Перелом

Вечером мать с порога начинает ворчать, что ботинки опять на дороге, неужели мне трудно выполнять элементарные просьбы. Я забуриваюсь в свой угол, но с кухни доносится ор, что ещё и на столе срач. Прётся ко мне: — Быстро пошёл и прибрал за собой! Как же бесит это её «быстро»! Если ей надо так быстро, убрала бы быстрее сама. Подумаешь, там две кружки! Я ведь даже не хавал сегодня. Реально совсем забыл. Так ждал Тоху. Ещё Дэн тут. Не хочу портить себе настроение, прусь на кухню. Собираю лимонные корки, споласкиваю кружки и даже вытираю со стола. Но мать нифига не успокаивается. Бубнит, что это надо делать сразу, что она не домработница, а от меня никакой отдачи и, не меняя тона: — А для кого я готовила, если ты ничего не ел? Вспоминаю, что собирался готовить себе сам. Вот и будет ей отдача, пусть сама жрёт свою стряпню. Больше к ней не притронусь. Молча отрезаю толстый кусок хлеба, посыпаю солью и иду одеваться. Торчать тут весь вечер, когда она в таком настроении самоубийство. Она спрашивает, сделал ли я уроки. Я честно говорю, что нет. Мать орёт что-то ещё, но уже за дверью. Хлеб у меня «не заходит», как это часто бывает, когда долго не хаваю. Зависаю за домом, сижу на бетонной плите и рыгаю желью. Без привкуса спермы, что уже хорошо. Фигово, что это не прекратится, пока не закинусь чем-нибудь типа альмагеля. Дома есть, но я туда не пойду. Тоха в прошлом году всё время таскал с собой какие-то жёлтые пакетики специально для меня, на этот случай. Эти пакетики вроде бы продают поштучно. Прусь в круглосуточную аптеку в трёх кварталах от дома. Тётка там, хоть нифига и не добрая, но врубается, что мне надо: фосфалюгель. Стоит всего четыре рубля. Покупаю два, на случай, если вывернет с первого. Высасываю один пакетик прямо в аптеке, мне ли привыкать глотать всякую гадость. Как и думал, второй пакет тоже приходится использовать, но в итоге всё проходит. На последние деньги я вынужден купить в ларьке дурацкое печенье, а то начнётся опять. Торчу на крыше до ночи. Представляю, как мы с Тохой будем играть в теннис. Всё ещё не могу поверить, что он предложил. Может, у нас теперь появится общее занятие? Это я, конечно, размечтался. Не будет же Тоха регулярно снимать корт ради меня. Домой возвращаюсь уже ближе к одиннадцати. Мать на кухне сидит со своими отчётами. Я проскальзываю мимо, слышу вслед: — У тебя опять две двойки! Можно подумать, я не в курсе. Бесит, что она опять шарилась в моём рюкзаке. Сжимаю зубы и молчу. И так знаю расклад: рюкзак не «мой» и своего у меня ещё ничего нет. Жрать опять охота, но на кухню при ней не пойду, вырубаюсь так. Утро начинается весело: и в луже и со стояком. И полотенце вчера забыл подложить. Из-под меня так воняет спермой, что чуть не выворачивает. Сразу скидываю одеяло на пол и валю в ванну. Мать орёт, чтобы заправил кровать, отвечаю: — Она мокрая, пусть подсохнет. — Как мокрая? — идёт проверять. Ну, не тупая? Кидаю трусы в машинку и споласкиваюсь. Настроения дрочить ваще нет. Не вынесу снова этот запах. Завязываю на пояс полотенце и прямо со стояком топаю за чистыми трусами. А мать на встречу с простынёй. Обходит меня бочком. Ржачно. Жрать перед школой я не могу из-за Кита, а меня уже подташнивает, чувствую легкую слабость. Грохнуться в школе в голодный обморок сильно не хочется. Такого со мной ещё не случалось, но как-то было, что сильно штормило. К тому же сегодня я еду играть с Тохой в теннис, надо быть в форме. Заглатываю кружку чая с лимоном и шестью ложками сахара. Тоха торчит на лестнице уже замёрзший. Он снова в том же жилете, только теперь поверх аккуратненькой голубой рубашечки. И сразу весь такой пай-мальчик. А на улице от силы градусов пятнадцать. Ну, да, днём же будет теплее. Тут возразить нечего. Опять отдаю косуху и ржу: — Ты мне её для этого и подарил? Чтобы носить самому? Потому что мать бы не разрешила так в школу ходить? Тоха тоже смеётся: — А ты думал, я для тебя старался что ли? Улыбаюсь. Знаю, что для меня. Вот это точно для меня. И так приятно опять. И на него в ней смотреть тоже приятно. Тоха говорит, что уже забронировал корт на четыре, но мы пойдём только при условии, что я до трёх успею сделать все уроки. Нифига себе задачка. С Машковой у меня на это уходит полдня. Я быстрее сделаю всё сам, надеюсь, проверять он не начнёт. — Ещё скажи, что ты не можешь дружить с двоечником. — Вообще-то не могу. Мне запрещено. Да, не в этом дело. Просто… Не знаю, ты думал, что будешь делать после школы? «После школы». Даже не верится, что это когда-то закончится. А потом? — Не знаю, — Мелькает детская мечта стать космонавтом. Почти так же смешно, как стать астрономом, как Голум. — Может байки научусь чинить. Как Серый. Тоха резко останавливается, и я оборачиваюсь к нему. — Ты знаешь, что Серого твоего посадили? — Как? — по спине пробегает холодок. Сейчас, кажется, я видел его совсем недавно. У него всё было отлично. Он выглядел таким спокойным и уверенным. — Еще в начале лета арестовали. За нападение. Избил кого-то, — Тоха смотрит на меня прямо со злостью. Я просто отворачиваюсь. Блин, хреново, ощущение, будто мне перекрыли кислород и никакого выхода нет. Вздрагиваю от прикосновения к пальцам. Тоха берет меня за руку, чуть тянет к себе. Руки у него такие мягкие, тёплые. Согрелся в косухе. Шепчет в самое ухо: — Игорь… — так близко, что меня обдаёт волной тепла. Сразу становится спокойно и приятно. Аж глаза прикрываю. Словно зависаю в невесомости, в нашем личном космосе. Уютном и тёплом. — Идём, — тянет дальше. Целых несколько секунд идём держась за руки. Когда такое было в последний раз? Когда он вёл меня в первый класс. Чёрт, с Тохой за ручку я готов ходить в школу хоть всю жизнь. Только он, тут же опоминившись, суёт руку в себе карман. В карман моей косухи. Вытаскивает оттуда свернутый в трубочку пакетик из-под этого как-там-его-геля и разворачивает. — А это откуда? Вздыхаю: — Да, тошнило опять. — Вчера? Его вечером не было. Ты не ел опять? А сказать не мог? — Да забыл. И не хотелось. На тебя Тошенька, мой хорошенький, так залюбовался, что забыл обо всём. Он закидывает голову: — Не понимаю, у тебя вообще инстинкт самосохранения есть? — Может и нет. Может, я от природы не создан, чтобы жить долго. Тоха хмурится: — Не говори так. Жму плечами и ржу: — Зато я, в отличие от некоторых, не пытаюсь отморозить себе яйца по дороге в школу. — Да иди ты, — Тоха улыбается и толкает меня в плечо. Я тоже лыблюсь. Так люблю, когда он вот такой. В школе Тоха сразу заворачивает в сторону спортзала. У них первая физра. А я снова остаюсь будто вакууме. Не в том тёплом пузырьке, что был рядом с ним. А в пустоте – гудящей и бесконечной. Машкова с утра на меня рычит, что не сделал домашку, но оперативно суёт списывать и воодушевляется, когда сообщаю, что всё же хочу, чтобы сегодня она помогла. Я делаю суровое лицо: — Только мне надо освободиться до трёх. Она куксится, но обещает, что успеем. Кит вызывает после второго урока, и из-за него я опять опаздываю на историю и истеричка опять сразу вызывает к доске. Я в этот раз не возникаю, стою у доски, меня всё ещё мутит, и я вообще не врубаюсь, что она хочет. И тут слышу голос Стрижа: — Да он все мозги уже выблевал. Накрывает разом. Разворачиваюсь, он за первой партой, там, где сидела Машкова до того, как перекочевала ко мне. Вижу, что Стриж готов проглотить язык, но уже поздно, вламываю ему в лоб. Он улетает вместе со стулом и партой второго ряда. Блин, я вроде и двинул не так сильно. Истеричка визжит, бросается к Стрижу, воркует вокруг него. Потом его уводят в медпункт, а истеричка вцепляется в меня и снова тащит в учительскую. Ещё чаю решила попить, хули. Тут ещё и Синька – англичанка, и она рьяно подключается к воплям, что я неуправляемый, меня боится вся школа, и скоро я, вообще, тут всё взорву. Офигенная идея, кстати. Истеричка сообщает, что лично проследит, чтобы предки Стрижова подали заявление. А вот это хреново. Кит сперва монотонно кивает и пыхтит. Но, когда бабы устают голосить, он заводит свою шарманку, какой я несчастный, потерял отца, и мать еле сводит концы с концами, и школа должна помогать детям встать на ноги, так усирается, что начинает потеть. Смотреть на это со стороны — умора. Я демонстративно разваливаюсь на стуле и облокачиваюсь на стол, подперев кулаком голову. Истеричка, увидев это, опять заводится: — Гляньте на него, да он тут, как король. Я улыбаюсь, но врубаюсь, что радоваться нечему. Я не король, а трусливый хуесосос, полное чмо. Кит воркует над истеричкой, потом вообще обнимает за плечи и выводит за двери, заверив, что он со мной сейчас же серьезно поговорит и просит её привести Стрижова. Сам зовёт меня в кабинет, но не запирает дверь. Кит достает салфетки и вытирает со лба пот. Шипит: — Если ты решил испытать моё терпение, то перешёл черту. — Хотите разорвать наш до-го-вор? Всё-таки взрослые такие странные. Им кажется весь мир вращается вокруг них. Мать вообще уверена, что я абсолютно всё в жизни делаю ей назло. Даже если что-нибудь потерял, это потому, что мне плевать на то, что она горбатится, чтобы меня обеспечить. И этот тоже думает, что стал центром моей жизни. Смешно. Я бы тогда уже повесился. Нет, прыгнул бы с крыши, но это не так уж важно. Важно то, что этот хрен только жирный кусок дерьма, который много о себе возомнил. Он подходит ближе, почти нависает надо мной, скрестив на груди руки. — Не копай себе могилу, сопляк. Имей в виду, я тоже не всесилен. В дверь стучат и с разрешения Кита, заглядывает медсестра, которая сообщает, что Стрижову ходить нельзя, у него сотрясение мозга, и она вызвала скорую. Ну, приплыли.