобы всё внимание заведующей переключилось на него. — Хватит врать, негодник, — почти рычит она. — Показывай руки и карманы. Женщина хватает Дазая за локоть, выворачивая его руку ладонью вверх, и всматривается. Осаму едва заметно выдыхает: он хорошо облизал их. Но облегчение длится недолго. Женщина раздосадованно фыркает и отталкивает Дазая, подступая к Оде. — Теперь ты, ну! — командует она. Сакуноске сильно бледнеет: он не успел спрятать оставшуюся конфету и фантики от уже съеденных. Они сейчас будто прожигают его карман, становясь с каждым вздохом всё тяжелее. Заведующая осматривает и его руки, но, ничего не обнаружив, лезет в карманы. Для Дазая время вокруг останавливается. Он видит, словно в замедленной съёмке, как женщина достает оттуда все их тайные лакомства. Вернее то, что от них осталось. Как она сжимает их в руке и те хрустят, словно сухие листья. Как швыряет их на пол, а затем хватает Оду и его самого за уши и тащит за собой. Больно, обидно, унизительно. Дазая не били, но заставили смотреть, как бьют лучшего друга. Лучше бы всё-таки били… Ода почти не кричал, а Дазай так и не смог взглянуть в его лицо. Зато он прекрасно слышал его сдавленные стоны и звонкие шлепки плети о плоть. Он подставил единственного друга. Конечно, не специально, но разве это что-то изменит? От этого «не специально» раны Сакуноске не излечатся и время вспять не повернется, чтобы дать им возможность всё исправить.

***

На утро Ода не разбудил Дазая, как делал это обычно. Его, конечно, можно было оправдать обыкновенной обидой, если бы не тот факт, что он и сам-то с постели не встал. Когда Дазай подошёл к его кровати, парень продолжал спать, неспокойно посапывая. — Ода, проснись, — тихо произносит Осаму, легко тормоша друга за плечо. — Что с тобой? Ты болен? Глупый вопрос. Очень, очень глупый вопрос, учитывая, что ему вчера пришлось пережить. Ода не отвечает, даже не шевелится. — Прости меня, — уже в сотый раз повторяет Дазай. — Я не знал, что всё обернется так. Тишина. Дазай прикладывает свою холодную руку ко лбу Сакуноске и обнаруживает, что у того жар. Недолго думая, Осаму зовёт медсестру, кое-как уговорив осмотреть друга. — Это обыкновенный жар, — заключила она. — Вам не о чем переживать, молодой человек. Молодая медсестра была единственной, кто относился к Дазаю, да и вообще ко всем детдомовцам, по-человечески. Правда свою работу выполнять не любила, но не ему её судить. И эта манера называть детей «молодой человек» или «юная леди» всегда нравилась Осаму. С ней он чувствовал, что чего-то стоит. — Но как же? У него вся спина в ссадинах, это может быть связано, — не отставал Дазай. Медсестра нахмурилась и решила всё-таки осмотреть Оду. Дазай тихо охнул, когда понял насколько всё плохо. Спина действительно была вся в ранах, и до сих пор некоторые из них кровоточили. Непонятно, как Оде удалось уснуть с такими повреждениями, но Осаму рад, что друг будет спать, пока добрая медсестра обрабатывает их чем-то очень пахучим и наверняка едким. — Что вы опять натворили? — медсестра устало вздыхает. Она не собирается отчитывать бедных детей, но утолит любопытство. — Это я виноват, — Осаму садится на свободный край кровати. — Я лишь хотел угостить его конфетами. Девушка заканчивает смазывать раны и с характерным звуком затыкает баночку пробкой. — Всё с вами ясно, — она ободряюще улыбается и взъерошивает Дазаю его и без того непослушные волосы. — Жить будет. Последующие несколько дней Осаму почти не отходит от кровати. По совету медсестры, он ежедневно меняет бинты и приносит больному сладостей. Только вот он их не ест. Он вообще ничего не ест — отмахивается, мол, я не голоден. Только и может, что выпить воды, если Дазай уж слишком настойчиво предлагает. Но, как говорится, надежда умирает последней. Тот день Дазаю запомнится надолго, как бы ему не хотелось обратного. Он и сейчас помнит, как проснувшись, по привычке рано, чтобы обработать раны, обнаруживает, что сердце друга не бьётся. Он сначала и не понимает, что это значит, а затем со всех ног, спотыкаясь и падая, разбивая колени в кровь и поднимаясь снова, бежит за медсестрой. Но оказалось слишком поздно. Ещё такое хрупкое тельце Оды схоронили в сбитых с досок и соединённых между собой контейнерах для перевозки фруктов и закопали на заднем дворе, чтобы не привлекать лишнего внимания. Дазай ещё помнит море слёз; то, как он едва не захлёбывался ими, кидаясь на смотрителей и заведующую, виня их во всём. Как его запирали в темной и душной кладовой, в надежде угомонить, но тщетно — он выходил и всё повторялось. В те дни Осаму, наверное, выплакал всё, потому что впредь за многие-многие годы в его глазах не блестело ни слезинки.