Перелом

Нафига я приперся на берег, туда, где выкинул телефон? Стою и смотрю на место, где он булькнул, борясь с желанием нырнуть следом. Что более тупого может прийти в башку? Даже, если я его найду, он сто пудов уже не рабочий. Но меня просто раздирает желание подержать его в руках. Помацать телефон. Полный идиотизм. Ну, давай чмо, ещё за телефоном нырни. Интересно, телефон канает за фаллический символ? Вспоминаю, как гладил его тогда, утром и тут тоже. Будь это член, он бы точно встал. Ладно, хоть не пришло в голову обсосать его, пока сидел в библиотеке, Голум точно бы обкончался. Шизик, блин. Сажусь на землю и смотрю на текущую воду. Говорят, на воду можно смотреть бесконечно. Но я её не вижу. Представляю телефон, который одиноко лежит в иле. Как трупик. Погребенный под толщей холодной воды. Один в чужеродной стихии. На самом дне. Выброшенный. Словно я сам выбросил нашу дружбу. Откидываюсь на спину. Походу, дождь собирается. Надо бы валить и добраться до дома прежде, чем ливанёт. А я снова ищу причины, по которым Тоха мог не написать мне за две недели и не ответить на сообщение. Причина может быть только одна. Он хочет прервать наше общение. И, говоря по правде, это уже не в первый раз. Так вообще-то каждое лето. Прошлой осенью, когда я вернулся из деревни, он, глядя в глаза, заявил, что больше не хочет со мной дружить. Вот прямо так. Будто меня просто стерли резинкой с картинки, как нечто лишнее. Я развернулся и убежал. Ну, да тупо. Но ничего другого я не мог. Тоха – тот, перед кем мне трудно выделываться. Потом он догнал, вцепился в руку и мы рухнули на асфальт. Оба ободрали все локти. Он тогда сказал, что пошутил. И я поверил. И примерно так, блин, каждый год… А в позапрошлом году, помирившись, мы ещё как в детстве сидели на скамеечке и зализывали друг другу ранки. Буквально, языками, мы всегда так делали когда были мелкие и вот тогда, в последний раз. Сейчас понимаю, в прошлом году он не шутил. Сказал то, что хотел, но потом просто меня пожалел. Он ведь такой правильный. Хотя в глубине души я и тогда это знал. Просто хотел верить. Потом он заявил, что мы больше не будем смотреть порнуху и заниматься всякой фигней. И я подумал, он хотел прекратить дружбу из-за того, что стеснялся своих стояков и наших игр в слоников — так мы называли это, когда были совсем мелкими. Детство закончилось. Я справлюсь. До конца лета привыкну. Когда вернусь, даже подходить к нему не буду. И уж точно, я не буду нырять за телефоном, чтобы помацать его. Шизик. Давай, чмо, вставай и вали домой. Это в детстве, друзья кажутся чем-то жизненно-необходимым. Один — ты никто. Но сейчас-то чего? Взрослые прекрасно обходятся без всякой дружбы. Побухают с приятелями, больше ничего и не нужно. Винтики самовоспроизводящейся машины. А что нужно мне? Да, мне вообще на всё пох. К черту. Не хочу быть нормальным. Я ведь псих. Психам всё можно. Можно чудить и творить всякий бред. Это ж прикольно. Быстро скидываю одежду и ныряю в воду. Искать приходится практически на ощупь. Ныряю снова и снова, едва переводя дыхание, но в конце концов замечаю его между камнями. Впервые в жизни рад, что мать купила мне этот девчачий телефон белый с оранжевыми боками, ей его пихнул кто-то с работы. Когда телефон оказывается в руке, меня обдаёт жаром. Едва выбираюсь на берег и сижу, сжимая его в руке. Ржу. Конченый псих. Но это ведь как… я не знаю, частичка Тохи. Ну, типа на память про детство. Бабуля до сих пор хранит свою куклу. «Гэдээровскую». Потому, что сейчас таких не делают. Если бы мать родила девочку, бабуля бы ей подарила. Только, к несчастью родился я, оболтус, и правнуков она вряд ли дождётся. А у меня будет телефон. Утопленник. Добраться в деревню до дождя не выходит и последние километры даются трудно. Ноги снова болят. Я таки поднял сидение ещё по дороге туда, и что будет с задницей страшно подумать. Сейчас из-за боли в мышцах ноги уже не сгибаются, и приходится один фиг стоять, надавливая на педали всем весом. Еще не поздно, решаю сразу завернуть к Жеке и закинуть ему книгу, больше шансов, что она не промокнет. Тот приглашает внутрь. Отец укатил с младшенькой в районную больницу и останется там до завтра. Соглашаюсь, делать вечером нефиг, даже костра под дождем не будет. Жека весь светится благодарностью за мои труды. И, блин, это приятно, но мне противно. Я делал это не ради него. Жека ставит чайник, всячески усирается, чтобы отблагодарить за дурацкую книгу. И меня это бесит. Мы сидим на кухне и он что-то трындит, а меня это злит всё больше и больше. Бесит, что он такой. И ещё больше бесит, что он не Тоха. Но я не ухожу. И черт, нет, я не собираюсь заменить Тоху. Это невозможно. Да и вообще в жопу всю эту дружбу. Больше я на это не поведусь. Мне просто надо привыкнуть, смириться с этой мыслью. А может я тупо этого и боюсь. Остаться одному. Без единого друга. И дело вовсе не в Тохе, а в том, что я ссыкло? Не любовь же это, в самом деле. Даже смешно. Хватит с ума сходить. Приходит жара. Тягучая, вязкая, как кисель. И я в нем тону. Мысли тоже становятся как кисель и в них почти всё время Тоха. Я не думаю о нас и дружбе. Он просто стоит перед глазами. Иногда мелькают картинки из прошлого. Иногда представляю его сейчас: где он, с кем. И так привык к этому, что уже всё равно. Мне не плохо, мне никак. Но порой из-за этих навязчивых образов мне приходится делать усилие, чтобы оставаться «на связи» с другими. Всё как в тумане. Даже начинаю думать, что, когда упал с велика долбанулся головой сильнее, чем казалось. Я становлюсь похожим на размазню. Мажу на поле во время игры. Это вообще не круто, и я изо всех сил стараюсь не расслабляться ни на секунду. В эту ночь мне приснился идиотский сон. Будто я возвращаюсь в город, захожу к Тохе, и вижу, как ему отсасывает Ренат. А Тоха смотрит мне в глаза и смеётся, и смеётся. Такого не может быть. Невозможно. Но этот смех стоит в ушах. Середина ночи, а я теперь не могу закрыть глаза. Убираю из под подушки телефон. Может от него даже дохлого, какое-то излучение. Это мне возмездие за выходку с Ренатом. Мы тогда были ещё совсем мелкими, и я придумал историю, что у собаки, которая родила в соседском подвале, был голубой щенок, и я видел, как Ренат его утопил в луже. Фиг знает, что на меня нашло. Ренат тогда только переехал в наш двор и Тоха заявил, что мы должны ему помочь освоиться. Мне это не нравилось... А тупые дети поверили, что он утопил щенка. На поле днём я припёрся зря... Киров даёт мне пасс, а я не могу понять, куда его отправить. Рядом со мной никого нет, я стою неподвижно и держу мяч в руках. Подскакивает Тунец и начинает орать, называя меня спящей красавицей. Это выводит из ступора, и я фигачу мяч ему в голову. Он на мгновение замирает, и меня обдаёт жаром. Зрение сразу становится ясным, звуки четкими, мысли кристально чистыми, а мир простым и понятным. Сейчас будет больно. И я хочу этой боли. Хочу её почувствовать. Что-то кричу ему и пропускаю первый удар. В глазах темнеет, но сразу проходит, и я опять всё вижу очень четко. Прежде, чем он успевает закрыться, вцепляюсь в него. Обхватываю за шею и начинаю долбить коленями. Тунец пару раз врезает мне по бокам, но я только завожусь сильнее. Мы валимся на землю, он подминает меня под себя, одной рукой прижимает к земле. Надо мной его озверевшая харя, а его кулак несколько раз ритмично влетает в лицо. Потом его оттаскивают. Теперь надо мной небо, но не синее, а белое в красных кругах. Боль постепенно топит сознание. Поначалу ещё не очень отчётливая, только начинает заявлять о себе, но постепенно врезается глубже и глубже. Кажется впервые, за последние пару недель, я чувствую себя таким настоящим, таким живым. Куском живого мяса. И это так круто.