Перелом

В пятницу в разговоре с Тохой, ещё надеюсь, что уговорю мать забрать меня в эти выходные. Но если-таки нет, договариваемся, на созвон в понедельник, двадцать второго, за день до моей днюхи. И этим же вечером невзначай узнаю, что мать в выходные не приедет. Меня заберут в следующую субботу, двадцать седьмого, и мой день рождения будут отмечать в городе. Отмечать в городе, это значит, к матери придут её подружки, кое-кто со своими детьми. Пресловутая тетя Люба с Максимкой и тому подобное. А подарок уже тут, мать передала его бабуле с дядей Толей. И я об этом узнаю только сейчас. Как же это бесит. Заметив, как я расстроился, бабуля решает, что я скучаю по матери. Я не пытаюсь её разубедить. В нашей семье все всегда знают, что я думаю, чего хочу и как для меня лучше, и даже ставить меня в известность не нужно. Бесит. Со мной обращаются, как с вещью. Захотели — переставили с места на место. Дабы утешить меня, бабуля вручает подарок от матери. Сама она связала мне три пары носков, варежки и шарфик. Это всё я уже видел, по мере изготовления. Материнский презент даже запакован в цветную бумажку с бантиком. Я безучастно вскрываю и ржу. Мобильник. Новенький. Он лежал тут всё лето. Не, наверно это хорошо, что бабуля не надумала отдать мне его раньше, а то я бы мог утопить именно этот. Я открываю открытку, там напечатан дурацкий стишок и приписка ручкой: «Дорогой сыночек, поздравляю тебя с Днем рождения. Пусть сбываются все твои мечты. Надеюсь, теперь ты будешь чаще включать телефон, и хотя бы изредка отвечать на мои звонки. Мама». Ненавижу. Просто ненавижу всё это и её тоже. Бабуля всплескивает руками: — Что не нравится? Скалюсь: — Очень нравится. Передай от меня спасибо. — Сам передашь. Дядя Толя обещал отвезти тебя во вторник вечером в Ипатово, чтобы ты маме позвонил. Она тебя лично поздравит. Я оставляю всё на столе и валю на костер с намерением сегодня выпить стакан водки. Выскакиваю за ворота, и вижу Жеку. Он сидит, привалившись спиной к забору, лицо в крови и в первый момент мне кажется, он уже не дышит. Подскакиваю, хватаю за плечо. Он вздрагивает и открывает глаза. Смотрит на меня стеклянным взглядом и булькает сквозь кровавые сопли: — Он избил Кирюху. Кирюхе от силы лет шесть. И первая мысль, что я не расслышал, а Жека сказал «убил». — Избил? Он жив? Жека морщится: — Отлупил. Ремнем. Пряжкой. Я пытался его остановить, — он вдыхает со свистом и умолкает. Я не знаю, что мне делать? Он пришел сюда, ко мне, через всю деревню. Значит ему нужна помощь. Но что я могу? Тащу его в дом. Бабуля причитает: «Драчуны несносные», выдаёт свою заморозку и «кровавое полотенце», с которого когда-то не отстиралась моя кровь и оно выделено специально для последствий травм. Я прикладываю холод Женьке к носу, который ещё кровит, и осторожно вытираю подбородок и шею. Потом он, немного оклемавшись, умывается сам. Бабуля заставляет выпить чай с крапивой и возвращается к своему сериалу, а мы с Жекой сидим у стола. Он шепчет: — Спасибо, — фиг знает за что. Я предлагаю ему: — Жек, может, стоит обратиться в милицию или опеку? — Зачем? — Ну, его за это посадить могут или прав родительских лишат. — А мы в детдом? — Там сейчас не так и плохо. Куча всяких спонсоров. Потом хату дают. Жека молчит и разглядывает свои разбитые на руках костяшки. Потом вздыхает: — Откуда ты знаешь? — Знаю. Изучал вопрос. — Зачем? — Да, так. Интересно было. — Я кладу голову на стол и заглядываю ему в лицо: — Жек, ну подумай, а если он их убьет однажды? — Мне страшно. — Уж тебе-то чего боятся? Хуже точно не будет. — А если они откажутся? Он меня точно убьет. — Не откажутся. Жека жмет плечами: — Я не знаю. Предлагаю поговорить с Голумом. Он-то должен знать о таких вещах. Жека пытается отнекаться, типа завтра, но я тащу его сразу туда. К моему удивлению, Голум говорит, что всё не так просто. В местную милицию обращаться вообще бесполезно, и надо ехать в отдел опеки. А он работает только дважды в неделю. И если нет серьёзных телесных повреждений, и отец заявит права, то детей с первого раза не заберут. Жека весь разговор молчит, а потом так спокойно спрашивает: — А если будут серьёзные повреждения? — Тогда это уголовная статья и тюрьма, — отвечает Голум. До Жекиного дома идём молча. У меня от злости просто сводит зубы. Я никогда не думал, что мир — милое место, но сейчас… в голове просто безысходная пустота. А Жека останавливается, смотрит на меня с кривой и злой усмешкой: — Ты сможешь съездить и вызвать милицию? У меня перехватывает дыхание. Я уже понимаю о чём он, но всё же спрашиваю: — Что ты собираешься сделать? — Ты ведь слышал, он сказал, если будут серьёзные повреждения, то отца посадят. Я его разозлю. Но кто-то должен вызвать милицию. Мне очень хочется его отговорить. Но язык не поворачивается. — Жек, ты представляешь, сколько это займет времени? Пока я туда доберусь, пока они приедут. — Это не важно. Я смотрю на него, на его полное злой решимости лицо. И мне становится страшно до дрожи, но я киваю. Он говорит: — Подождешь минут десять. Если я не выйду, гони в Ипатово. Я хватаю его за рукав: — Жек, подожди, давай, может, с тем же Голумом договоримся, чтобы он отвез. Он выворачивается, бросает через плечо: — Договорись, — и идёт в дом. Когда за ним закрывается калитка, я понимаю значение слова «паника». Хочется бежать сломя голову и звать на помощь. Но я стою и смотрю на ворота. Он сказал ждать десять минут, вдруг отца нет или он сегодня добр, после того, как отлупил мелкого. Чёрт. Чёрт. Засекаю время, сажусь на землю, сцепляю пальцы и чуть ли не молюсь. Потом подбираюсь к окну, прислушиваюсь. В доме тихо, ни звука. От этого ещё более жутко, сердце колотится где-то в пятках. Если бы отца не было, Жека бы сразу вышел и сказал. Чёрт. Решаю добежать до Голума, а потом уже проверить, вышел ли он. Но пробежав метров сто, возвращаюсь. А если Жека выйдет, а меня нет? Я выдерживаю минут пять и начинаю барабанить в окна. Через пару минут выглядывает отец с перекошенной рожей. Такой, что у меня ноги холодеют. Я прошу позвать Жеку, он рявкает: «нет», и захлопывает форточку. Несусь к Голуму, даже если тот не поедет, мне всё равно надо драпать домой за великом. Голум невыносимо долго вникает, что я пытаюсь ему сказать и задаёт какие-то тупые вопросы, но, наконец, говорит: «Едем». И после этого ещё целую вечность открывает гараж и заводит тачку. Наконец, едем. Еле-еле. А он тормозит возле дома Жеки и идёт туда. Женькин отец, ясное дело его только посылает и Голум, не говоря ни слова, рулит в Ипатово. И тоже безумно медленно! Я заглядываю и вижу на спидометре сто тридцать, знаю - для него это мега-быстро. Но мы еле-еле едем! На въезде он вызывает скорую, по крайней мере, пытается. Больница есть только в райцентре. От Ипатово до туда ещё километров тридцать. И у них там только две машины. Так что ехать они могут и часа четыре. Голум долго объясняет, что случилось, потом зло бросает трубку, и понимаю, что вызов они не приняли. В милицию он не звонит, сразу едет в отделение. Мне говорит ждать в машине, и что ему придётся соврать, что он видел, как мальчика били, иначе они тоже никуда не поедут. Я, блин, вру, наверное, получше, чем он, так что всё равно прусь за ним. Мент на сообщение об избиении ребенка, узнав, что бил отец, зевает: «И что вы хотите?» И я думаю, мне и правда, стоило остаться в машине. Неимоверных сил стоит не наброситься на него. Голум, после пары моих фраз выводит меня наружу. Я не сопротивляюсь, просто сажусь на ступеньку и жду. Целую вечность и потом ещё одну. В итоге с Голумом всё же выходят два мусора и едут на своем бобике за нами в деревню. Отец Жеки встречает их крайне вежливо. Лыбится, говорит, что Жеки нет, и он не знает где он, любезно впускает ментов. Я проскальзываю следом. В доме Жеки нет и во дворе тоже. Один мент собирается уйти, но второй всё же осматривает двор и огород с фонариком. Просит открыть запертый сарай. Отец говорит, что там ничего нет и ключ он давно потерял. Явно врет, и я вижу, что мент ему тоже не верит, стучит по дверям, там тихо. Они ещё долго препираются со вторым, потом ломают дверь. Светят туда, матерятся и ломятся внутрь. Меня не пускают. Один мент выходит, требует у отца ещё какой-то ключ, потом дубасит его, не стесняясь свидетелей. Я, пока он занят, просачиваюсь в сарай. Жека лежит на полу в одних трусах. Над ним сидит мент и держит пальцами обмотанную вокруг шеи цепь с амбарным замком. Жека еле дышит, хрипит, но, увидев меня, умудряется улыбаться. Выглядит это жутко. Я вжимаюсь в стену и не могу пошевелиться. Второй возвращается с ключом, они снимают цепь и вытаскивают Жеку на улицу. На коже следы, судя по всему, от ударов той же цепью. Менты заворачивают его в одеяло и садят на лавку. Он выглядит не так плохо, как могло бы быть, но дышит тяжело, закинув голову. А я не могу решиться к нему подойти. Не знаю почему, просто страшно. Но при этом чувствую, что должен. Не знаю зачем. Я ничем не могу помочь. Ничего не могу. Но заставляю себя и сажусь рядом. Жека кладет руку поверх моей. Я сжимаю его пальцы и чувствую, как из глаз катятся слезы. Не знаю, что я чувствую. Трудно дышать. Не так как ему, конечно. Менты звонят в скорую, судя по всему выясняют, что те приедут не скоро. Голум вызывается отвезти в больницу, но в итоге к нему садят Кирюху и Ирку, а Жеку в коробок. Я залажу за ним и меня никто не гонит или вообще не замечают. Его папаша тут же, за стенкой, заперт сзади. Жека по дороге снова берёт меня за руку и выдавливает: — Не боись, это не первый раз со мной. Меня трясет, смотрю на него, а он улыбается. Мне ну очень хочется кому-нибудь двинуть. Но я ничего не могу. Менты сдают в больницу всех троих. Меня и Голума дальше вестибюля не пускают. Посещения только в приёмные часы. Всё, что известно: «Жизнь мальчика вне опасности». По дороге обратно Голум тормозит у железнодорожной станции, где есть пара круглосуточных ларьков. Пока он что-то берёт в киоске, я смотрю на обветшалые арочные двери. Три часа, и я в городе. Увижу Тоху. Интересно, что мать скажет на это? Может врубится, что я не вещь, которую можно переложить подальше, чтобы не путалась под ногами, как ботинки на проходе, которые вечно вызывают у неё истерику. Сообщаю Голуму: — Я не вернусь в деревню, поеду в город.