Перелом

Закрыв за собой дверь, приваливаюсь спиной к стене, не выпуская из рук дверную ручку. Закрываю глаза. И хорошо и тревожно. И хочется быть где угодно, только не дома. Мать шаркает тапками из комнаты, врубает свет в коридоре, на глазах конечно–же слёзы и она бубнит: — Второй час ночи. Это жесть. Только теперь доходит, что Тоху прибьют. Мать гундит, что я её ни во что не ставлю. Я топаю в кровать. Заваливаюсь прямо в мокрых трусах, сую туда руку, размазываю свою сперму и вспоминаю, как кончал с Тохиной спермой во рту. Всё ещё чувствую её вкус. «Его» привкус — Тохин. И даже запах своей сейчас кажется приятным. Разумеется, снова встаёт. Но я не дрочу. Хочу сохранить подольше это ощущение, не перебивать ничем. Чёрт, Тоха меня целовал… Надеюсь он там в порядке. Очень надеюсь. Отец у него и отвесить может. У меня кишки сворачиваются от мысли, что Тоху кто-то ударит. Моего милого нежного Тоху, который тает в моих объятиях. Это вообще страшно, когда самый близкий человек, от которого ты зависишь — бьёт. Не представляю, что может быть страшнее. Мне даже, когда бабка вицей стегала, было страшно, хотя, сейчас вспоминать смешно. А вот когда мать лупила было не страшно. Она это делала безразлично, как нудную работу, типа: «Вот, опять тебя бить надо, напрягаться, ремнём махать. Ну, так уж и быть, иди, ложись на диван, снимай штаны». Вообще не помню, чтобы я у неё вызывал сильных чувств, до тех пор, как она не взяла моду реветь по любому поводу. Она и орёт как-то не по-настоящему. Хотя, в детстве меня это пугало даже больше, чем ремень. Потому что знал, ремня я заслужил, получу, и всё будет в порядке, всё исправится, вернётся на свои места. А когда она тупо орала, то выхода не было, я ничего не мог сделать. Опять перед глазами встают картинки с Жекой. Как он лежит в сарае, и его лицо — абсолютно спокойное, когда он пошёл домой в тот вечер, зная, что его ждёт. И тупые рожи ментов: «Это же отец». Может мне и повезло, что мой умер. Нафиг. Не хочу больше об этом думать. Переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. С Тохой ведь подобного не может случиться. Но всё равно страшно до колик. Какого хрена я вообще попёрся с ним в этот клуб, надо было тащить его домой. А теперь он вернулся поддатый, провонявший куревом и с засосами на шее. Милый послушный мальчик. Представляю как предки офонарели. Он несколько раз отвечал на их звонки, но упрямо говорил, что не знает когда вернётся. Так обычно делаю только я. Сейчас я уже ничего не могу исправить, лучше думать о приятном. Только вот из-за этого приятного у Тохи и проблемы. А завтра он протрезвеет и будет с ужасом вспоминать обо всём этом и возненавидит меня. Надо было раньше думать. Другим местом. Я ведь знал, что он бухой и что чудит под этим делом, и всё равно полез. Но было так круто. Нереально. И его губы. Что это было? Всё ещё чувствую их касание на своих вонючих. Чёрт, если бы Тоха знал, что я делаю ртом, проблевался бы. Может и так проблюётся, когда протрезвеет. Блин, я рехнусь ото всех этих дум. А до утра я ничего не узнаю и ничего не могу сделать, надо просто перестать гонять мысли. Блин, если Лёха съехал, то сейчас Тоха в комнате один, и я могу ему написать. Но фиг знает, может там разборки до сих пор не закончились, а если предки запалят, что сообщение от меня, ему будет ещё хуже. Его предки не знают номер той симки, что я стибрил в Ипатово. Я стараюсь её не светить, но сообщение во втором часу ночи точно привлечёт их внимание. Если бы он сам написал… Лежу, мацаю экран, мечтаю, что он пиликнет. Проходит час, и я всё же ему пишу: — Ты как? Ответ прилетает почти мгновенно. Так быстро, будто он тоже сидит с телефоном в обнимку. — Норм. А ты? Выключаю звук и пишу: — Тоже. Чё предки? Влетело? — Немного. Пару раз провожу по этому слову пальцами, словно пытаясь понять на ощупь, как это «немного». Не знаю что ещё написать. Мелькают совершенно безумные мысли типа «целую». От него приходит: — Чего не спишь? «О тебе мечтаю». Пишу: — ХЗ. — Я тоже. Он тоже «ХЗ», но я отчего-то расползаюсь в улыбке и вообще весь расползаюсь и извиваюсь в кровати. Когда мысли немного собираются, спрашиваю: — Завтра увидимся? Закусываю до боли губу. Если он скажет «да» это будет значить... слишком много. А если «нет», то почти ничего. Он отвечает: — Если меня на цепь не посадят. От «цепи» меня передёргивает. Я понимаю, что это метафора, но внутри всё равно холодеет. Но, чёрт! Это значит, он хочет встретиться. Хотя, он ещё не проспался… Я опьянения не ощущаю, резко протрезвел, когда прилетело в голову. Да и до этого, не то чтобы был сильно пьян. Но это я — непробиваемый. А Тоха, он ведь неженка и весит поменьше. Снова пиликает: — Ладно, спокойной ночи. Набираю «И тебе» и зависаю, так и хочется написать что-то ещё, что-то сопливое. В итоге пишу: — Сладких снов. — Тоже приторно, но не могу удержаться. Пусть спит сладко. Сладенький мой. Вкусненький. Такой вкусненький, что живот сводит. Просыпаюсь в кои-то веки сухой. Правда, ощущение, что от стояка всё затекло, даже на внутренней поверхности бёдер будто бы онемела кожа. Приходится всё же вылезти. После туалета и дроча прям райское облегчение. Вообще не хочу шевелиться. Хочу одного – Тоху в своих объятиях, снова чувствовать его пальцами, ощущать дыхание на коже. Мать всё утро жужжит как надоедливая муха. Я сижу в своем закутке с телефоном в руке и делаю вид, что занимаюсь уроками. Зря отдал Дэну книги, почитал бы сейчас. Тоха молчит. От моей двери до его пять метров, а я не могу узнать, как у него дела. Это бесит. Внутри то и дело вспыхивает приятное и радостное предчувствие. Глупое и бессмысленное. Как предвкушение, когда чего-то очень хочется и кажется уже вот-вот. Ага. Потом случается какая-нибудь хрень, но ты ещё думаешь, что уже близко, ведь вот оно — надо лишь ещё чуток поднапрячься. Ну подумаешь, отсосать, например, разок. А потом ещё разок. А потом понимаешь, что в полном дерьме и нечего ждать. Нафиг. В районе обеда приходит от Тохи: «Выйду минут через десять». Выскакиваю на переходную и начинаю сходить с ума. В каком настроении он появится? Страшно до дрожи. Мечусь в двух метрах поперек балкона, как в клетке. Реально хочется сбежать моментами. Наконец, он появляется. Останавливается, взгляд опять пропитан болью. Я уже не могу это выносить. Бросаюсь к нему. Замираю. Снова дёргаюсь. Выдавливаю: — Что случилось? — Всё нормально. — Сам жмётся и отворачивается. Вцепляюсь в плечи и встряхиваю его. — Тогда что? Он упирается ладонями мне в грудь, отстранятся и отворачивается. Рявкаю: — Из-за отсоса? Лицо у Тохи становится совсем страдальческое, будто я ему оплеуху влепил. Шепчет: — Не надо. — Ну, скажи мне, что такого случилось? Что? — Снова встряхиваю его за плечи. — Это неправильно. — Потому что я парень? Раньше тебя это не волновало. И что изменилось? Всё же смотрит на меня, вздыхает: — Игорь, мы были детьми, не понимали. — И что блядь изменилось? Объясни мне тупому. — Тогда это была просто шалость. И мы «такого» не делали. — А чего «такого» мы сделали? Это был просто отсос. — Не просто! — Толкает меня с силой. — Понимаешь, для меня это НЕ просто. — Ну что такого? Что? — Ты не должен этого делать. — Почему? Я вот хочу! И тебе нравилось! Он мотает головой. Я рычу в ухо: — Всегда нравилось. — Налегаю на него корпусом, он упирает в меня ладони, не давая прижаться. Я руками не трогаю, прислоняюсь губами к его щеке: — Давай, скажи, что не нравилось, — провожу языком по скуле, потом губами припадаю к уху. Люблю его ухи-лапоухи. В детстве они вообще смешно у него торчали. — Не в этом дело. — Бьёт меня в грудь. — Хватит! Я отстраняюсь и поднимаю руки, лыблюсь: — Я тебя не трогаю. — Сам прижимаюсь снизу и двигаю жопой, примерно как он исполнял в клубе, только сверху вниз, прижимая его член. У него уже стоит. Уже! Встал от моих лобызаний, блин. У меня тоже начинает. Тоха напрягается и вытягивается по стене. Я лыблюсь еще сильней: — Ещё скажи, что не хочешь. Губы у него порозовели и даже щёки немножко. Ой, стешняка. Такой милый. Ну, правда, ведь милый. И сейчас уже мой. Я снова прижимаюсь, трусь щекой, зализываю моего сладенького везде, где могу добраться. И он поддаётся, отзывается, сипит и обвивает меня за пояс, сам подсовывает руки под косуху. Чуть прохладные и такие мягкие. Он меня… ласкает. Это реальность? Я замираю и урчу от удовольствия, впитываю эти касания, только чуток перебираю губами по его коже. Меня откровенно трясёт, сердце готово выпрыгнуть или проломить грудь. Тоху тоже начинает потряхивать – так прикольно. Сносит крышу. Хочу ещё. Всего. Цепляю его снизу за попу и тяну на себя, выше, ближе, впиваюсь губами в шею. Он сипит, цепляется ногой за мои икры, руками под курткой впивается в спину. В подъезде хлопает дверь. Застываю и прислушиваюсь. Тоха дёргается, но я не выпускаю, он начинает откровенно вырываться, и я всё же отхожу, развожу руки. Если бы он так вырывался тогда в туалете — фиг бы чего случилось. Он отскакивает, отворачивается и поправляет одежду. Стучит дверь возле мусорки, гремит крышка, снова хлопает дверь к лифтам. Я ржу. Тоха тоже улыбается, и прижимается к стене виском. Разворачиваю его аккуратно, ненавязчиво. Он сам обнимает и тычется носом в шею. Я почти не шевелюсь, только тихонько трусь щекой об его висок, боясь разрушить это доверие. Обоих трясёт. Постепенно чуток отпускает, но стояк не спадает. И даже пох, когда он такой, рядом, мягкий. Мой. Стоим так фиг знает сколько времени. И хорошо и оторваться страшно. И чувствую, Тоха начинает напрягаться, но жмётся при этом сам и чуть дрожит — теперь уже от холода или от нервов. Приваливаюсь к стене, расстегиваю косуху и кутаю его. Пытаюсь успокоить. Шепчу что-то не очень связное, что всё хорошо. Что это ничего не значит, не стоит так париться. Он только тихо сопит, уткнувшись мне в плечо, но пригревается и успокаивается. И кто тут старшенький? Улыбаюсь ему в висок.