Перелом

Тоха объявляется за дверями ещё до обеда. Я ещё ношусь по дому в одной косухе и приходится срочно искать одежду. Открываю и сразу вижу – ему хреново. На шее красные пятна – следы от пальцев, очевидно Лёхиных. У меня мутнеет в глазах, заволакивает красными всполохами. Тоха что-то говорит, но я уже не слышу. Несусь на лоджию и на удивление быстро нахожу молоток, выскакиваю обратно. Передо мной лицо Тохи. Он стоит, закрыв спиной дверь и со страхом в глазах. Я рычу: — Отойди. — Ударишь этим меня? В голове стучит хаотично, тупо и безысходно. Опять. Опять я не могу ничего сделать. Опять. — Клянусь, я убью его. — Игорь, прошу тебя, перестань, — он смотрит вбок, вдоль стены. — Чёрт, что он сделал? — Да ничего не сделал. Правда. Ничего такого. — У тебя следы на шее. — Он только выдернул меня из кровати. — За шею. И лицом по полу? — Я видел, как это бывает. Леха не бьёт, он унижает и кайфует от этого. Однажды он прижал Тоху лицом к полу и сидел жопой на его голове, наслаждаясь, как тот ревёт. Я тогда ещё был мелким и на мои тумаки Лёхе вообще было пофиг, я не мог ничего сделать. Как и сейчас, блин. В последнее время казалось, что это в прошлом, Лёха повзрослел, или Тоха просто молчал? — Я же сказал, нет. — Он вынимает из моей руки молоток и идёт на лоджию. Тоха ещё и босиком. Вытаскиваю тапки, тащусь за ним. Он убирает молоток в ящик, откуда я его взял, одевает тапки и, опираясь на перила, смотрит вниз. Встаю рядом, вздыхаю: — Ну, и что на этот раз? — У него папка пропала на компе. Я не знаю, может, я случайно её удалил или переместил. — И часто он так? — Да, нет. — Тоха одновременно мотает головой и пожимает плечом. Что фактически может означать «всегда». — А тогда, после клуба? — Там же Витька был. Я наваливаюсь спиной на перила и закидываю голову, пытаясь вдохнуть. «Витька был». Значит, не будь Витьки, был бы совсем пиздец. — Я убью его. — Не смей говорить такое. Даже думать. Не сметь… Мне и молоток не нужен. Я этого недоноска запросто порву руками. Это, блин, не Тунец. Не убью, так дурь точно вышибу. Ещё пальцы переломаю. Пальцы можно и молотком. — Игорь, ты меня слышишь? Даже не думай. Не подходи к нему. — Тоха хватает меня за ворот и дёргает на себя. На его лице снова страх: — Чёрт, обещай мне. — Ты за него боишься или за меня? — Я на самом деле уже почти успокоился. Прямо сейчас убивать никого не буду. — Игорь, пообещай мне. Поклянись, что не полезешь к нему, — голос звучит почти угрожающе. — Что-то в последнее время я слишком часто тебе клянусь, не находишь? — Это моя семья. Ты представить себе не можешь, каково жить в этом доме. О! Он всё же боится за братика. Ощущаю себя малолетним маньяком. Кривлюсь: — Да, Лёхе, видимо, тяжелее всего, а ты босиком по подъезду бегаешь. — Представь себе, с него спрашивают за всех, — в его голосе отчаяние, и это больно. Эта грёбаная безысходность повсюду. Тоха снова отворачивается и смотрит вдаль. А я на него. Как же это бесит. Я опять не могу ничего сделать. Опять. Он ведь пришел ко мне. Прямо как Жека. От этой мысли грудь сдавливает и обжигает внутри. Нет, Тоха не Жека. И Леха всё же не монстр, не психованный алкоголик в завязке. Мне надо успокоится. Он пришёл ко мне… А я ничего не могу… Поворачиваюсь к нему и кладу руку ему на плечи, чуть раскачиваю: — Тох. — Всё в порядке. Дежурная фраза. А я чувствую, как он расслабляется под моей рукой. Хочется его обнять, укутать, прижать к себе и самому уткнутся в его золотистый затылок. Так нельзя. И тут вспоминаю нашу детскую игру. Встаю за его спиной и очень медленно черчу пальцем вдоль позвоночника две линии: — Рельсы, рельсы. Шпалы, шпалы, — так же медленно черчу поперечины, а Тоха, поняв, что это, выпрямляется. Я растягиваю слова ещё сильней и кулаками проминаю его позвоночник: — Ехал поезд запоздалый, — поезд ехать может бесконечно, вагон за вагоном, и я тяну время, пока не буду уверен, что Тоха включился. Не знаю, сколько там проходит вагонов, но в итоге чувствую, он ждёт продолжения. Я добавляю нагнетающие интонации: — Из последнего вагона, вдрууууг… — дальше в оригинале было про горох, кур и что-то ещё, но наша игра заключается в том, чтобы внезапно сказать и сделать что-то неожиданное. И Тоха, на всякий случай сжимается, втягивает голову в плечи и уже попискивает. Я тяну: — выскочил огромный пёс и… зализал Тоху насмерть, — я, изображая собачью радость, лижу его шею. Он смеётся, чуть ёжится. А мне сносит крышу. Его запах. Его вкус на языке прямо во рту. Я бы на самом деле зализал его насмерть, но Тоха пищит: — Хватит, хватит. Щёкотно. Всё ещё изображая пса, рычу и заставляю себя оторвать язык от его шеи. Понимаю, что меня колбасит, и я уже прижался к нему всем телом. Тоха замирает, и я тоже. Не могу шелохнуться. Мои руки впиваются в поручень по бокам от него. Я ощущаю его почти целиком, чувствую, как он дышит. Я, продолжая вжиматься в него, пытаюсь осознать насколько спалился и хриплю не своим голосом: — Щёкотно? А так? — теперь веду по его шее языком очень медленно. От самого плеча и до уха, чувствуя каждый изгибчик. Тоха молчит. Не пищит и не двигается, только грудь вздымается. Ощущая себя учуявшим жертву хищником, надавливаю носом на его голову, заставляя склонить её набок, и потом опять веду языком от уха к плечу. Вкусненький. Такой близкий... Это всё ещё похоже на игру в пёсика. Но чем дальше, тем меньше. Это я понимаю. И когда припадаю к нему губами - тоже. Но он молчит, замерев. Доступный. Я тихонько шизею. Снова двигаюсь от его плеча к уху, стараясь опробовать и губами и языком каждый миллиметр, до которого могу дотянуться. А он откидывает голову затылком на моё плечо. Офигеть. Мелькает жуткая мысль, что я его задавил, и он теряет сознание. С Тохой такое бывало от недостатка воздуха или в жару. Я обхватываю его и отклоняюсь назад. Он неподвижно лежит на моём плече, а я не вижу его лицо, только уголок рта и чуть прикрытые глаза. Немного пугает, но мне безумно не хочется разрушать момент и лишь осторожно провожу свободной рукой по его груди – она даже не касается поручня. Тоха под ладонью как-то рвано вдыхает – странно, но он не в отключке. Я осторожно опускаю руку вдоль его живота. Он прижимается к стене только ниже ремня и не слишком сильно. Тоха чуть напрягается, и я замираю. Слышу как моё сердце долбится в его спину, его тепло, ощущаю дыхание, вкус кожи на губах и тонкую ткань футболки под ладонью на его животе. И ещё, что у меня стоит. Уже всё к черту. Жадно впиваюсь губами. Мой. Мой. Ухо, шея, край челюсти, щека, кончиком языка достаю даже до скулы. Весь. Мягкий. Податливый. Я пробую его снова и снова и не могу насытиться. Не смогу никогда. Чувствую, как по его животу пробегает дрожь и он дышит всё глубже. Либо я идиот, либо он возбуждён. Собственно, что ещё это может быть? Внезапная слабость в объятиях друга? Резко сую руку вниз и накрываю его пах. Охренеть! У меня под ладонью твёрдый член. Офигенно. Плотнее вжимаю Тоху в себя. Черт. Крышесносно. Я не верю, что ещё жив. Что это всё может быть. Эротический сон? Тоха резко напрягается, сипит, с силой вцепляется в моё запястье и прогибается, отталкиваясь коленями от стены. Бля! Я всё же его вдавил? Или ладонь прижал слишком сильно? Шепчу в ухо: — Тоха, Тох, ты чего? Он расслабляется, ещё сильнее заваливается на меня, почти стекает. Я подхватываю, а он начинает ржать, отталкивает мои руки и виснет на поручне. До меня доходит, что он сейчас кончил. Это абсолютно точно. Я тоже смеюсь, снова приникаю к нему и касаюсь губами шеи. Повторяю: — Тоха, Тох. Он выворачивается. Наваливается на поручень поодаль, закрывает руками лицо и опять смеётся. Я дотрагиваюсь до его плеча, а он отскакивает, замирает и смотрит в глаза. Выражение его лица далеко от блаженства, это больше похоже на боль — на такую, когда тебе говорят, что кто-то умер, и меня пробирает холод. Тоха отворачивается и говорит в сторону сорванным, хриплым голосом: — Не делай так больше. Никогда. — Тох… — в голове стерильная пустота. Только пульсирующий ужас. Он отрывается от перил и шагает назад. Снова смотрит с этой сводящей с ума болью, которая рвёт на части и меня и его: — И мы не будем это обсуждать. Я киваю. Хочу сказать: «Только не уходи». Но не могу даже вдохнуть. А он уходит.