Ζέφιρος.

      Reva сидела у воды и разглядывала серьгу покрытую запекшийся кровью. Затем она несколько раз промыла место прокола водой и вновь осмотрела рану. Легкая рыжая ржавчина на железном гвозде выбивалась на фоне черных волос, выдавая всем вид позорного знака. Κιδαμες долгое время объяснял девушке тот смысл, что он вложил в этот подарок. Здесь была и меньшая часть от рабского ошейника, и закрепление ее рабства на крови, и жест превосходства. Ей было видно и понятно, что старший брат не владеет собой и сдерживается лишь младшим братом, что старший явно хочет ее и за это презирает девушку. Reva распустила волосы и оправила их так, чтобы серьгу не было заметно. Затем постаралась опустить прежнюю шишку с макушки к затылку, ослабив ее. Этим ей удалось добиться того, чтобы грязный металл не бросался в глаза.       Девушка вернулась к Академии, где ее уже ждал взволнованный и поблекший Ζεφιρος. Сколарх стоял рядом и придирчиво рассматривал приближающуюся Rev’у. Ее вид был немного растрепанный несмотря на то, что она старалась это скрыть, подгибая края хитона и закручиваясь в него все глубже. Несколько недобрых слов прозвучали в адрес ее вида от Ξενοκραταυ, но затем Ζεφιρος вступился за нее и начал говорить о собственных долгах и том, что он забирает девушку из Академии, что не может держать ее как прислугу при чужом дворе и ее следует вернуть к нему в дом. Все это время он, не переставая жадно разглядывал похорошевшую за годы обучения западную «дикарку». Видно было, что его откровения связаны в большинстве своем с обострившейся сангвинией – еще одним преобладающим темпераментом у Ζεφιρου – что вызывало в нем повышение половой активности и излишнее распутство в отношениях. В этот раз врач не назначал лечение, в связи с большим открытым долгом у него.       Главным образом девушка нужна была ему в качестве замены управляющего, пока тот постарается наладить финансы господина с помощью реализации городского проекта. Поскольку в доме осталось не так много слуг их отношение с Rev’ой не должны стать серьезной помехой в ее работе. Ζεφιρος еще раз перечислил обязанности девушки и затем повел ее за собой.       Путь их шел через агору вниз к порту и в склад лавки. Эллину приходилось самому отдавать распоряжения в лавке, которая начала терять доход из-за большого количества разбойничьих отрядов действующих на торговых трактах по пути к портам Аравийских пустынь.       Братья выслушали новые приказания, отправляющие их к стройке. Взгляд старшого пронизывал Rev’у насквозь, что даже Ζεφιρος это заметил и указал на возросшую наглость братьев, пригрозив возращением в шахты. Но глаза брата продолжали скользить по волосам девушки, стараясь разглядеть его подарок. Легкое движение рукой, и показавшееся девичье ухо восхитило своим уродством Κεδαμευ. Словно Творец, глядящий на свое творение, он проходил сквозь согнутое кольцо, вновь и вновь сгибал и разгибал тугой металл, прорезал своим взглядом плоть. Серое лицо господина, что оставил неуемного брата вне своего взгляда и больше обращаясь к младшему, навевало ему большую страсть к своей рабыне.       Вместе они вышли из склада, который Ζεφιρος после закрыл на ключ. Лавируя между белыми стенами греческих домов, прорезая площадь агоры, они вернулись к Академии, но затем пройдя немного дальше остановились у стены. Здесь стояли заготовленные блоки с кирпичами, всюду были разложены черные тела рабов и валялись железные инструменты. Управляющий стоял поодаль, рассматривая присланные чертежи, стараясь понять с какой стороны приступать к этому проекту.       Управляющий, который начал занимать не мало важную роль в повествовании требует уделить ему внимания и рассказать о себе. Его образованность и хорошая подкованность в финансовых делах связана была с бывшей жизнью свободного господина. Главная его слабость заключалась в большой флегматичности и раздраженности. Не раз на него подавали в суд и требовали с него платы за убитого раба. В итоге его загнала в долги его необузданная ярость и привела к судьбе раба, продавшего всю свою семью, а затем и себя. При своей гражданской жизни он носил имя Καλλιστρατος, что значило хороший воин. Ζεφιρος позволил ему сохранить имя и честь, но семью он полностью не выкупил. Младшая дочурка и жена ушли с торгов в Новую Грецию на Сицилию. Старший сын получил место на тракте из Вавилона и теперь возвращался домой.       – Καλλιστρατε! Я привел к тебе двух работников со складов, надеюсь ты помнишь этих братьев. Пусть они поработают хорошенько здесь, закрыв свои прежние рабочие долги передо мной, – с этими словами Ζεφιρος оставил братьев на попечение управляющего.       С первых дней тяжесть постоянных работ мучала прежде свободных братьев. Они не могли не выбрать кто из них будет работать за другого не отдохнуть в сласть, ни отправиться тем более на прогулку в город. Старший еще сильнее ожесточился, вспоминая дни работы в шахтах, где был резкие и долгие спуски, но затем между ними приятные перерывы, когда можно было прокашляться от стоявшей внизу пыль и запаха странного газа. Теперь же работа не считалась столь же опасной и их словно животных загоняли до обмороков. Воды на день давали меньше, чем хотелось бы, ведь ближайшая пригодная к питью вода находилась за стенами, а за них попали через ворота находящиеся в дали от места стройки. Для рабочих оставался загадкой конечный результат их нелегкого труда, ведь Καλλιστρατε не сообщал чертежи, единственный владея привилегией их наблюдать.       Братья утирали пот со лба и падали с усталости на колени, но все же продолжали. Но с каждым днем между ними рос странный раскол, что не давал покоя им по ночам и они с упорством и рвением старались найти истину в вопросе об их нелегком труде.       Κιδαμες считал, что они рабы, и их труд невольничий, насильственный, а значит не требующий особых стараний. Результат его волновал все меньше и меньше, он стремился к отречению от участия в общем труде и затем впал в полную апатию к работе из-за чего постоянно получал взыскания от управляющего. Καλλιστρατος стал для старшего заклятым врагом, ничем не отличавшимся от остальных эллинов. Высшим благом для него было лечь и умереть, получить заслуженный отдых.       Ψενος утверждал обратное. Они были рабами, но теперь им позволено включиться в общее дело, стараясь на благо гражданское, а не собственное принадлежащее Ζεφιρου. Влекомый и сочувствующий общим проблемам он старался трудом смягчить гнев управляющего, что стал для него проводником в мир его владельца, способностью, рукою, позволявшей ему повлиять на общее счастье. Труд стал для него религией, он верил, что только благодаря ему возможно искупить собственное рабство и возвыситься до гражданина и даже перерасти в этом тучных эллинов утопающих в вине и разврате.       Старший подначивал остальных рабочих к стачке и забастовке, стараясь подобрать те слова, что больше всего обещали отдыха и свободы. Гибкой и ловкой лестью он прокладывал себе путь к предводительству над группой, превращая трудящихся в грабителей и тунеядцев. Среди рабочих зрели семена гнева, направленного языком Κιδαμε в сторону управляющего. Он вспоминал образ конных всадников, настигших и разоривших их дом, вдохновлялся их зверствами и впитывал в себя иступленную ярость. Сила, пришедшая по злому року к господам, к эллинам должна быть возвращена к ее законным владельцам, к рабам. Κιδαμες гордился тем, что он был рабом, его оковы приумножали силы бунтарства. Огонь завладел его взглядом, а каждый удар молотка по белым камням отстукивал последние секунды жизни Καλλιστρατου.       И вот ночью группа из пятерых человек поднялась раньше срока, прошла между блоков и вышла к хатке у строительного карьера. В руках у предводителя было зубило, сверкавшее в густой ночной мгле; двое прятали под лохмотья веревку и мешки; еще двое осматривались, видно выполняя роль часовых в случае появления свидетеля.       Босые ноги ступали по глинистой почве, скользя и сползая на крутых склонах вниз, измазываясь все сильнее в земле. И в один момент все пятеро скрылись под толщей наросшей грязи.       К дому они подошли с разных сторон, те, что были с веревками и мешком, встали у окна, остальные: смотрящие и предводитель подошли к двери. Перекинулись односложными взглядами и нелегко вздохнули, казалось, вовнутрь себя, чтобы не быть услышанными. Предводитель махнул угрожающе зубилом, и бунтари затихли. Началось.       Предводитель распахнул деревянную дверь и вошел в комнату. На хромом столе стояла потушенная свеча в глиняной мисочке. Под кроватью скрученные чертежи проекта. Сам управляющий спал на стуле, облокотившись на стол. Предводитель зашел со спины, и через плечо приблизился к уху Καλλιστρατου, но затем вновь выпрямился и словно тетива лука изогнулся, держа зубило обоими рукам. Ударил он в затылок. Беззащитный бывший управляющий, но теперь он не правил даже собственным телом, повалился на пол, резко хрипло вздохнув. Двое у окна заскочили в комнату услышав удар. С мешком зашел первым и накрыл пробитую голову соломенной вязанкой, веревки закрутились по ногам и дошли до рук, где встретились с мешком и затянулись на его горле. Двое следящих вошли в хатку и подхватили тело, неся его подмышками подальше от ворот, затем бросили в открытое окно домика и не дождавшись стука падения рванули к стройке.       На утро к отдыхающим рабочим пришел Ζεφιρος. Он был весь багровый, и его толстые губы исказил ужас при виде тех, кто мог быть убийцами.       Работа управляющей не давалась прежде лишь учившейся девушке. Ее вновь окружали тщеславные и надменные домашние слуги, готовые поддеть «дикарку» за смуглый цвет лица. Также подвергалось хуле ее неумение вести хозяйство, хотя Reva и старалась подражать персидским bandak’ам, как она их помнила. Малая расторопность и слишком большая разница между ее прошлой жизнью и настоящей сделали из нее в доме изгоя и тунеядца, что раздражало девушку, и в результате ее долгих жалоб и просьб Ζεφιρος решился перевести ее в помощники к Καλλιστρατου. Его убийство изменили обстоятельства, теперь требовалась полноценная замена. Девушка вновь проявила рвение, показав несколько работ, сделанных ею по архитектуре, она смогла убедить эллина в своей компетенции.        На следующий день после убийства Ζεφιρος вместе с Rev’ой прибыла к карьеру. Ее встретили встревоженный взгляд Ψενου и вызывающий взор Κιδαμε, братья были не рады повторившейся встрече. Κιδαμε хотелось получить с девушки право на хорошую еду и питье, продолжительный отдых по праву ее хозяина, но он внутренне боролся с отвращением к наложнице. Ψενος опасливо поглядывал на брата раскаленного новым лицом на стройке, его беспокоила судьба девушки здесь, хотя он и не знал отчего.       От грека прозвучало несколько слов о большом наказании тем, кто посмеет тронуть нового управляющего. Ζεφιρος старался на протяжении всей тирады вплести в свою речь понравившееся ему слова Αριστοτελη о возможности раба встать рядом с хозяином, и о нравственном совершенствовании, что может произойти при усердном труде. Завершив свою речь символически важной передачей чертежей Rev’е эллин удалился. Ему предстояло еще провести ревизию дома, где остались без контроля несколько десятков рабынь.       Темнота вновь заставила подняться предводителю раньше наступления утра. Переступая через тела уснувших невольников, он вновь по глинистой земле поднялся к деревянному домику, где неуемно горел желтый свет свечи. Беспокойная девушка не спала всю ночь, изучая данные ей чертежи, что хоть и напоминали ей свои рисунки колонн, но теперь казались ей невозможным шифром. Тень мелькнула в окне, а затем проскользнула через щель в двери в комнату к девушке. Она подняла взгляд на высокую темную покрытую грязью фигуру, и невольно вскрикнула, предводитель закрыл ей рот.       – Ты! – сколько было в этом слове чувств, что не могли быть высказаны прямо. Это было и отвращение, и гнев, и обманутое доверие, и легкая щемящая грусть. Reva почувствовала себя матерью, что виновна в получившемся уродом ребенке. Ей хотелось научить, преподать нравственный урок, но она обмякала при виде этого убивающего все надежды темного лица.       – Рабыня, вновь ты рядом с нами, вновь грозишься своим статусом наложницы господина, вновь желаешь выказать ему милость, а себе заполучить уважение… – видя виновато сморщенное лицо девушки, Κιδαμες приободрился, почувствовав свою власть над нею, – раболепствуя ты всего лишь продолжаешь становиться рабом своей греческой тоги, что никогда не станет для тебя родной, – предводитель замолк, перебирая произнесенные слова в уме и ища новые.       Девушка не перенимала инициативу в диалоге. Ее глаза подводили ее, выдавая блестящие от праведной обиды слезы. «Быть может», – приходило на ум, – «если показать этому бедняге, как прекрасен свет, вне строительного карьера, шахты и той складской конуры; если он попробует разговориться с учеными людьми, и найдет себе занятие по душе, а не по судьбе, то он возвысится, станет светлее и смоет с себя позор убийцы? Нет, кажется, нет ему спасения, вернуть ему можно лишь свободу, а человека в нем уже не возродишь. В нем не осталось интереса к жизни, лишь борьба за свою плоть. Всепоглощающая, огненная геенна – Борьба. Теперь его оковы — это символ, это цель. И она достигнута. Он машина, перерабатывающая остальных, он не больше, чем средство, которое поможет возвысится кому-то другому, не ему. Он очистит путь, а затем сам сгорит, так как не сможет победить в главной битве, в битве с собой. Нет ему места ни в полисе, ни на свете».       «И неужели эта девушка решилась опекать меня? Она перевернула все кругом, лишь бы найти себе такого как я» – Κιδαμες молчал, а его глаза неуемно бегали по комнате, переводя глаза со стола, полного чертежей, на соломенную кровать, на окно, полное тишины и темноты, – «Ей нужна жертва, еще угля. Она раскалиться до красна, как доменные печи Антиохии, и вспыхнет огнем. Праведным и чистым огнем, пройдется по моей коже, своим материнским взглядом заставит гореть меня в стыде за свою никчёмную шкуру, чтобы потом низвергнуть меня, устранить от остальных, светлых людей. Но как же можно изменить даже меня в своих глазах, согнуть в рог, а затем вострубить о новом конце света. Пригнать золотую колесницу, запряженную кровавыми лошадьми, посеять во всем мире семена Ареса, поломать людей, но при этом оставаться столь чистой, столь женственной, столь похожей на мать. Мать изменения, я клянусь тебе в верности, готов быть твоим мечом, а затем умереть, когда тебе будет нужно, но отвернись, убери от меня свой смиряющий глаз. Недостойный сын твой…»       – Бежать! Нужно бежать отсюда. Вне стен найти покой, уйти от оков, увести остальных. Сохранить в них ту человечность, что убивала в нас эта невольная судьба!       Девушка молчала, отвернувшись к окну. Вновь она слышала его слова, молящие прийти, призвать ее в этом мир, но она не хотела приходить, напротив, она хотела уйти.       – Слышишь, я каюсь, повернись ко мне, я способен выдержать твой взгляд.       Она повернулась, но смотрела не в глаза парню, а за него. Она тихо, шептала «замолчи», чувствуя, как медленно безумие этой ночи, эти гаснущие звезды за окном сводят их обоих с ума. Желая спровадить гостя, она встала, но была схвачена смуглыми руками предводителя. Κιδαμες почувствовал свою власть над обессилевшей от бессонницы девушкой. Его руки теперь не связывали глаза брата, он не чувствовал, ни стыда, ни вины. Он пал туда, где для него место всегда было готово, он пал в сам Тартар, в виде Сизифа катил камень на высокую гору, а затем бежал за ним вслед, когда валун скатывался вниз, но не было в его уме печали, или грусти от того, что камень стремиться к низу, а ему хочется летать. И вновь перед ним камень, а над ним боги, и Σίζυφος взял камень, как и прежде он брал его – силой, кровью, тайно, ночью.       Девушка лежала недвижимо, и лишь редкая судорога в ноге давала понять, что это существо под ногами живо. Κιδαμες встал над нею, вновь Reva вызывала в нем чувство вины и стыда. Отвратительно, как она могла породить его на свет, этого ужасного человека.