Перелом

Утром просыпаюсь со стояком и успеваю вздёрнуть прямо перед встречей с Тохой, он уже ждёт на переходной, а у меня ещё сладко тянет в паху, и я сходу присасываясь к его шее, прежде чем он успевает вякнуть и спустя мгновение ощущаю, как его член твердеет под брюками. Лезу туда рукой, но Тоха яростно отбивается, рычит, что мы опоздаем. Я не могу его отпустить, может сегодня больше не будет возможности хотя бы подышать им. Но Тоха всё же вырывается. Приваливаюсь спиной к стене, наблюдая, как он поправляет одежду, сверкая на меня гневными глазами. А мне всё ещё хорошо, будто с ним и кончил. Тоха по дороге до школы парится из-за предков. Говорит, мать собирается написать заявление в опеку, из-за того, что я шляюсь по подъезду в носках. Я, пытаясь его успокоить, передаю слова Голума, что фиг опека кого заберёт, если условия нормальные и нет серьёзных травм. Он качает головой: — Мама так просто не отступит, если ей что-то пришло в голову, она своего добьётся. Мне даже чуток стрёмно становится, но всё же смешно думать, что кто-то куда-то ломанётся из-за того, что я в носках по подъезду прошёлся. День летит незаметно. Машкова ворчит, что я не пришёл делать домашку, но даёт списать. Кит кажется нереальным, как чужой сон. Если бы не вкус его спермы, я бы вообще подумал, что ничего не было. Но вкус сегодня какой-то особенно мерзкий. На следующей перемене мою рот второй раз, но всё бестолку. Снова начинаю ненавидеть себя, хотя и не переставал. Но Тоха… рядом с ним это получается плохо. А я, кусок дерьма, опять только и мечтаю о порции его вкусняшки. Хочу чувствовать его вкус во рту, и его в своих руках. Но, похоже, лучшее, что мне светит – опять потереться о него в трамвае. Ему запретили ехать на корт сразу после школы, он должен вернуться домой, поесть и переодеться. Я тоже прусь домой, впихиваю в себя через не могу пару бутербродов. Мы встречаемся через час после уроков. В трамвае Тоха опять намекает, что у него есть номера, с которых я звонил летом, и надо бы узнать, как там Жека. Вот зря напомнил ему про эту историю. Мы опять стоим у заднего окна, кроме нас тут никого. Я втыкаюсь лбом в стекло прямо возле Тохиной головы, касаюсь носом огромного ворота его свитера и втягиваю запах — тёплый, дурманящий. Не могу надышаться. Никогда не смогу. Выгибаюсь и касаюсь языком кожи над воротом возле уха. Тоха возмущённо шипит и придавливает меня щекой, так что теперь я могу лизнуть и её. Шея вкуснее, на ней больше его запаха. Тоха мягко, но настойчиво отодвигает меня и с серьёзным лицом заглядывает в глаза: — Тебе же легче будет. — Да мне и так не тяжело, — демонстративно облизываюсь, собирая с губ остатки его вкуса, растираю во рту, стараясь не глотать. У Тохи на лице проскальзывает улыбка — чуть вздрагивает уголок рта. Но он продолжает с той же серьёзностью: — Я знаю, что ты переживаешь. — Уже ПЕРЕ-жил сто раз. Он вздыхает и отводит глаза. Не верит. Мычу: — Правда. Даже не вспоминаю. Тоха только угрюмо кивает. На корте он опять сходу начинает жестко гонять меня, не давая ни секунды продыха, ни одной возможности полюбоваться на него. К концу тренировки я как прокисший помидор, а Тоха – свеженький огурчик. В раздевалке скидываю мокрую от пота футболку, а он смеётся: — Может, всё же в душ? Дать тебе губку? Люблюсь: — Может, ты меня помоешь? А он улыбается, отводит глазки и поджимает губы. Хочет, блин. И у него встаёт на глазах. Дверь в раздевалку открыта, только что вышел один мужик и не закрыл за собой. Меня потряхивает от желания впечатать Тоху в стену и замызгать всего, но помимо того, что кто-то может войти, я реально весь потный, а он-то чистенький. Едва сдерживаясь, шагаю ближе к нему и шепчу умоляюще: — То-о-ох… Он отмирает, прочерчивает пальцем линию по моей потной груди и опускает взгляд ниже. Выклячиваю жопу и трусь о его стояк своим. Уже знаю, что по-любому затащу его в душ, но заводит идея, чтобы он пошёл сам. Тоха упирает в меня ладони: — Скоро тренировки начнутся. Кто-нибудь зайдёт. — Да ещё рано, нет почти никого. Он мнётся, жуёт губу, но глазки блестят и даже дышит глубже. Цепляю его футболку и тяну вверх. Он снимает сам, но тут же шарахается от меня, хотя я почти не дёргаюсь. Тоха осторожно отворачивается, поглядывая на меня краем глаза, стягивает шорты и вытаскивает из рюкзака пакет с полотенцем, губкой и мылом. Предусмотрительный ты наш. Меня трясёт, но я держусь. Тоха замирает так смущённо, будто в первый раз. На самом деле, под душем мы уже это делали, ещё в детстве. Мы тогда обычно и занимались этим в ванной. Даже когда у меня дома никого не было, зачем-то прятались там. Я киваю на вход в душевую и, глядя как Тоха топает вперёд меня, будто проваливаюсь в другую реальность. Потому что на самом деле, это нифига не как в детстве. Это другое. Возле душа начинаю поскуливать, стоя с торчащим членом и глядя, как Тоха медленно стягивает плавочки и, не поворачиваясь ко мне, суёт их в пакет, который повесил напротив последней кабинки. Едва Тоха делает шаг в сторону, вцепляюсь в него, но он выворачивается и, поигрывая в руке губкой, указывает под душ. Он реально меня мыть собирается... В детстве это было забавно, но сейчас-то, блин, — издевательство. Пытаюсь его зацепить, пока он включает воду, но он рыкает: — Стой смирно. Стою. Только скулю и лыблюсь. Меня вскидывает от каждого касания, а этот изверг специально тянет время. Водит по мне губкой медленно-медленно. Опускается ниже, протирает по бокам от члена и садится на корточки. Меня уже загибает, но я вжимаюсь в стену, стараясь держаться подальше от его лица. Но он, бля, делает это. Касается губами моего конца. Я вою в голос. Так не должно быть. Не хочу, чтобы он унижался. Хотя, я себя так не чувствую, когда сосу ему. Потому что Тоха вкусненький. Но чтобы это делал он, я не хочу. Только… капец как хочу. Аж пальцы на ногах сводит. Чуть сознание не теряю, когда конец оказывает во влажном и горячем… и тут его касается язык. А Тоха в это время смотрит на меня чуть ли не влюблено. Сильнее сжимаю кулаки, пытаясь не кончить сразу. Хочу это видеть. Сосать он не умеет. Если бы умел, я не знаю что бы сделал. А это всё равно какое-то запредельное удовольствие. И он старается. Хочу ещё. Чуть дольше. Пронзительно. Мелькает мысль, что надо достать, чтобы ему не пришлось глотать, но сводит тело так, что я наоборот толкаюсь. Конец проскальзывает по ребристому нёбу, я опять вою и спускаю. Тоху чуть не выворачивает. Я ему почти по гланды всадил, долбоёб! Выдёргиваю. Забрызгиваю его подбородок. Жесть. А он сглатывает, тянется и снова накрывает губами. Смотрит в глаза и глотает. Шизею, глядя на эту картину. Хочется рухнуть на пол, но мой конец всё ещё у него. Стараясь удержаться, упираюсь в стену затылком и локтями. Тоха улыбается. Только бы сам не кончил. Вздёргиваю его и вжимаю в себя. Голенького и мокрого. Так хорошо. Тоха хватается за плечи и втирается сам. Я тихо шизею, тяну его к себе ближе и выше. Он замирает, вытягивается и дрожит. До меня не сразу доходит, что он уже кончает, врубаюсь только, когда чувствую тёплое пятно на животе. Понимаю, что хотя основная струя у него за спиной, между нами затекает вода — от вкусняшки мне скоро ничего не останется. А я сжимаю Тоху и не могу шевельнуться, не хочу выпускать, и обламывать сейчас не хочу. Прижимаюсь к нему. Кожей к коже. Шарю руками по его гладенькому телу. Чёрт, как же я тосковал по этому. А сейчас это кажется в тыщу раз приятнее, чем раньше. Сейчас всё по-настоящему. И он стал совсем чумовой. Весь мой. Вздрагивает от прикосновений. Только когда он начинает оседать, вытаскиваю из-под воды, удерживая за попу, чтобы не прислонялся к стене, сажусь на корточки. Жадно слизываю остатки с привкусом хлорки, но всё равно ощущаю «его» вкус. Собираю языком все потёки. Зацеловываю везде и разгибаюсь, снова прижимаю его целиком. Мой. Тёпленький. Трепетный. Обожаю. Мечтаю, как было бы прикольно сейчас в кроватке. Можно было бы поваляться. Из раздевалки доносятся голоса. Тоха поднимает голову, смотрит испуганно. Я удерживаю его: — Не дёргайся, мы просто моемся. — Ага, в одной кабинке. — Да всем пофиг. Никто и не зайдёт. Кто моется перед тренировкой? Он снова опускает голову мне на плечо, но уже не расслабляется. Я не против и весь вечер так стоять, но спустя пару минут шепчу: — У меня сейчас опять встанет. — Сжимаю его сильнее. — И ты уже никуда не пойдёшь. Тоха дёргается, но я непроизвольно вновь удерживаю его, потом всё же расцепляю руки и отворачиваюсь — выползать на люди со стояком неохота. Делаю вид, что споласкиваюсь, как и он. На самом деле размазываю по себе его следы — хочу, чтобы остались. Выходим. Двое парней в раздевалке, не обращают на нас никакого внимания. Одевается Тоха в этот раз резво, раньше меня оказывается в одежде и тут же выскакивает наружу. Догоняю его, напяливая на ходу косуху: — Да постой ты, трусишка. Он резко разворачивается: — Игорь. Это в первый-последний раз, — кивает на раздевалку. Морщусь и жму плечами: — Ладно. Трусишка. Вообще-то, блин, нормальная тема, учитывая, что его из дома больше никуда не выпускают. В трамвае я не отлипаю от него ни на секунду. Мне надо надышаться им впрок. Если бы это было возможно. Тоха сплетает наши пальцы и ещё чуть поглаживает большим. Закрываю глаза, прислушиваясь к ощущениям от которых кружится голова — почти как вертолётики от бухла. Так странно. И приятно. Я счастлив. Тупое слово – бессмысленное. Но если бы я умер прямо сейчас, не возвращаясь домой, не ходя больше в школу, я бы умер счастливым. Всё же чуток отрываюсь, чтобы заглянуть в глаза, а у него взгляд опять… будто я помираю у него на руках. Снова цепляю его: — Тооох, ты чего? Он закрывает глаза и шепчет: — Мне страшно… от того, что я с тобой делаю. — Страшно? Перестань, это… не так уж ужасно. Мне так вот очень нравится, — лыблюсь. Он тоже чуть улыбается, но снова вздыхает и качает головой: — Ты просто не понимаешь. — Так объясни, наконец. Он совсем болезненно сморщивается, закусывает губу: — Я, наверное, этого и боюсь больше всего — что однажды ты поймёшь. Смотрю на него и не знаю… треснуться башкой о стекло? — Ладно, не объясняй. — Стараюсь улыбнуться как можно беспечней. — Только не загоняйся, а? — Наклоняюсь ближе, шепчу в ухо: — Всё ведь хорошо. Тооох, всё хорошо. Сейчас ведь хорошо? Скажи мне. Он кивает, выдавливает улыбку и сам прижимается. Такой безумно хрупкий. Уязвимый. Даже сжать его посильнее страшно. Стоим так. Пофиг, что вокруг толкучка. Я время от времени мычу: «Тоох», и носом трусь об него, убедиться, что он ещё жив. Он в ответ урчит, и, чувствую – постепенно расслабляется. Расстаёмся прямо на остановке, даже не прощаясь. Час пик, блин, вокруг куча народа, если снова кто-то увидит, ему крышка. Домой прусь как в тумане. Всё ведь и, правда, хорошо? Только теперь и мне немного страшно. За него. Кажется всё может рухнуть в один момент. И рухнет. Но не сейчас. Сейчас хорошо. Хочется лечь на солнце пузиком вверх, хотя нафиг солнце – просто лежать и балдеть, и чтобы не было завтра. Дома валяюсь на кровати, прижимая к груди подушку и вспоминая, как держал в руках Тоху. До возвращения матери я успеваю прибрать всё на кухне и даже в своём закутке, и сваливаю.