Перелом

Закрываю за собой дверь и стою в темноте коридора. Чувствую себя почти в невесомости, затерявшимся в космосе. Я не понимаю. Ничего не понимаю. И уже не пытаюсь. В памяти снова момент, когда Тоха трётся об меня пахом. Его взгляд. Хмельной, горящий и... Издевательский? Вызывающий? И эти слова: «Что, хочешь потрогать?» – колкие, царапающие. Теперь уж точно нет сомнений, он всё про меня понял. И? Не могу поверить, что Тоха, даже нетрезвый, может быть злым. Он бы не стал. Мог оттолкнуть, отвернуться, но он бы не стал насмехаться. Но это была злость: в его взгляде прямом и едком, в его словах. Или он хотел… Глупость. Но такая сладкая. И чёрт, это не просто фантазия. Он делал это! Тёрся об меня. И даже если это была только насмешка… Ему не было противно. Да, что там, он до этого обкончался у меня на балконе! Приваливаюсь спиной к стене. Плевать. Хуже уже не станет. Позволю себе побыть в этой фантазии: «Если бы». Крышу сносит сразу и далеко, а я даже не пытаюсь сдержать стон. И в этот момент веки прошибает красная вспышка и голос матери: — Ты чего тут стоишь в темноте? Блин. Щурюсь от нестерпимо яркого света и закусываю губу до боли. Ну, какого фига? Скидываю обувь и закрываюсь в ванной, привалившись спиной к двери. Свет не включаю, сразу спускаю штаны. Мать в коридоре что-то бубнит и пофиг. Я представляю Тоху. Если бы в тот момент мы были одни. Если бы он взаправду так делал, потому, что хотел. Хотел, чтобы я вдавил его в стену и снова губами терзал ему шею. Хотел снова кончить со мной. Хотел меня. Был мой. Только мой. Это сводит с ума. Остановиться уже невозможно. И я не хочу. И плевать, пусть мать слышит. Оседаю на пол. Прижимаю рукой пах и словно качаюсь на волнах удовольствия. На вопрос матери, что я делал в ванной, говорю: «Дрочил». Больше она ничего не спрашивает. Пока хаваю она что-то трындит. Днём приезжал дядя Толя, что-то там привёз. Моё единственное желание это остаться наедине с собой, со своими фантазиями. Следующее утро начинается с эсэмэски от Тохи: «Спасибо». Я смотрю на эти буквы и вожу по ним пальцем. Такого ещё никогда не было, что Тоха мне благодарен. Но важнее другое: он думает обо мне с самого утра. Наверное, сгорает от стыда за свою выходку. От одного воспоминания меня сразу скручивает, сладко и нестерпимо тянет внутри. Всё же собираюсь с мыслями и пишу: «ты как». Снова мацаю телефон и немного себя. А он молчит. Чтобы отвлечься, вылезаю из постели. Пока хаваю, приходит ответ: «нормально». Всё-таки я был прав. У нас ещё один пункт в разделе «Мы это не будем обсуждать». И он благодарен, а я почти счастлив. Немного тревожно, но внутри словно звенит радостное предвкушение. Я знаю, что не должен ничего ждать. Ждать и нечего. Пусть всё будет вот так. Даже если он так насмехается, то пусть. Я не против. Но он был зол. Действительно зол. Не из-за того ведь, что я ушёл с Катькой? С чего он вообще напился? И с кем? Мысли останавливаются. Я перестаю жевать и перебираю вчерашние события. Когда мы говорили внизу, он точно был трезв, а поднялся в зал уже пьяный. В ДК бухло не продают. Кто-то принёс? Уж точно он сам бы не стал покупать. Это же Тоха. Тогда кто? Они бухнули и разошлись в разные стороны? Нестерпимо хочется его увидеть и в то же время страшно. Хотя скрывать мне уже нечего. Плевать. Я должен хотя бы взглянуть на его лицо. Набираю «хочу тебя увидеть». Стираю. «мне нужно тебя увидеть». Тоже не то. Отправляю просто: «нужно встретиться». Пиликает меньше чем через минуту: «Я на балконе». Вылетаю. Он стоит, опираясь спиной о перила, почти дрожит. И его глаза! В них такая боль, такая мольба, что я уже готов на всё что угодно. Я буду молчать, не скажу ни слова. Снова стану другом, если он хочет, если позволит. Буду держать себя в руках. Пусть ничего не было. Мы забудем. Всё будет как раньше. Пусть гуляет с Иркой. Это не самое важное. Я ему нужен, а он нужен мне и только это имеет значение. Улыбаюсь как можно более непринуждённо: — Так мы по-прежнему друзья? — Мы ведь не ссорились, — звучит как вопрос. — Игорь, я правда не знаю, с чего Ира всё это взяла. Прости. Киваю. Я хоть и знаю, откуда Ира это взяла, но верю, что он не говорил ей прямым текстом. Просто всё очевидно. Мне тоже вдруг становится очевидна эта его жалость и то, каких усилий ему стоит принять мою извращённость. Может, уже давно заподозрил? Это я дебил, до меня туго доходит, а он про меня всё понял ещё в прошлом году. Он пытается ставить рамки, пытается сохранить нашу дружбу и это ему нелегко. Ему тоже больно терять друга. Вчера он сорвался, разозлился, предложил мне потрогать… раз я не могу нормально… Бля. Я правда такое чмо? А он готов на такое? По пьяни… Нет, я должен взять себя в руки. Ради него. Ради нас обоих. И «мы не будем это обсуждать». Прислоняюсь к перилам рядом и перевожу разговор: — Чё, предки дома? Он облегчённо улыбается, и я тоже. — Не, только Лёха. Порнуху смотрит с самого утра. Ржу: — Как я его понимаю! Тоха только морщится. Мой милый мальчик. Так, я снова. Стоп. Ни разу он не «мой». Но ведь был – тогда, у меня на балконе. Это невозможно забыть. Но я должен. Тащимся прогуляться. Всё будто как раньше. Тохе разрешили самому ездить на теннис, и я могу поехать с ним посмотреть. Можно даже в этот вторник. Прикольно. Как-то незаметно забредаем в тот самый двор в старых кварталах, где сидели весной перед моим отъездом. Зависаем на той же скамейке. Тут как и прежде тихо, вокруг только кусты и деревья. И Тоха рядом, так близко, что я касаюсь его плечом. Я не шевелюсь, почти не дышу, сижу и несу что-то про космос и звёзды. Тоха слушает и улыбается — так искренне, так чарующе. Я готов говорить целую вечность про всё на свете, только чтобы он сидел вот так рядом и улыбался так беззаботно. Больше мне ничего и не надо. Я снова бубню про дыры, про Большой взрыв и, конечно, про время, которое тает и ускользает. И солнце уже опускается на крышу пятиэтажки. Нам пора возвращаться. Дома мать, оторвавшись от телека, застаёт меня лежащим щекой на столе рядом с пустой тарелкой и остывшим чаем. Она зависает в проходе: — Ты заболел? Улыбаюсь: — Нет. Я в полном порядке. Она всё же тащится пощупать мой лоб, и я отрываюсь от стола. Смотрю в окно. Небо ясное. Прусь на крышу. Валяюсь на спине до поздней ночи. Давно не чувствовал себя так легко и спокойно. Тоха прав, мы не будем обсуждать мои бзики. Мы можем быть друзьями не смотря на всё это. Мне кажется сейчас я счастлив, как бы убого это не звучало. В понедельник с утра просыпаюсь в состоянии «два в одном»: мокрый и со стояком. Мать после моей демонстрации больше не лезет. Едва успеваю подрочить, приходит от Тохи: «Тебя ждать?». Отвечаю: «Ща». Хватаю рюкзак, даже не заглянув туда, и вылетаю из дома. Идём в школу вместе. Я глупо улыбаюсь, но разве я не могу быть радостным с утра? Радость проходит, когда я вспоминаю про проклятую физру – сменку я не взял и форму тоже. Она вторым уроком. Так-то пофиг. Груша катает в дневник замечание. Потом я сижу в зале у входа на лавочке для провинившихся. Закрываю глаза. Не смотреть же весь урок на эту гору жира. «Физкульт ура!», твою мать. Хотя, я бы посмотрел, как она прыгает через козла. Вот это была бы умора. На следующей перемене, ещё до звонка на урок, училка сообщает, что меня вызывает Кит. Какого фига? Не из-за физры ведь. Замечание уже у меня в дневнике, что он ещё может мне предъявить? Первое желание просто вцепиться в парту и никуда не ходить. Но она подходит вплотную и повторяет над ухом. Я не могу. Не могу его видеть. Встаю, хватаю рюкзак и валю. Останавливаюсь перед дверями на улицу. Есть вариант пойти и все же послать его нахер. Боятся мне нечего, фигли я буду от него бегать? Поднимаюсь. В учительской никого. Дверь в кабинет директора приоткрыта. Кит, сука, уже весь на взводе. Какая же мерзкая у него харя. За лето тут сделали ремонт. На стенах свеженькая штукатурка, новый стол и стулья. Кит кряхтит: — Ты долго. Закрой дверь. — Он поворачивается за столом вбок и расстегивает штаны. В горле пересохло, но я выговариваю четко и вежливо: — Я не буду этого делать. Он снисходительно улыбается: — Решил повыпендриваться? Перестань. Не сегодня, так завтра, приползешь сюда, умоляя тебе помочь. И знаешь, тогда, я ведь могу и не быть таким добрым. Я жму плечами: — Да пофиг. — Хочешь вылететь из школы? Я могу это устроить. Он, походу, уже сам мнет свой хуй под столом. Даже думать об этом не хочу. Морщусь: — Мне пофиг. Хоть прямо сейчас. На самом деле мне не пофиг. В пятницу ещё было насрать, а сейчас уже нет. Здесь Тоха. Я не могу допустить, чтобы меня отправили в спецшколу. Не сейчас. Но отсасывать Киту я больше не буду. Не могу. Зырю на него в упор, не сводя глаз, хотя тошнит от одной только рожи. Он застёгивает штаны, обходит стол и приваливается к нему жирным задом. С мерзкой улыбочкой шипит: — Хочешь, чтобы я превратил твою жизнь в ад? — Я ведь могу и кому-нибудь рассказать. — И что ты расскажешь? Я что, тебя изнасиловал? Может бил? Да и кто тебе поверит, — он подходит ближе, скалит жёлтые зубы: — Посмотри на себя, отбросыш. Знаешь, что будет, если ты об этом хоть заикнешься? Станешь посмешищем для всей школы. Сука. Мразь. Ненавижу его. И себя. За то, что делал. Всю эту школу. Всех. Всё ненавижу. И от одного вида его хари мутит. А он наклоняется ко мне: — Ну, валяй, иди, расскажи. Не выдерживаю и вмазываю ему кулаком со всей силы в мерзкое рыло. Он отшатывается, зажимает рукой нос. Я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоится, отступаю вбок, натыкаюсь на стул, он падает, и я борюсь с желанием поднять и отфигачить Кита им. Я ведь уже встрял, терять нечего… хватаю стул, но представляю лицо Тохи, когда он узнает и только опираюсь о спинку руками. Кит убирает от рожи окровавленную руку, кровь из носа херачит на белую рубашку. А он ржёт: — Чудесно! Браво! — Кит достает носовой платок, прижимает к носу, неторопливо идёт к столу и поднимает трубку телефона. — Мне вызвать милицию? И я выдавливаю: — Не надо, — тупо становится страшно. Он опускает трубку: — Хочешь попросить прощения? Я хочу отдубасить его стулом. Пиздить, пока кровь не начнёт хлестать изо всех щелей. Вот тогда у ментов будет офигенный повод, впрочем им и разбитого носа хватит. Ноги становятся ватные, я почти не ощущаю тело, будто я в заморозке, время замирает и вокруг звенит воздух, словно крошится лёд. Кит тянет: — Ну? И я киваю. Чувствую себя конченным дерьмом. Он лыбится, кладёт трубку, снова подходит и тянет руку к моему лицу: — А ну, не дёргайся, — хватает меня за подбородок окровавленной рукой и сует большой палец в рот. Я сжимаю зубы, он засовывает его за щеку, при этом ещё лапает лицо. Закрываю глаза, но он кряхтит: — Смотри на меня, ублюдок. Думаешь, я не видел таких, как ты? Насмотрелся с детства. Был у нас в классе один «крутой», как вы сейчас говорите. Тоже с красивыми глазками. Закончил петухом на нарах. Знаешь, что это значит? И ты туда отправишься очень скоро, я тебе это устрою, если будешь тут выделываться. Вы все на словах до жути дерзкие, а в душе слизняки. Ты всё ещё в этой школе, только потому, что я был с тобой добр, но могу и иначе. Ты меня понял? Говнюк на мне отыгрывается за свои детские обиды? Очень мило, хули. Нет ничего хуже, чем терпеть его потные лапы. Кажется, меня вырвет прямо сейчас. Ненавижу. Больше себя самого. Слабак. Вот не плевать, пусть бы вызвал ментов. И что они сделают? Фиг знает. Я «отбросыш», как он и сказал. И именно так они будут смотреть на меня. И нихера я никому не расскажу. Я не хочу, чтобы кто-то узнал. Особенно, Тоха. Я ссыкло. Кусок дерьма. И даже если я расскажу, Кит скажет, я это придумал, чтобы отмазаться. И ему поверят. И вся школа будет надо мной ржать. Ненавижу всё это. Всё! Я сам виноват. Испугался мамочки. Теперь милиции. Как был, так и остался хуесосом. Разом больше или меньше, ничего не изменит. Только одним разом, я не отделаюсь, конечно. Он хватает меня за затылок и дёргает вперед и вниз, пытаясь поставить на колени. Я инстинктивно сопротивляюсь, но потом опускаюсь сам. В нос ударяет вонь. Всё ещё не могу себе представить, что сделаю это снова. В прошлом году это не казалось ТАК мерзко. Так унизительно. Было противно, но не так, как сейчас от одной мысли. И этого зрелища. Но я разжимаю зубы и открываю рот. Это ведь единственное, что я умею хорошо делать. На большее и не способен. Опять всё по новой. А он ещё продолжает тереть мою щеку, но через пару минут оттягивает меня: — У нас с тобой ничего не выйдет, если ты не будешь стараться. Я огрызаюсь: — Я не могу так. Убери руки. Он наклоняется, кряхтит и опять облапывает моё лицо и рот. Меня уже начинает трясти, и я готов снова сорваться, но он ковыляет за стол, садится в кресло и суёт руки за спину: — Ну? Подхожу к нему и снова встаю на колени. И всё продолжается как раньше. Отсос. Туалет. Унитаз. Мыло. Снова унитаз. Мыло во рту.