Перелом

Домой возвращаюсь ближе к одиннадцати и фигею. Мать вытряхнула все шмотки из шкафа и они свалены кучами на мой кровати. В моём закутке вообще всё вверх дном – всё! Вытащены ящики из стола, перевернут матрас. Мать посреди всего этого стоит руки в боки: — Ты порнографию смотришь! Мотаю башкой – абсолютно честно. Я порнухи больше года не видел! Кошусь на выставленный ею на стол чёрный бытыль с надписью «Anal Gel» внизу. Мать обращает глаза к небесам: — Боже, позорище-то какое! Кто бы сомневался, что я позорище. Но она походу не про гель, может и не поняла, что это. Рискую всё же спросить: — Что случилось-то? — Соседка, — показывает пальцем вправо, — сказала, что блуд из нашей квартиры слышно во всём доме! Я стараюсь не ржать. Старушенция там – божий одуванчик, я вообще думал, она глухая — вечно всем акает и всё переспрашивает. Видимо просто тупая. Заворачиваю к себе, расчищаю уголок на кровати и падаю туда, уткнувшись носом в колени. Валить на улицу неохота, там блин, мороз уже. Терплю вопли. Мать с торжествующим видом отключает и утаскивает видеомагнитофон. Она не в курсе, что это старьё уже несколько лет вообще не работает? Когда она выдыхается и сваливает на кухню, впихиваю вывороченные ею шмотки в шкаф. Радуюсь, что она так и не врубилась, что за гель в бутылке. Смотрю на него и улыбаюсь, вспоминая, как мазал Тоху изнутри и как оно потом смачно хлюпало. Всё ещё не вполне верю, что всё это с Тохой происходит на самом деле. Надеюсь ему не сильно влетит за прогул тенниса, но точно опять запрут дома. Фигово. В субботу утром выхожу пораньше, надеясь, что и он выскочит тоже. Но нифига. Даже опаздывает. Тоха сходу падает в мои объятия, но не ластится, а просто вжимается. Обхватываю его покрепче и спрашиваю: — Всё так плохо? Тоха молчит. Прижимаясь, дышит в шею. Наконец вздыхает: — Я устал. Дома будто холодная война. И выходить теперь вообще никуда нельзя. — И надолго наказан? Он только жмёт плечами. Прижимаюсь губами к виску, притягивая его к себе. Мы справимся. Справимся ведь? — Чё, она узнала, что ты у меня был? — Ну я сказал, типа голова болела всю неделю и дома сидеть не хотел, поэтому просто гулял вместо тенниса, но она, кажется, не верит. Я тихонько поглаживаю по спинке. Что ещё я могу? Разве что увезти в деревню на самом деле. Но это смешно. Обжимаемся пару минут. Потом Тоха мажет бальзамом свои покрасневшие губы и ими мои. Теперь след его губ со мной на полдня, если не трогать руками. А иногда очень хочется. Дохожу с ним до школы. Перед воротами Тоха виновато поднимает глаза: — Не надо меня встречать, ладно? Коротко киваю и валю расклеивать свои объявления. Хоть есть чем заняться, а то сошёл бы с ума. Домой возвращаюсь окоченевший. Час оттаиваю в горячей в ванне, потом пытаюсь читать, но кажется уже бесконечно долго смотрю в книгу, поднимаю глаза на часы, а прошло лишь несколько минут. И так целый день. И главное: не знаю, чего жду — просто завтра. В воскресение просыпаюсь прям в неге. Вспоминаю, как мы с Тохой тут кувыркались, но потом осознаю, что из-за этого у него проблемы, помню каким подавленным он был, и становится снова тоскливо. Днём мать тащит по магазинам за зимней одеждой — она решила, я хожу в косухе, потому что мне не нравится старая куртка. А вот берцы у меня реально чуть живые. Обычно выбор одежды для меня сводится к подбору размера. Но, купив обувь, приходит мысль найти куртку, которая понравилась бы Тохе. Он же у нас эстет. Меряю одну за другой и даже не представляю реакцию Тохи. Мать начинает психовать и сваливает по своим бутикам, сказав, чтобы позвонил, когда выберу что-нибудь по средствам. Перебрав всё в двух больших магазинах, я уже готов купить что попало, и тут натыкаюсь на Оксанку из нашего класса. В прошлом году они с Машковой были не разлей вода, а сейчас, видимо, разосрались. Оксанка с какой-то подругой и они вызываются мне помочь. Это становится даже весело. Девки суют мне то одно, то другое, иногда просто угарные шмотки, типа ковбойской замшевой куртки в висюльках. Постоянно что-то напяливают на себя – часто тоже ржачное. Замечаю на одном из магазинчиков знакомое название — у Тохи точно были какие-то вещи с таким логотипом. Девки на входе как-то тушуются, и понимаю почему, только заметив ценники — куртка в несколько раз дороже всех предыдущих, которые я смотрел. Приходит мысль, что содержание Тохи дорогое удовольствие. Я бы сказал — роскошь. Хрен знает, зачем я об этом думаю. Бред. Через пару часов всё же покупаю куртку – с карманами, как любит Тоха и чуток похожую на косуху. Не из кожи, но тоже зауженная книзу и с запахивающимся как косуха огромным воротником, кучей замков и двумя пряжками на поясе. Я в ней похож на качка с маленькой жопой. Думаю, Тоха оценит. Мать сваливает, а я ещё остаюсь с девчонками. Делать всё равно больше нефиг. От Тохи за день только несколько эсэмэсок. Он сидит дома, явно скучает по мне, а я от этого тупо улыблюсь. Таскаюсь с девками по ТЦ до самого вечера, и домой я возвращаюсь без сил, почти как в деревне – добраться до кровати и рухнуть. В понедельник кажется, будто Тоха прыгает в пропасть, когда он падает на меня с лестницы, едва успеваю подхватить. А он обвивает шею, ластится, целует так жадно, словно это его последнее в жизни желание, но расстегнуть штаны не даёт. Нельзя ему сегодня опаздывать. Ему вообще ничего теперь нельзя, блин… Но Тоха ещё надеется, что мать смилостивится и отпустит на теннис. После минуты жарких поцелуев, от которых горят губы, Тоха отшагивает и оглядывает мою новую куртку с довольной улыбкой. Вытягиваюсь и лыблюсь ему: — Нравится? — Прикольная, — кивает и запускает ладони под куртку мне на живот. Снова прижимаясь к губам, шепчет: — Мне на тебе всё нравится. Перед входом в школу испытываю привычное напряжение, но улыбаюсь, ведь Кит не цепляется уже неделю, а у меня на губах бальзам от Тохиных губ. И с этим можно как-то жить. После первого урока подваливает Оксанка и спрашивает, не хочу ли я с ними погулять в следующие выходные в «Атласе». Я… может и пошёл бы, если с Тохой будет опять не увидеться. Оксанка раздувает, типа круто потусили в ТЦ, а будет ещё веселее. И тут Машкова собирает шмотки и валит за другую парту. Я в лёгком афиге, а Оксанка подсаживается ко мне. Потом Пышкина пересаживается на её место, Жилов туда, а Машкова вместо него на первую парту. Я тихонько шизею от этих перестановок и меня всё это бесит. Сваливаю к Гвоздю как раз в тот момент, когда замолкает звонок и Истеричка отрывается от журнала. Конечно же это адское оскорбление, что она должна созерцать мою спину после начала урока. Я даже не сажусь, жду, что пошлёт к Киту. Но она орёт: «Сядь в конце концов». Ну, ладно, чё. На перемене подваливает Машкова и заявляет: — Если ты решил гулять с другой девчонкой, то мог бы предупредить, что мы расстаёмся. Я только рот приоткрываю в афиге. — Чё за бред? — Ну, а что это значит? Жму плечами: — Я ебу. Это вы устроили какой-то цирк. Машкова куксится, хмурится, потом выдавливает: — Ты теперь с Оксанкой? — Да сфигали? Снова жмётся: — Так у нас всё по-прежнему? — Ты же свалила от меня. И вообще бычишь всё время. — Я подумала ты с ней гуляешь. — Ни с кем я не гуляю. — Прёт с этих «гуляний» уже. Представляю себе реакцию их всех, если бы они знали про нас с Тохой. После школы мы опять расстаёмся с ним у перехода, и я смотрю в его спину. От этого тянет в груди чуть не до боли, но на самом деле я почти счастлив, видя как ему трудно уходить от меня. Может, я испытываю удовольствие от его мучений? Нет — когда Тоха улыбается, это намного приятней. А когда он стонал… от мимолётной мысли становится жарко в мороз. Прусь за новой пачкой объявлений. В этот раз дают побольше, но я до вечера почти половину успеваю расклеить, заруливая оттуда сразу к Машковой. Пытаюсь таки выяснить, чего она бычит. Но она убеждает, что всё в порядке. И фиг с ней. Во вторник с утра Тоха надеется, что его мать отпустит сегодня на теннис. Не отрываясь от его губ, шепчу: — В душ-то зайдём? Тоха вместо ответа, чуть не залазит мне на шею. Но я держусь, сам не лезу, и он отрывается, мажет раскрасневшиеся губы своим бальзамом, потом опять ими мои, и в школу я прихожу почти счастливый, надеясь, что нам удастся вечером побыть немного вместе. На этой волне после уроков не так тяжело смотреть в его спину. Ещё почти два часа я живу в сладостном предвкушении, а потом от Тохи приходит сообщение, что его никуда не отпустят. Бесит. Бесит. Бесит. Зато у нас есть анальная смазка. Чуть не уебашиваю её об стену, но потом падаю в обнимку с этой хренью на кровать. Чуток прихожу в себя и валю из дома. Куда-нибудь. С психу покупаю себе баночку джина и высасываю прямо на морозе, потом доклеиваю дурацкие объявления. Хотя настроения нет никакого. Но это ведь всё мелочи. Тоха всё ещё мой. И ему не легче. Ещё никогда не хотелось так сильно всё изменить, вырваться, сбежать. Хоть что-то я должен сделать… Машкова вечером отпаивает меня чаем и кормит пирожками с мясом, которые напекла сама. Вроде больше не бычит. Наоборот, какая-то чрезмерно милая, улыбается. Фиг поймёшь этих баб. Следующим утром Тоха появляется никакой, падает в мои объятия словно совсем без сил. Я даже не лезу к нему особо, лишь тихонько жулькаю, успокаиваю. Тоха говорит, что на теннис его теперь вообще никогда не отпустят. И я опять начинаю себя ненавидеть. Хочется расшибиться башкой о стену. Зачем я уговорил его туда не ходить? Мы и там офигенно проводили время. А теперь у него будет ещё жестче контроль. И Тоха расстроен. Ему нравился теннис, у него получалось. И я был так рад за него, когда он блистал на корте. Я всё испортил. Порчу всё к чему прикасаюсь, я всегда это знал, и всё равно полез к нему. И теперь… Теперь я и дня без него прожить не могу. И он вжимается с такой силой, будто его прямо сейчас пытаются оторвать, аж подрагивает. Обхватываю крепко, не отдам никогда. Тоха затихает и успокаивается, размякая в моих руках. Всё равно мой. Вся жизнь теперь превращается в одно расставание. Короткие встречи в подъезде, иногда минутка блаженства и снова прощание. Так всю неделю. Но я всё равно почти счастлив. Совсем недавно я даже не мечтал и об этом. И избавиться от Кита не мечтал. В пятницу после пятого урока натыкаюсь на Тоху, выходя из класса. Он поджимает губы и шепчет: — Свалим? Ушам не верю, хочется расцеловать его посреди коридора, но лишь цепляю за рукав и тяну прочь. Долетаем до дома вместе и… У нас почти два часа. Я залипаю в коридоре, медленно касаясь его губ своим, поглаживая языком. Какой же Тоха всё-таки вкусненький, когда можно распробовать его неторопливо, проникаясь каждым касанием. Но сегодня он сам торопит меня. Мой сладенький хочет меня по-настоящему. Вскоре я уже снова шизею, глядя, как он поджимает к груди колени. Тоха протяжно всхлипывает, когда проникаю в него, приоткрывает рот и начинает дышать чаще, глядя опять умоляюще-восхищённо. Вспоминаю про соседку и лыблюсь. Тохе об этом знать ни к чему. Любуюсь, как он извивается, то вскидываясь ко мне, то прогибаясь, буквально вопит в голос. Время пролетает одним махом. Насытится Тохой вообще невозможно, а уже снова нужно прощаться — как и не было ничего. Тоха уходит домой чуть хромая, а мне даже не стыдно. Он просился сам. Только отпускать опять трудно. На два дня. Кажется будто из меня вырывают кусок мяса. Для Тохи не жалко, просто больно, когда он уходит. В этот раз как-то особенно. Хоть с моими живчиками внутри, об этом невозможно не думать. В жопу объявления и Машкову, валяюсь до вечера в постельке с Тохиным запахом. И в этот раз слышу сам, как соседка орёт на мать, называя её проституткой, говорит, что устала слушать наш блуд. Резко собираюсь и валю мимо них. Нафиг.