Перелом

В трамвае по дороге на корт торчим на задней площадке. Тоха вдохновенно рассказывает о каком-то старом фильме, где людей заставляли делать уколы, подавляющие эмоции. Я не столько слушаю, сколько смотрю на него. На его опять чуть виноватую улыбку и блеск в глазах. И меня распирает. Что-то произошло, всё изменилось, только не могу понять что. Тоха внезапно сдвигает брови: — Ты вообще меня слушаешь? — Ага. Только, думаю, в реальном мире такое ширево продавали бы за бешеные деньги. Сам представь — вмазался и всё по барабану. Одна доза ото всех проблем, ни наркоты не надо, ни антидепрессантов там. — При депрессии и так почти ничего не чувствуют. — У тебя депрессия была? — Мать говорила. Она всё время глотает таблетки и к психологу ходит. — Тоха поднимает глаза и смотрит в потолок. — Он ей звонит всё время. — Он? Погодь, ты же говорил тоже будешь ходить. Я почему-то так понял, это баба. — Это другая. Подруга её. А мать к мужику ходит, говорит, типа, психолог должен быть посторонним. Ржу: — Может это любовник? Тоха хмурится и отворачивается. — Эй! — Подталкиваю его и цепляю за руку. Он мотает головой и вяло улыбается: — У меня вся семейка чокнутая. Я шепчу: — Кроме тебя. — Ну да, я-то прям нормальный. — Тоха морщится и опять смотрит с болью своей вселенской. — Из-за меня? Да перестань, это же так… понарошку. У Тохи после моих слов становится такое выражение на лице, что я готов откусить себе язык. На самом деле, для меня это никогда не было понарошку, даже в самом детстве, когда я каждое лето возвращался из деревни в страхе, что у Тохи опять новый лучший друг. И когда начал мечтать о его члене, то не сильно удивился. Ну возбуждает меня он и ладно, пусть я гей. Но я не думал об этом всерьёз… ну, типа, что мы будем всю жизнь вместе… Просто не думал… Расплываюсь в улыбке, вспоминая его признания. Нет, он серьёзно? Прям настолько? Пока туплю, Тоха натягивает свою кривую ухмылку, от которой меня передёргивает. Хватаю его за рукав: — То-о-ох, я не это имел в виду… Просто, это ведь не конец света… — Я понял. — Разжимает мои пальцы и похлопывает по руке. — Всё нормально. Только лицо сделай всё же попроще. Я лыблюсь ещё шире и отворачиваюсь к окну, чтобы не смущать нашу стесняшку. На корте Тоха жжёт ещё хлеще, чем раньше. Вернувшись, ко мне, заявляет: — Прекрати наконец! — делает суровое лицо, но на щеках остаются ямочки. Жму плечами: — Что? — Так пялиться. Люди вокруг. — И что мне, по-твоему, на люстры смотреть? Тоха садится и хихикает: — Как вариант. — Прижимается затылком к перекладине лесенки за спиной и сам смотрит в потолок. Я на него, он улыбается и повторяет: — Прекрати, а то я с тобой не выйду на корт. — Ну ладно. — Тоже закидываю голову и разглядываю люстры целую секунду, потом опять кошусь на него. Он зажмуривается и поджимает губы, явно, что чуть не смеётся. Когда выходим на корт, он шпарит такие подачи, что сбегав раз пятнадцать за мячом, я начинаю злиться и следить за игрой. Поглазеть на Тоху получается только в те короткие моменты, когда мне удаётся отбить, и мяч летит к нему. Он же нисколько не напрягается и откровенно издевается надо мной – прям позирует. Выхожу опять взмокший. Тоха довольно улыбается: — В душ? — Только вместе с тобой. — Игорь! — Качает головой, сдвинув брови, но я почти уверен, ему хочется. Шагаю ближе: — Давай, быстренько. Когда мы ещё… сможем. Тоха смущённо отводит глаза, но опять категорично мотает головой. В душ я не иду, в раздевалке вытираюсь футболкой и напяливаю сухую — норм. Тоха, поглядывая на меня краем глаза, улыбается: — Поиграем завтра опять? Ржу: — Может, лучше у меня поиграем? — Ты теперь больше ни о чём думать не можешь? — Почему «теперь»? У Тохи на лице опять проскальзывает болезненно-виноватое выражение. Я касаюсь его ладони, цепляю мизинцем. Шепчу: — Я просто уже соскучился. Он прикрывает глаза, шагает ближе, и я снова надеюсь утащить его в душ. Да хоть силой. Но в этот момент заходят два чувака. Мы расцепляемся, Тоха удивительно быстро заканчивает свои переодевания и мы валим. Погода опять говённая, и домой тащимся на трамвае, как всегда по вечерам — в давке. Я сразу пробиваю нам путь к приоткрытой форточке. Упираюсь руками в поручень по бокам от Тохи, и пытаюсь освободить ему чуток места. Тоха старается на меня не смотреть и жуёт покрасневшие губы. Искушение прижаться почти нестерпимое, но спустить в штаны или даже в ладошку, не хочу, мне нужна вкусняшка. Нужен он. Я потерплю. Главное — он больше не шарахается — чуть ли не жмётся сам. Теперь мы будто бы заодно — против его матери. Тоха останавливается за соседним домом. Смотрит на меня с тоской. Так понимаю, дальше нам вместе нельзя, хотя на улице уже темно и вокруг даже ни одного фонаря. Это чуть ли не более мучительно, чем момент для поцелуя на прощание. Но я вижу, что Тохе тоже досадно и держусь. Он оглядывается по сторонам и берёт меня за руку, внезапно порывисто прижимается, касается губами щеки, я успеваю вцепиться в него, но не успеваю сам попробовать на вкус. Он выворачивается: — Пока. Я глубоко вдыхаю, выдавливаю: — Пока. Улыбаясь смотрю в его спину. На щеке остывает отпечаток от влажных губ, и у меня щемит в груди то ли от боли, то ли от счастья. Мой Тоха. Одно, что уходит. Он мой. Чё дальше? К Машковой сразу? Учебники дома. И вообще, в жопу эту домашку, грёбаную математику вместе с Бычарой. Нафиг чё-то делать, если потом всё равно буду виноват и отрабатывать у Кита. Прусь к Дэну, а потом домой. Мать вечером вроде спокойная, выходит из кухни, молча переставляет к стенке мои кроссовки и прётся в комнату. Я на кухню, ставлю чайник, вижу на столе хлеб с сыром и не удерживаюсь, съедаю пару кусочков. Лыблюсь, вспоминая как Тоха пищал на этом столе. Какой же крышесносный он тогда был. У меня от одной мысли встаёт. Надо бы в душ, но я вытираю стол, вспоминая ту лужу в форме Тохиной попы, плыву ещё больше. Мать объявляется в кухне, пристально смотрит на меня, я спохватившись, ополаскиваю кружку, а она: — Что ты опять натворил? Я замираю, перебираю в уме, что такого могло случиться, но кроме замечания Бычары в дневнике, ей придраться не к чему. Жму плечами: — Ничего. Она обводит взглядом кухню. Я тоже оглядываюсь – всё в порядке. Она опять смотрит в упор: — Дневник покажи. Несу. Подумаешь – замечание, будто она таких не видала. Она, как я и ожидал, не сильно впечатляется, бздит больше «для порядку». Мне вообще пох – меня всё ещё чуток прёт, я смотрю на неё и улыбаюсь, а она внезапно начинает орать, что мне плевать на её слова и на неё. Голос режет по ушам, слишком громко и неожиданно. Настолько, что я врастаю в пол, а сердце бешено колотится в груди. Как в пять лет. Твою ж… Какого фига? Вдыхаю и выскакиваю из квартиры. Уже в подъезде понимаю, что в футболке и носках. Чёт я круто попутал — собирался заскочить в ванную. Вот меня торкнуло на пустом месте. Слишком расслабился. Это всё из-за Тошиных сюси-пусей – будто что-то надломилось внутри или расплавилось. Тут за спиной открывается дверь из отсека, оборачиваюсь и вижу Тохину мать в халате, видимо, выносила мусор. Она морщится, обводит меня взглядом, а потом хватает за плечо и тащит к себе. К Тохе! Туда я вовсе не против. Шарю взглядом по коридору. Тут ничего, даже обувь не стоит – всё убрано. — Коля, глянь-ка на это, — кричит Светлана Степановна. Из кухни появляется Тохин отец и хмуро осматривает меня. Та подталкивает меня в сторону кухни: — Он в таком виде в подъезде торчал. Замечаю сбоку Тоху, но мать пшикает на него: — Иди к себе. И он уходит. На кухне меня садят к столу. Николай Аркадьевич мрачно сопит в проходе за моей спиной, Светлана Степановна ходит туда-сюда и обсуждает мою мать. Передо мной появляется тарелка супа, хлеб, зелень, сметана, потом гарнир, ещё что-то. Бесячая демонстрация благодетельности. Но может Тохе теперь разрешат со мной общаться? Ну, раз я такой несчастный – по подъездам шляюсь в одних носках. Построю из себя пай-мальчика, вдруг прокатит. Я тупо ем, прямо как в детстве. Фантазирую, как было бы круто, если бы мы с Тохой жили вместе. Лучше бы, конечно без предков. Пытаюсь не ржать, представляя лицо Тохиной матери, если бы она узнала, что я делал с её мальчиком, как он пищал у меня в руках. А вот если узнает отец… Кошусь на него, на хмурую рожу. Он не узнает. Не должен. Тохина мать собирается звонить в опеку. Раньше, я бы испугался, но сейчас вспоминаю слова Голума, что хрен они заберут кого-то. Хотя… может в городе всё не так? Но даже интересно, чем это закончится. Ясен пень, моя мать будет орать, что я опять её опозорил перед всеми соседями. И фиг она меня куда сдаст – это же стыдоба, если все будут думать, что она фиговая мать. Снова передёргивает от того, как меня сегодня заклинило перед ней. Сколько это длилось? Может секунду, а может, и минуту. Я будто завис. Будто я снова маленький ребёнок. Один против всего мира, против мамы, которая будто бы для меня ещё что-то значит. Да, она и сейчас меня всё ещё кормит. Так вот — Тохина тоже. А уж ей-то на меня сто пудов посрать. Интересно, сколько она меня тут продержит? Может, я ещё увижу Тоху. Он ведь рядом, прямо за стенкой, за одной дверью от меня и, наверняка, подслушивает сейчас. По-любому весь на нервах… представляю, как это выглядело, когда я вошёл в одних носках. Тохина мать куда-то звонит, но ей никто не отвечает. В итоге мне выдают тапки, и она ведёт меня домой. Расклад фиговый, но я покорно плетусь, всё ещё надеясь, вдруг она растает и позволит Тохе со мной дружить. Дома жмусь к стенке и хлопаю глазами, слушая, как она высказывает обвинения в адрес моей матери, которая за мной не смотрит. Мне пять минут до тюрьмы. Я снимаю и подаю Тохиной матери тапки, та берёт их брезгливо, двумя пальчиками, будто я туда нассал. Понимаю – не растает. Разворачиваюсь и прусь к себе – пусть без меня бодаются. Дальше всё ожидаемо — моя ревёт полночи. Я позорище. Лежу на спине и, не мигая, смотрю в поток. Она рядом, на стуле за моим столом, и всхлипывает в голос. Чтобы я, бля, слышал. Вот нафига? Неужели она всё ещё думает, я начну её жалеть? Маразм. Конечно же, она несчастная вдова, а я тупой трудный ребёнок. Вот «бесчувственный» - это правда. Мне вообще плевать. Может, в следующий раз голышом по улице побегать?