Ζέφιρος.

I. Jalqava Isniina.

      Грязный черный и липкий комок плоти, появившийся на свет, неохотно и прерывисто, срываясь на кашель, закричал. Его легкие открылись, и жизнь, проникнув в это крохотное тельце, забарабанила мышцами сердца. Его лицо сжималось и расширялось, привыкая к жаре, стоявшей веками на его родине. Длинные пальчики похожие на травинки, настолько они были малы, прикоснулись к мягкой груди матери. Почувствовав иное, не солнечное, не бездушное тепло малыш успокоился.       Над кроваткой, где лежал новорожденный, появилось смуглое непроницаемое лицо его брата. Улыбнувшись малышу, тот сказал, что рад второму мальчику в их семье. Быть может то незначительное существо, что сейчас представлял ребенок, попыталось ответить той же словоохотливой приветливостью, но неумение говорить вылилось в крик. Смущенный братец поспешно отошел от люльки, к которой уже спешила причитающая мать.       Неудача в общении выбрало за мальчика направление в исследовании мира посредством постоянного и неустанного полирования взглядом всего, что могло показаться ему интересным. Самое неприятное из первых знакомств было у него с солнцем. Его лучи доставали и мучали ребенка даже, когда он закрывал веки. Зной, стоявший кругом, уже тогда стал для мальчика виною палящего белого солнца. Переливающийся на ладонях свет был заманчив и обманчиво приветлив, но общий источник развлечения и несчастий мешал насладиться игрой.       Первая игра, предложенная ему братом, была похожа на кубики. Цель состояла в построении самой высокой башни. Сообразительный младенец сумел поставить один абсолютно ровный камень, что был найден братом во время его охоты с отцом возле вод Красного моря, на другой. Хоть сравнительная отсталость брата вскоре наскучила старшему, но достижения, сделанные младшим, впечатляли участливостью в них его.       Когда младший научился делить речь окружающих на слова, а затем и понимать их, старший смог добиться от отца согласия на совместный поход за провизией. Малец, находивший каждое встреченное препятствие на пути привлекательным, тормозил взрослую часть экспедиции. Пытавшись увлечь его за собой, старший научил братца выискивать среди кустов сладкие ягоды. Их редкий вкус, приходящий после трудных поисков, был высшим вознаграждением.       С того момента походы за едой вместе со взрослыми стали постоянным занятием младшего. Наиболее ярким была для него встреча со слоном. Могучий неповоротливый зверь, мирно пасшийся в степи саванны. Его грубая морщинистая кожа поразила мальчика, для которого самой грубой вещью до этого был неживой песок. Живая «крепость» дружелюбно, но настороженно повернулась к подходящим охотникам и приветливо наклонила голову. Большой зверь способный одним ударом хобота свалить всю группу с ног деликатно старался не причинить зла новым друзьям.       Наивные дети было замахнулись своими тонкими деревянными копьями, видно больше из-за страха неизвестного, чем из-за голода, но отец, заслонив их орудия от слона, почтительно поклонился в ответ серому гиганту. «Они дарят нам свое мясо и свои шкуры», – как бы сказал отец, – «Так давайте уважим наших кормильцев. Не будем убивать мать с детьми, не тронем стариков, не станем брать лишнего», – столько неслышимых слов было в отцовском поклоне.       Дорогой домой группа рассказывала друг другу истории, скопившиеся за прожитые дни. Здесь не было цели поучать или корить молодежь у старших или младшим надсмехаться над сединою старика. Рассказы не были серьезными и бесцельно тратили утомительное время в пути. Никто не хотел уходить в себя и задумываться о чем-то глубоком и великом.       Такие мысли чаще всего преследовали братьев во время домашней работы. Обливаясь потом и растирая затекшие суставы, они обсуждали появляющиеся вопросы о жизни, любви, семье и труде.       Но стоит заметить, что жизнь братьев не была исключительно мирной. Хоть семейство и жило в отдалении от крупных сел соседнего Нубийского царства, но эхо вечной войны с Египтом слышалось и здесь. Нередко от фараонов Египта и Нубии приходили солдаты, находившие в маленьком домике покой и отдых. В благодарность солдаты не трогали старика и его детей. Они помогали оставаться вне войн.       Среди таких захожих гостей были одинокие пустынники. Странники-«перекати-поле» имели яркие представления о пустынях Африки и могли часами рассказывать братьям о золотых песках, в которых по их убеждениям находятся и великие сокровища, и ужасные чудовища. Пугали и не раз песчаными бурями, что насылали джинны, холодными ночами, когда негде было спрятаться и укрыться, другими путешественниками, что всегда представлялись рассказчикам ворами и грабителями. Братья восторгались подобной жизнью беспечного странника. Им виделась эта жизнь полной тяжких лишений и великих свершений, что им так не хватало в их маленьком домике.       Мягкий и теплый ветер подул со стороны ближайшего села принося с собой запах дыма и гари. Небо наполнили серые мухи – пепел. Выйдя на улицу, старик, завидя знак беды, покачал головой, уповая на старый порядок. Для старика через призму прожитых лет стало привычно насилие среди крупных селений. Хоть он и не смог с ним смириться и с его не примирением было связано его отшельничество, но далекая цивилизация приносила ему все такие же неутешительные наполненные кровью и жертвами приветы.       Тогда злое солнце раскалилось сильнее обычного и пекло убивало все живое, подкашивало ноги. Младшего удивляло, как в такую жуткую погоду можно думать о чем-то еще, кроме тенька. Крыша над головой для него значила больше, чем древняя людская несправедливость. Скажи ему тогда о людской солидарности или о сострадании, и он бы воспринял ваши слова не больше, чем позыв к выходу наружу, на жару, что мальчику казалось смертельной пыткой.       Брат мальца не сумел сохранить общий дух спокойства. Страх охватил мальчика, рисовал его воображению кровожадных зверей, пышущих огнем из пасти, покрытыми шипами. Старик не предавал значения его опасениям, считая его паранойю развившейся игрой.       Но все же привычный отшельничий цинизм сыграл с семьёй злую шутку. Показавшиеся на горизонте темные тела мародеров на белых налитых кровью и черных вороных конях стремительно приближались к маленькому дому. На них сияли бронзовым отливом панцири, а за их спинами развивались красные греческие хитоны. Македонские бестии, упоенные их земным богом Αλεξανδρε, закаленные словно железо из Малой Азии в Персидских пустынях безумного царя Дария, сыны Александрии, Афин, Вавилона.       Покрытые сажей и пеплом они подлетели к маленькому дому, и повелительно встали пред его дверью. Неизвестный солдат слез со своей лошади и открыл ее, жадно сверкая глазами во тьме. Его смуглая пухлая рука ощупывала тьму. На нескольких пальцах блестели украшенные камнями кольца. Его глаза смогли привыкнуть к слабому свету из узкого окна и открытой двери, зрачки сузились. Увидев старика, тихо сидящего подле него, он произнес бессвязный набор звуков, необратимый и непонятный для отца. Старик протянул солдату обе руки, в знак дружбы. Македонянин подошел к нему и наклонившись повторил последнее слово: «Ο Ιδιοτε».       В дом вошли еще двое солдат и вытащили из углов на свет братьев. Один из них оставшийся подле детей присел и ощупал мышцы на их руках и ногах, осмотрел голову. Второй принес путы и несколько смущаясь непротивлению братьев стал обвязывать их руки веревкой. Тут взвыл старик, до этого спокойно охраняемый первый вошедшим, видимо вожаком отряда. Братья обернулись на крик отца и попытались подойти к нему, но споткнувшись об веревки упали и были подхвачены солдатом, осматривавшего их. Старший недовольно замотал головой и завопил. Младший понуро посмотрел на брата и не понимая всего происходящего закрутился в руках у солдата. Вожак крикнул третьему и ударив старика прицепившемуся к ноге и тянувшего за хитон, вышел из хижины. Он показал третьему жестом осмотреть дом и сел на лошадь, где третий уже положил младшего.       Лошадь пахла сыростью и какашками, иногда травой. Всю дорогу голова мальчика страдала жуткой болью, а суставы на руках и ногах затекли от веревок. Пыль от копыт летела ему в глаза, и ветки били по лицу. Пестрая трава, кусты, деревья все сливалось в один цветной компот. Все закончилось резко, как только отряд остановился возле сожженной деревни. Рядом с нею стоял конвой. Связанные тонкой веревкой, обмотанной вокруг шеи каждого, бывшие люди, стояли босиком на горячей потрескавшейся земле, переминая изредка ногами, неспособные высоко поднять скованные путами конечности. Некоторые из них рыдая падали и тянули за собой весь остальной строй к земле, к страдальцам тут же подбегал солдат и бил их по ногам пока они не поднимались. Бывало, что страдальцы были забиты до смерти из-за неспособности военных к состраданию. Братьев скинули на землю и переменили путы на ногах. Теперь ими возможно было двигать и даже ходить, но не бегать. Их разлучили и поставили в разные концы цепи.       Солнца озлилось еще сильнее и ударило как дубинкой по головам обреченных. Отчаяние всего строя, как электричество передалось по цепи мальчикам. Старший было пытался упасть на колени и зарыдать, но позади стоящий подхватил его и злобно шикнул, так что ему пришлось, прикусив губу с трудом сдерживаясь стоять. Солдаты не спешили двинуться. Еще раз обходя пустые дома они обкрадывали те остатки, что не достались их товарищам. Некоторые из мародеров вытаскивали на улицы деревянную мебель разламывали ее и бросали в разожжённые костры. Стоял жуткий смог от кострищ. Когда ветер переменился удушливый дым направился к бывшим людям. Глаза слезились и першило в горле, но веревки на руках не давали утереться или закрыть рот. Взрослые старались укрыться собственным плечом склоняя голову как птицы.       Из одного дома вытащили за черные густые волосы смуглую молодую женщину. Ее одежда была сорвана зверски мародером. Он лег на нее всем свои телом и произвел несколько отвратительных толчков. Некоторые подконвойные зарыдали, а некоторые отвернулись. Дети же с недоумением смотрели на извивающиеся тела солдата и женщины. После он еще более неприятно заколыхался как бы в агонии, затем поднялся и достав из-за пояса пару веревок связал уже известные невольничьи узлы и все также за волосы потолкал смущенную и пустую женщину к строю. Ее поставили вперед колонны, перед старшим братом.       Ударили в щиты и закричали. Один из тех, кто приходил в маленький дом братьев, тот кто их осматривал и донес до лошадей, встал впереди колонны и за веревку потянул строй вперед. Неживая женщина пред старшим братом поднялась на вялые, не державшие ее ноги, и поддавшись силе конвоира зашагала вперед.       Конвой прошел вверх по Нилу и вышел к берегам Средиземного моря в Александрии. Великий город Александра встречал и провожал живые и мертвые товары в своих портах. Затрепанные дорогой невольники проходили через центр города – гимнасий укрытый строчками колонн, словно их колонна встали с ними в ряд. Встречал их у входа в дворцовый украшенный мрамором квартал величавый Храм Посейдона. Белокаменные стены, люди в тогах, разговаривающие на странном витиеватом языке, выходили к конвою. Чудо Δεινοκρατου и Σωστρατου оканчивалось портом. Через неопределенную линию воды виднелся остров Фарос.       Группу водрузили на корабль, трехъярусную трирему. Невольников загрузили в трюм и заперли на замок. Где-то под ними были слышны вздохи гребцов. Там в холодной темноте потные тела плечом к плечу толкали корабль к берегу Аттики, в великий полис Афины. Голубая вода Средиземного моря плескалась за бортом. На палубе был слышен гомон солдат, сильные шаги правых пленителей. Внизу из-за качки многих невольников мутило, в их трюме стояло железное ведро, от которого шло отвратительное зловоние. Кормили всех пресными галетами, «пассажиры» старались не думать о личинках долгоносика, иногда хрустевших на зубах. Тоска по дому, – праведное чувство у «странников из-под палки», – находила свое отражение в людях, стоявших под решетчатым люком словно на неформальной вахте. Их усталый, отрешенный взгляд был устремлен наверх, к голубому небу, к солнечному свету. Корабль скрипел, как старый старик, качаясь на набегающих волнах.       Снизу иногда была слышна ругань надсмотрщиков – недовольство плохой гребней. Младший брат, привалившись на старшего, вспоминал тех прихожих берберов – странников пустынь, невольно, впрочем, как сейчас иначе, соотнося себя с ними. Вместо белых пустынь Сахары теперь он имел темный трюм, вместо ужасающих чудовищ группу конвоиров, и ведь не скажешь, кто страшнее, песчаные бури напротив уступили штилю, а от других путешественников можно было ожидать только потока слез или рвоты. Одно было и в рассказах бербера и тут – холодные ночи. Не имевшие возможности укрыться братья прижимались к друг другу как можно сильнее, стараясь насытится теплом.       Когда звук волн за бортом утих под криками торговцев, люк трюма был открыт. Щурясь бледные от долгой дороги, на затекших ногах на палубу вышли невольники. Конвой сошел на берег. Афины белокаменными стенами, ярко-коричневой черепицей, с живой пышной растительностью покрывавшей все вокруг открылись смуглым жителям далекой пустыни. Серо-зеленые тени олив виднелись из порта далеко на горе. На ближайшем к плененным возвышении показался горделивый профиль неизвестного храма.       Конвой сменил своего поводыря с солдата в бронзовом панцире на старого грека в бирюзовой тоге. Его недовольное сморщенное как земля во время засухи лицо озарил презренный отблеск его черный глаз, сверкнула жадность. Словно подарок на праздник он получил несколько живых душ. Как перстень на руке он разглядел смуглые лица невольников. Тронулись.       Среди белых домов Афин на круглой агоре, на круглой деревянной сцене, подчеркивая неравенство эллинского общества, стояли переминаясь и дрожа под остатками одежд «товарьё». Та группа людей, что будут считать по головам, словно скот.       Молодая женщина, что была изуродована солдатом была продана первой из всех. Потирая руки, покупатель скрежеща языком пытаясь доказать всем вокруг важность приобретения. Женщина сошла со сцены погоняемая одним их конвоиров. В последний момент словно торжествуя от сделанной ею секундой наслаждения она обдала невольников своим беспощадным, но тоскливым взглядом. Похожая на куклу, что в театре закончила последний акт под гром аплодисментов. И кукловод сам восхитился «своим» творением, что он выстругал из липового бревна, росшего до того в небольшом леску на окраине деревни. А кукла, не обладая волей, прошедшая через сруб, распил, а затем и изуверства под острием ножа, могла лишь дать насладиться зрителю не «ее» игрой.       Стоящий в строю возле старшего брата был крепким рослым мужчиной с легкой сединою, затерявшейся в волосах. Немой крик издавала его фигура или может даже силуэт прежнего пустынного камнелома. Его приметил скрученный в вопросительный знак старик в ярко-красном хитоне. Серой венозной рукой словно поманил великана за собой. Муж крупными шагами промерил сцену и спустившись с лестницы исчез в толпе вместе со стариком.       Двух братьев озвучили в предпоследнюю очередь, когда взрослых распродали и продавали детей. Как озвучили их начальную цену отовсюду посыпались деньги с криками отчего старик в бирюзовой тоге заулыбался. Возможность купить будущее, это то, что видели в этих двух мальцах богатые греки, из-за жадности не имевшие детей. Братья достались одному пухлому, обрюзгшему господину в бело-синей тоге за крупную сумму, которую как уяснили за время торгов братья исчисляют в драхмах.