Перелом

Звонок в дверь раздаётся намного раньше четырёх. Открываю. Очередной сюрприз: Дэн. Это первый раз, что он так внезапно объявился. Улыбается: — Что-то ты совсем пропал. Мотаю башкой, типа заходи: — Тебе книги надо вернуть? Те книги, которые он для меня взял, так и лежат, почти не тронутые, но вспоминать о них приятно. Не о самих книгах, о космосе и звёздах – это почти как мечты, только они не могут разбиться, они всегда там. Ну, или были там миллиарды лет назад. Относительно нашей жизни это не имеет значения. — Да, нет. Не срочно, — мнётся у порога. — Просто подумал, ты прочитал, может. Я иду на кухню и врубаю чайник. Дэн всё же заходит: — Я не помешал? Кино смотришь? — Кивает в сторону комнаты, где орёт телек. — Хочешь позырить? Там боевик какой-то. — Ну, можно. — Сам садится у стола, на краешек стула, как бедный родственник. Наливаю чай до половины кружки, кладу туда три дольки лимона, четыре ложки сахара, перемешиваю и доливаю до краёв холодной воды. Так любит Тоха и меня подсадил. Теперь я всё время выпрашиваю у матери лимоны, а она пичкает меня аскорбинкой — думает, витаминов не хватает. Дэн на это смотрит выпученными глазами, и я догадываюсь, что надо было его сначала спросить. Но уже ставлю перед ним кружку, он глотает, не морщится. Поди, справится. Он начинает рассказывать про спутники и марсоходы, как роботы фоткают поверхность Марса и собирают образцы. Я спрашиваю: — И зачем нужна почва с Марса? Он толком не знает, Дэна занимают всякие там щупы и управление с задержками в передаче сигналов. Я слежу за цифрами на часах – уже начало четвертого. Тоха приходит в четыре ровно, минута в минуту. Каждый раз удивляюсь этой его пунктуальности. С Дэном расходимся у подъезда. Тоха, провожая его взглядом, усмехается: — А ты, я смотрю, теперь нарасхват. Тоже уроки делали? — его голос опять звучит с насмешкой, снова заставляет что-то сжиматься в груди. — Не, он за книгами заходил. — За книгами? — Ну, я взял в библиотеке, а записали на него. — Вы в библиотеку ходили? — Да неделю назад ещё. Делать нефиг было. Как раз когда мы с тобой… — Да, я понял. Можешь не оправдываться. Это твоё личное дело. — Он, не поворачивая головы, опять улыбается своей кривой ухмылкой: — Ты не обязан мне всё рассказывать. У тебя своя жизнь. Приехали. У меня аж в глазах темнеет. А всё началось с «Мы не будем это обсуждать». Скоро мы вообще разговаривать перестанем. У каждого своя жизнь. Так ведь и бывает… Резко торможу: — То-о-ох, — Я не нахожу слов. Не понимаю ничего. Он смотрит на меня, лицо немного смягчается, но он только жмёт плечами. Пытаюсь собраться с мыслями: — Да что я не рассказываю? Я забыл вообще про эти книги… Он задирает подбородок и смотрит куда-то вверх и вбок, словно вспоминая: — Что? Ты мне ничего не рассказываешь, ни про проблемы с учёбой, ни куда ты ходишь. Я тебе в прошлом году предлагал помочь с уроками, ты отказался. И сейчас у тебя «всё на мази». Я растерянно бормочу: — Не надо мне с уроками помогать. Это Катька чё-то придумала, со старостой… — Ладно, — тянет на свой манер, но холодно, и при этом криво улыбается. Тоха суёт руки в карманы и сжимает плечи, вытянувшись так, что вдруг оказывается чуть ли не выше меня. Бессмысленно повторяю: — То-о-ох. — Шагаю к нему, почти лицом к лицу. Хочется схватить его и встряхнуть, прижать к себе… Он чуть повышает голос: — Что с тобой вообще происходит? Доходит, что он про вчерашнее в школе. Я мотаю башкой и отвожу глаза. Что я могу сказать? Тебя хочу. Киту сосу… Хватаюсь за соломинку: — Кит грозит отправить в спецшколу. Это правда… Через пару секунду смотрю на него и меня пробирает дрожь. У Тохи в глазах слёзы и такой взгляд, будто я уже умер, причём по его вине. — Этого не случится. Я занимаюсь… — И это по-твоему «всё на мази»? — Всё будет нормально. Клянусь. — Я мог бы помочь. — Тох, мы же почти не видимся… я не хочу проводить с тобой время за учебниками. Я справлюсь, правда. Он хмурится, но кивает. Чувствую себя куском дерьма, но как-же приятно, что он так за меня парится… Я должен справиться, обязан. Хотя на улице ещё довольно тепло, тренировки у Тохи в зале. Он указывает мне скамейку с краю и исчезает в раздевалке. Через пару минут появляется в шортах и полосатой красно-белой футболке с воротничком. Выглядит офигенно. Когда он выходит на поле, подбираюсь поближе к сетке. Тоха пропускает подряд два мяча прямо с подачи. Я, каждый раз как он бросается за мячом, чуть подпрыгиваю, а когда он мажет, бессильно кусаю кулак. Третий розыгрыш он тоже сливает почти сразу. Фиг знает, может, я его отвлекаю. Ретируюсь обратно на скамейку и влипаю в стену, чтобы не дёргаться. Четвёртый розыгрыш проходит тоже не очень удачно. А потом Тоха заводится: у него меняется и выражение лица, и двигаться он начинает иначе: уверенней и свободней. У меня даже мурашки по коже бегут, так это круто. Реально красиво. И он красивый. Это я ощущаю особенно сильно, когда он возвращается ко мне — довольный, прямо сияющий. На щеках румянец и глаза блестят. Сижу, пялюсь на него снизу вверх и восхищаюсь: — Это было круто! Он улыбается и говорит, что ему несколько раз повезло случайно и партнёр под конец сильно лажал. Но я-то вижу, как он сам с себя прётся. И я с него тоже. Тоха садится рядом. Горячий. От него прям пар идёт и кожа слегка влажная, а губы алые и сухие. Так и хочется их облизнуть. И у меня встаёт. Одёргиваю футболку и кладу ногу на ногу, стараюсь не таращиться больше на Тоху, но не выходит. Он открывает бутылку воды, закидывает голову и жадно пьёт. Я смотрю на его изогнутую шею, как он глотает, как движется горло, и совсем с ума схожу. Оторвавшись от воды, Тоха облизывает губы, и теперь они блестят влагой. А он глубоко вдыхает, расправляет плечи, прижимается к стене и делает «тпрррр» сквозь сомкнутые губы. И смотрит на меня. И опять на его лице мелькает эта кривая усмешка, а потом он отворачивается. Заметил стояк? Не хочет, чтобы я понял, что он надо мной стебётся? Пытается скрыть, чтобы сохранить нашу дружбу. Чёрт, он всё же милый. Сейчас особенно. Он ведь старается. А я нет, только об одном и думаю. Тоха воодушевлённо рассказывает про разные подачи и приёмы, которые у него получаются или не очень. Как же я люблю, когда он такой, всячески поддерживаю разговор. Даже уже запомнил почти все их словечки. По дороге домой в трамвае адская давка. Кое-как втискиваемся на заднюю площадку и стоим прижатые друг к другу. Я, чтобы не сойти с ума, пялюсь в окно и склоняю про себя слово «смэш» — Тоха сказал, что в первом сете пытался отбивать смэшем — высоко над головой. Звучит дебильно в любом падеже, но выглядит офигенно! А Тоха прямо передо мной и дышит в шею. Я стараюсь не думать, о том, как он сейчас близко, но струйки тёплого воздуха растекаются вниз, забираясь под ворот, вызывают мурашки по всей груди до пупка. Трамвай резко тормозит, мерзко скрипя по рельсам и Тоха втыкается носом мне в щёку, а я пытаясь оградить его от валящейся на нас толпы, выставляю локти. Так и зависаю, теперь приобнимая его как девочку в танце – одна ладонь сзади на пояснице, вторая чуть выше, под лопаткой. Посреди давки он этого не замечает. Я тихо балдею, и в башку лезут мысли типа поласкать его прямо здесь. Интересно он кончит? Я, конечно же, даже не шевелюсь, чем это кончилось в прошлый раз, ещё помню. Но в штанах опять тесно, деваться мне некуда, и для Тохи всё уже должно стать очевидно, однако он не реагирует, кажется, даже сам прижался плотнее. Весь такой мягкий, податливый, вдруг кладёт руку мне на плечо и сжимает пальцы. Чёрт. Заглядываю ему в лицо. Белый как мел, глаза прикрыты, будто засыпает. В этот раз ему реально плохо. Встряхиваю его, он мычит и приподнимает веки. Взгляд мутный. Совсем плывёт. С ним такое бывает когда душно и жарко. Ему нужен воздух. Расталкиваю народ, прокладывая дорогу в угол к окну. Начинается ругань. А когда я приоткрываю форточку одна баба вопит, что её продует. Я не обращаю внимания, но она лезет над моей головой и пытается закрыть окно. Приходится вцепится в ручку и сказать ей пару ласковых. Поднимается ор, вмешивается здоровенный мужик, нависает надо мной и задвигает форточку. Я тут же открываю снова и он ударяет меня по руке. При этом он стоит за моей спиной, а передо мной Тоха. Ему вроде получше, но он всё ещё белый, и я не могу от него отвернуться. Снова дёргаю ручку, открываю форточку до упора. Мужик хватает меня за ворот косухи сзади и вздёргивает так, что я едва не вываливаюсь из неё. В висках стучит и лицо пылает, но я не могу ничего сделать, не задев Тоху. Единственное, что приходит на ум – долбануть головой. Наклоняю её вперед и вбок от Тохи и с размаху назад. Влетаю затылком во что-то твердое, у самого темнеет в глазах. Сзади поднимается трёхэтажный мат. Тоха обхватывает мою шею и шепчет: — Идём, выйдем на воздух. Цепляю его под руку и тащу к выходу. Сзади раздаётся: «Стой, гадёныш», меня пытаются ухватить за рукав, но я вырываюсь. К счастью двери вскоре октрываются и мы вываливаемся на улицу. Тот мужик ещё брешит с подножки, пока перед ним не закрываются двери. Тоха хмурится и глубоко дышит. В воздухе одни выхлопные газы: остановка посреди дороги, скамеек нет, вокруг куча машин. Я всё ещё поддерживаю Тоху за локоть, тяну прочь, хотя бы на обочину. Он быстро приходит в себя, но сердится. Ещё бы, он там помирал, а я чуть ли не дрочил об него. Наверное, все же заметил. Ещё мужик этот. Блин, как Тоха вообще один ездил? По вечерам ведь всё время в транспорте давка, а он совсем духоту не выносит. Объявляю ему: — Больше ты один не поедешь! Он резко тормозит, взгляд совсем злой: — Я вообще не понимаю, как ты один по улицам ходишь и тебя до сих пор не пришибли. Или ты только при мне на людей бросаешься? А если бы этот бугай за нами вышел? Лыблюсь: — Видишь, я везучий. — И непробиваемый. Тру затылок, который побаливает: — Ну, почти. Тоха поднимает глаза к небу и тяжело вздыхает. Такой милый. Он опять за меня переживает. Идём молча. На улице холодает и поднимается ветер. Тоха ёжится. И вот он всегда так. На дворе осень, а на нем облегающая футболка с рукавами — «лонгслив» — как он говорит, и джинсовая жилетка с кучей карманов — на все случаи жизни кроме непогоды. Стягиваю косуху, накидываю ему на плечи. Если заболеет, я его не увижу неделю, а простывает он часто. Он даже не выпендривается, кутается глубже. Меня начинает мучить болезненное желание его развеселить. Пытаюсь придумать что-то из моего набора «а, представь, если бы…». Но в голове только безумные мысли» «если бы ты влюбился в мальчика», «если бы я сказал, что хочу тебя». Если мы всё же обсудим то, что нельзя обсуждать? Это как мыльный пузырь, и я до него не дотронусь. Только хочу, чтобы Тоха улыбался, чтобы был весёлым и беззаботным. Таким, каким может быть только он. В такие моменты мне рядом с ним по-настоящему хорошо. И тут он внезапно: — Я мог бы помочь с уроками. Мы всё равно с тобой вечно фигней страдаем. «Фигнёй страдаем»? Значит, ему со мной по-настоящему скучно. Это не новость. Я давно знал, но не хотел об этом думать. И больно слышать это от него лично. — Да не надо мне помогать. Машковой хватает, — этого я не хотел говорить. Само вырвалось. И вовсе не хочется, чтобы Тоха думал, что я могу его кем-то заменить. Не могу. Снова топаем молча. Ну, а о чём нам говорить. Всё равно ему со мной скучно. Если посмотреть правде в глаза, он почти открыто надо мной стебётся. Не может удержаться, хоть и пытается делать вид, что всё нормально, что хочет помочь. Вот, что всё это значит. Всё то, что «мы не обсуждаем». Кто я теперь в его глазах? Но он ведь старается. Ради меня. Значит, я для него что-то значу. Он мог бы просто послать меня ещё тогда, на балконе, но сдержался. И теперь пытается смириться, сохранить нашу дружбу. Только ради чего, если ему со мной скучно? Прощаемся на этаже. Тоха отдаёт косуху и уже шагает к двери, но оборачивается: — В пятницу пойдешь со мной? — Конечно, — обрадовано киваю. А он сдвигает брови: — Мне показалось, тебе было скучно. — Мне скучно? Шутишь? Я в восторге! — Правда? — улыбается по-настоящему, открыто. — А хочешь сам попробовать? Там днём можно снять корт за копейки. Могли бы поиграть. Я готов прыгать от радости, но представить себя с ракеткой мне как-то трудно, мычу: — Я же не умею совсем. — Так научишься. Мне кажется, у тебя получится. Я в этом сомневаюсь. Ну, попадать по мячу-то я наверное смогу. Но я ведь как слон в посудной лавке. «Так», чтобы красиво у меня не получится. Но я смогу любоваться на Тоху! Лыблюсь ещё шире: — Давай. Когда? — Да хоть завтра. Скажу матери, что нашёл партнера для тренировок, она отпустит. Ну, если ты не занят. Мотаю башкой: — Да чем я могу быть занят? Тоха опять улыбается своей кривой улыбочкой. Откуда она взялась? Осточертела уже! — Уроки свои сделай. — Да, ладно. — Я серьёзно, — сверлит меня взглядом. — Сделаю. Честно.