Перелом

Нажав, наконец, кнопку, я подношу телефон к уху и замираю, не в силах из себя ничего выдавить. А спустя некоторое время слышу Тохин голос. Взволнованно-радостный: — Игорь? Выдыхаю: — Тох-а, — мой голос дрожит и срывается. И готов поклясться, я слышу, как он улыбается в трубку. И я тоже лыблюсь как идиот. И мы молчим. Но я слышу его дыхание и слышу, действительно слышу, как он улыбается и от этого меня распирает. Словно внутри взрываются тысячи фейерверков. И я уже не в силах удержать это в себе. Скрючиваюсь на траве, просунув руку между колен и обхватив ногу внизу. Меня вот-вот порвет этой нечеловеческой радостью. Он, наконец, выдавливает: — Как ты там? — Супер. А ты? — Нормально. Ты мне писал? У тебя номер другой? Вспоминаю про это всё. И внутри скручивается тугой узел. — Да. То есть нет. В смысле писал. А телефон сломался. Попросил у пацана тут. — Прости, я не мог сразу ответить. Забыл телефон на кухне и мать запалила, забрала телефон, стерла сообщение и весь день мне его не отдавала. Я потом писал несколько раз... Вот я болван. Идиот. — Чё мать сильно орала? — Ну, так, как обычно, нормально всё. Блин, ещё проблем опять ему наделал. Даже на таком расстоянии умудряюсь отравить ему жизнь. Ну, вот как так? Что я за чмо? Вздыхаю: — А где ты сейчас? — Я Дома. Лехи нет. Мать думает, я ещё сплю, а на кухне телек орет. А ты чего так рано? Где ты? Представляю, как Тоха лежит в постели, зарывшись с телефоном под мягкое одеялко. Такой уютный, милый. Черт, он милый. Вот как объяснить, что я в семь утра в соседней деревне и звоню ему? Мелькает мысль, что он не писал первые две недели. Но про это я не хочу думать. Не сейчас. Сейчас так хорошо. Хочу просто слышать его голос. Слышать его дыхание. Чувствовать его. Но что-то ответить надо. Открываю глаза, смотрю перед собой и говорю: — Я лежу на траве и передо мной ползет гусеница. — Хорошо тебе, — смеётся. Да, мне вообще офигенно. Так офигенно, что не знаю, как с этим жить дальше. Не хочу никакого дальше. Пусть этот момент длится вечно. Хочу лежать на траве и слышать его. Знать, что он думает обо мне. Снова молчим. Потом не выдерживаю: — Ну, а вообще, чем там занимаешься? — Да ничем. Тут скучно. И я слышу: «Скучаю», «скучаю по тебе» и сердце кажется, сейчас уже проломит грудь, а я задыхаюсь. Задыхаюсь этой уже внеземной радостью. — А как же турклуб? — Мать не пустила. Заставила идти на теннис. Снова представляю, как Тоха прыгает в трусах за мячом и вскрикивает при каждом ударе, как это делают теннисисты по телеку. — Прикольно тоже. — Ну, да, там не плохо. У меня даже получается немного. А ты чем занимаешься? — Да чем тут можно заниматься. Как обычно. Футбол, речка. И по тебе скучаю. Не скучаю — с ума схожу. Чуть не сошёл уже. И опять задыхаюсь. Вновь молчим друг другу в трубку. И в этом молчании мне чудится больше, чем может быть в словах. И даже не важно, чудится или есть на самом деле. Просто так хорошо! Но всё же не выдерживаю: — Расскажи, что-нибудь, — хочу слышать его голос. И он рассказывает. Тихо, шёпотом, немного про общих знакомых, потом про новые фильмы, про книги, а я снова прошу: расскажи ещё. И просто давлюсь и не могу нахлебаться, напиться им. Даже страшно представить, что бы я сейчас сделал, если бы он был рядом. Наверное, раздавил бы. Но я, конечно, ничего подобного не сделаю. Никогда. Мне достаточно даже одного голоса, там далеко. Просто знать, что он есть. Думать, что он скучает, это уже слишком много. Хочется грызть землю от удовольствия. Разговор прерывается внезапно. Я ещё несколько минут прижимаю телефон к уху, слушая гудки. И всё ещё не могу отойти. Потом пиликает смс: «мать пришла, до связи, пиши». Сжимаю телефон, ладонями, зажав их между колен, и корчусь. Одновременно от удовольствия и разочарования, что всё закончилось. Но он там, он жив, он думает обо мне. Скучает. И как же я скучаю по нему. Пятьдесят два. Осталось ещё пятьдесят два дня и мы снова увидимся. И мне теперь немного страшно оттого, что во мне будто что-то лопнуло, пролилось, затопило всего, и я уже не смогу просто так даже смотреть на него спокойно. Но как же я хочу его увидеть! Пятьдесят два дня это фигня. Это я выдержу. Теперь это не трудно. Теперь я знаю ради чего. Когда возвращаюсь к дороге, машины Голума нет, а Юрка ждёт меня, сидя на камне под мостом и читает книгу. Смотрит на часы: — Два с половиной часа. Ну, ты и болтун. Блин, столько времени прошло? Мне показалось, мы говорили минут пять от силы. Виновато лыблюсь: — Это был входящий. — Да, я уж понял, на моём бы деньги давно закончились. Ладно, давай, погнали, Вениамин в библиотеке ждёт. Я иду рядом с ним и стараюсь сохранять нормальный вид, только улыбку с рожи стереть не могу. А мне хочется орать, прыгать и вообще не знаю что. И всё это происходит внутри, но вот-вот порвётся наружу. — Так что там с твоим другом? — спрашивает Юрка. — Нормально всё, — снова стараюсь не лыбиться слишком сильно. Ничего не могу с этим поделать. Он смеётся: — Ты даже меня напугал ночью. Расслабился, только когда увидел, как ты с телефоном катаешься. Чёрт. Он видел, как я там корчился на траве. Стыдоба. Что он подумал вообще. И не удержался ведь подколоть. Мог бы и промолчать. Да пофиг, так-то. Пусть все знают, как мне хорошо и завидуют. В библиотеке никого нет, кроме Голума и библиотекарши, которые гоняют чаи и тихо воркуют. Приглашают нас присоединиться. Я мотаю головой, но Юрка садится с ними за столик и начинает наворачивать печенье. И мне приходится. Голум тоже интересуется, как мой друг, видать Юрка ему рассказал, за что я одариваю его гневным взглядом. Потом спрашивает, читал ли я книгу. Я не читал. Он разочарованно вздыхает. И тут библиотекарша встревает и рассказывает, какой я хороший мальчик, приезжал за книгами для заболевшего друга, и все таращатся на меня с умильными рожами, а мне хочется провалиться под землю. Но не рассказывать же им, зачем я на самом деле приезжал. Сижу и рассматриваю свои руки с грязными ногтями. Тоха при их виде бы в обморок упал, надо вечером отмыть и подстричь нормально. Тоха. При одной мысли сердце начинает колотиться и становится легко и радостно. Все же интересуюсь, нельзя ли днём позырить в телескоп. Голум с досадой качает своей лысеющей головой. Говорит, чтобы приезжал в субботу и что он может меня подвезти. Я жму плечами. Да ну, нах. Даже, если он не педик, всё равно мерзкий. По дороге к дому натыкаемся на бабулю, которая охая, ковыляет со своими больными коленями уже в начале деревни. И я понимаю, что ищет меня. И это жесть. Мне не столько страшно, что она будет орать, сколько стыдно. Пиздец, как стыдно. Она проковыляла уже через всю деревню в поисках меня. Вываливаюсь из машины и замираю, готовый принять любую кару. А она обхватывает меня и со слезами вжимает между титек, причитая: «Спасибо господи. Жив, мой миленький, жив». Это неприятно, но я терплю. На самом деле стыдно и хреново, как никогда. Голум довозит нас до ворот, бабуля всю дорогу меня нещадно тискает, и я героически терплю. А она рассказывает, что отец Нюрки — той самой дурочки, которую вчера имели у костра, — утром бегал по деревне пьяный с ружьем и орал, что всех застрелит. Я осторожно спрашиваю, что с Нюркой. Бабуля говорит, та сидит у бабы Кати, боится показаться, пока отец не протрезвеет. Дома, перехватив пару пирожков, заваливаюсь спать. Но какой тут сон... Вспоминаю голос Тохи и представляю его улыбку, ту, которую слышал. Я её вижу. И мне так хорошо, что крючит от удовольствия. Извиваюсь в кровати то, обхватив себя руками, то свернувшись в клубок, и никак не могу успокоиться. И не хочу. Это так приятно. Не хочу, чтобы этот день заканчивался никогда. Хотя… пятьдесят два дня и мы встретимся. Блин, нафига я утопил телефон? Чёртов псих. И вообще, надо завязывать с этими нюнями. Тоха этого не оценит уж точно. Но я ведь успокоюсь, приду в себя. Просто переволновался, потом всё станет как раньше. Только бы прожить эти пятьдесят два дня. Уже пятьдесят один с половиной. Просто проваляться вот так в кровати, млея от удовольствия. Блин, пятьдесят один это всё равно долго. Но я справлюсь. Считать дни до встречи, это вовсе не то же самое, что считать их «ни до чего». Это даже приятно, ведь с каждым днем она будет всё ближе.